ушавшись
отчаянной ругани и сами вдосталь наругавшись.
   Полчаса полагалось на завтрак.  Так  как  свою  порцию  сливочного  масла
каждый получал отдельно, а трех фунтов хлеба хватало всем с избытком,  то  с
едой и питьем  чая  не  торопились.  Можно  было  поговорить  и  посмеяться.
Некоторые, покончив с завтраком, задумчиво засматривались на море, на идущие
по нему корабли.
   Кругом было уныло и серо. С перерывами  моросил  мелкий  дождь.  Холодный
ветер колыхал  море.  По  временам  наползал  туман,  укорачивая  расстояние
видимости.
   Эскадра наша, построенная в  две  кильватерные  колонны,  шла  вперед,  к
мутному горизонту. В правую колонну  входили  броненосцы:  "Князь  Суворов",
"Император  Александр  III",  "Бородино"  и  "Орел",  транспорт  "Камчатка",
представляющий собою плавучую мастерскую,  крейсеры:  "Аврора",  "Светлана",
"Алмаз". Левую колонну составляли броненосцы: "Ослябя",  "Сисой  Великий"  и
"Наварин", крейсеры: "Адмирал Нахимов" и "Жемчуг" и транспорт "Анадырь".
   Кроме того, за  последними  все  время  держались  миноносцы:  "Бедовый",
"Блестящий", "Быстрый", "Буйный", "Бравый",  "Бодрый"  и  "Безупречный".  Но
сейчас эти миноносцы,  согласно  распоряжению  командующего,  отделились  от
эскадры и, пользуясь преимуществом в ходе, начали опережать  ее.  Скоро  они
скрылись за горизонтом.
   На мачтах флагманского корабля "Суворов" то и  дело  взвивались  сигналы.
Все остальные суда немедленно репетовали их, поднимая у себя такие же флаги.
   Броненосец "Бородино", шедший впереди нас, почему-то часто рыскал  вправо
и влево, за что получил от командующего выговор.
   С семи часов утра на  "Орле"  начиналась  уборка.  Мыли  палубу,  чистили
медные  части,  всюду  обтирали  пыль.  За  работой   наблюдали   вахтенные:
начальник, офицер и унтер-офицеры.
   На этот раз в качестве вахтенного офицера  был  молодой  мичман,  светлый
блондин, прозванный матросами  "Воробейчиком".  Лицо  у  него  было  нежное,
мальчишеское, с беззаботно-серыми глазами под сверкающими стеклами пенсне.
   Маленький и суетливый, быстро выпаливающий слова, он все время  крутился,
появляясь то на мостике, то на палубе, и заносчиво  покрикивал  на  матросов
искусственным баском.
   - Рвань капустная! Вы не работаете, а только воздух портите на корабле.
   Нужно хорошенько лопатить палубу.
   Ему трудно было угодить. Кричал он без всякого толка, иногда пуская в ход
кулаки. Матросы ненавидели его и ворчали по его адресу:
   - Расчирикался наш Воробейчик.
   - Самая бесполезная птица на свете.
   - Воробью положено в конском навозе копаться, а он при  кортике  ходит  и
повелевает.
   Не таков был вахтенный  начальник,  лейтенант  Славинский,  и  по  своему
характеру и по  внешнему  виду.  В  меру  ростом,  плотный,  он  при  всяких
обстоятельствах не выходил из душевного равновесия, а его  лицо,  рыжеватое,
усыпанное веснушками, всегда сохраняло выражение полного спокойствия.
   Считался понимающим офицером.
   Как полагалось, через три четверти часа уборка на корабле была закончена.
   Ничто не давало повода ни старшему  офицеру,  ни  командиру  к  чему-либо
придраться. Убедившись в этом, Славинский крикнул:
   - Боцман, рапорт!
   Кондуктор Саем, этот  прожженный  сорокалетний  морской  волк,  находился
поблизости. Твердыми шагами он направился к вахтенному начальнику,  на  ходу
подкручивая свои густые усы.  Остановился.  Резко  подкинул  правую  руку  к
козырьку, а левой передавая написанную рапортичку, заговорил:
   - Ваше благородие, на эскадренном броненосце "Орел" состоит...
   - Дальше он перечислял сведения из рапортички - сколько на судне команды,
сколько больных и арестованных, какое количество тонн угля, на  какое  время
хватит пресной воды и машинных материалов.
   Вахтенный начальник приблизился к старшему офицеру Сидорову и,  передавая
ему рапортичку, повторил все, что слышал от боцмана.
   За пять минут до восьми часов, когда на мачтах "Суворов"  взвился  сигнал
приготовиться к подъему флага, он громко провозгласил распоряжение:
   - Караул, горнисты и барабанщики наверх!  Команда  наверх  повахтенно  во
фронт! Дать звонок в кают-компанию!
   Церемониал продолжался дальше.
   На палубе выстроились: караул, горнисты и барабанщики на  левых  шканцах,
офицеры на правых, команда на шкафуте повахтенно.
   В то же время рассыльный побежал доложить командиру, что к подъему  флага
все готово, и когда капитан 1-го ранга Юнг  появился  на  палубе,  вахтенный
начальник скомандовал:
   - Смирно!
   Сейчас же подал голос караульный начальник:
   - Слушай! На-кра-а-ул!
   Человек десять матросов привычным движением подбросили вверх  винтовки  и
держали их перед собою, как свечи, до тех пор, пока не поздоровался  с  ними
командир и пока не скомандовал им "к ноге".
   После этого к командиру последовательно начали подходить с рапортом:
   старший офицер, старший врач и старшие специалисты. Выслушав их всех,  он
здоровался с офицерами, потом с кондукторами и, наконец, с командой.
   До самого торжественного акта  осталась  одна  только  минута.  Вахтенный
начальник распорядился:
   - На флаг!
   А ровно в восемь часов,  стараясь  не  отстать  ни  на  одну  секунду  от
броненосца "Суворов", громко и  протяжно,  с  дрожью  в  повышенном  голосе,
скомандовал:
   - Смирно! Флаг поднять!
   Кормовой флаг с синим  андреевским  крестом,  поднимаемый  сигнальщиками,
развеваясь, медленно шел вверх, к ноку гафеля. В это время винтовки  брались
"на-краул", все офицеры и команда снимали фуражки,  горнисты  и  барабанщики
играли "поход", унтер-офицеры протяжной трелью свистали в дудки,  а  баковый
вахтенный отбивал восемь склянок. С флагманских кораблей  доносилась  музыка
духового оркестра.
   Церемониал кончился.
   - Команде разойтись! Караул вниз.
   Новая смена вступила на вахту. Начались  судовые  работы  и  обучение  по
специальностям. Это продолжалось два с половиной часа,  пока  с  мостика  не
возвестили:
   - Окончить все работы! В палубах прибраться!
   В камбузе кок готовился  подать  начальству  пробу  командного  обеда.  В
блестящую  никелированную  миску  он  налил  супу,  подкрасил  его   наваром
янтарного жира, заправил сметаной, занятой у офицерского повара, и положил в
него лучшее мясо, нарезанное ровными кусочками. Хотя такая пища  была  взята
из общего котла, но она очень отличалась от той, что давали матросам.  Когда
на никелированный поднос были поставлены миска с супом, тарелка с  ломтиками
хлеба, солоничка с  солью,  положены  ложка  и  салфетка,  кок  спешно  стал
переодеваться в белый фартук и такой же колпак. Ровно через пятнадцать минут
в камбуз заглянул старший боцман Саем и спросил:
   - Проба?
   - Готова, господин боцман.
   Здоровенный  кок,  держа  перед  собой  поднос,  вышел  из   камбуза   и,
сопровождаемый боцманом, направился на передний  мостик.  Взволнованный,  он
шагал медленной поступью, с таким торжественным видом, точно  нес  священные
дары.  Боцман,  подняв  руку  к  козырьку,  доложил  вахтенному  начальнику,
лейтенанту Павлинову:
   - Проба готова, ваше благородие.
   При этом обязательно должен был находиться старший офицер.
   Такой порядок был на всех военных судах. Лейтенант Павлинов, повернувшись
к Сидорову, отрапортовал:
   - Господин капитан второго ранга, проба готова.
   Из ходовой рубки вышел сам  командир  и,  выслушав  такой  же  доклад  от
старшего офицера, принялся за пробу. Ел неторопливо, со вкусом, долго.
   Кок, держа перед ним поднос, застыл в каменной позе.  А  остальные  трое,
глядя на главу судна, отдавали ему честь. К этому времени на судне у каждого
человека желудок требовал пищи. А в  данном  случае  взбудораженный  аппетит
давал чувствовать себя еще больше. Сидоров на своем усатом лице выразил один
вопрос - останется ли  для  него  суп  или  нет?  Лейтенант  Павлинов,  этот
здоровенный мужчина, стиснул челюсти;  вздрагивали  ноздри  его  породистого
носа. Кондуктор Саем подался туловищем  немного  вперед  и,  выкатив  глаза,
смотрел на командира, словно удав на свою жертву.
   Капитан 1-го ранга Юнг, положив ложку на поднос, тщательно  вытер  усы  и
сказал ласково:
   - Суп хорош. Только в следующий раз прибавь перцу. Чуть-чуть побольше.
   - Есть, ваше высокоблагородие, - ответил кок.
   После командира, соблюдая очередь по чинам, принялись за пробу остальные.
   Хлебали той же ложкой, вытирали усы той же салфеткой.
   Такая процедура повторялась каждый день.
   Сейчас же, по распоряжению с  мостика,  я  и  старший  баталер  Пятовский
вынесли из ахтерлюка на верхнюю палубу две ендовы с вином: одна для нечетных
номеров,  другая  для  четных.  В  одиннадцать  часов  вахтенный   начальник
распорядился:
   - Свистать к вину и на обед!
   Залились дудки  капралов.  Среди  команды  началось  оживление.  Одни  из
матросов, гремя железными укреплениями, спускали на палубах подвесные столы,
другие, схватив медные баки, мчались  к  камбузу,  третьи,  те,  что  любили
выпить, спешили к той или другой ендове, выстраиваясь в очередь. На  каждого
полагалось полчарки водки, а еще полчарки вечером - перед ужином.
   Пили водку с наслаждением, покрякивали и отпускали шутки:
   - Эх, покатилась, родная, в трюм моего живота!
   - Хорошо обжигает.
   - А за границей ром будут выдавать. Тот еще лучше.
   - Крепись, душа, - залью тебя сорокаградусной.
   - За семь лет службы я этих получарок  выпил  у  царя  пропасть  -  более
четырех тысяч.
   Начался обед. В дальнейшем мы, вероятно, перейдем на солонину, но  теперь
у нас хранился запас свежего мяса. Полагалось его по три четверти  фунта  на
каждого человека  в  день.  Флотский  суп  с  большим  количеством  капусты,
картошки, свеклы, моркови, луку, приправленный подбелкой из пшеничной  муки,
красным стручковым перцем, был густ и наварист. Тут нельзя  было  зевать  ни
одной минуты, если только не хочешь остаться голодным. Жадность к пище одних
заражала других. Около каждого бака проворно мелькали десять ложек, совершая
воздушные рейсы от супа ко рту и обратно, и  одновременно  работали,  звучно
чавкая, десять пар человеческих челюстей. Глаза, загораясь животной страстью
разыгравшегося аппетита, напряженно смотрели на середину стола, туда, откуда
било в нос приятно раздражающим запахом.
   Молчаливые и только сопящие носом, с потными и багровеющими лицами,  люди
производили такое впечатление, как будто они выполняли непосильную работу.
   После обеда до половины второго полагался отдых, а потом  полчаса  давали
на чай.
   Но мне было не до этого. Эскадра 29 сентября  приближалась  к  Либаве.  Я
смотрел вперед, туда, где обозначились песчаные  берега.  За  ними,  немного
отступив от моря, густо раскинулся лес, покачиваясь от ветра,  словно  тяжко
взбираясь на возвышение. По мере нашего приближения  выплывали  из  туманной
мглы здания порта-Александра III, фабричные трубы, огромный элеватор.
   Миновав плавучий маяк, эскадра зашла за каменный волнолом и бросила якорь
в довольно просторном аванпорте. Ушедшие вперед миноносцы стояли уже здесь.

   8. НОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ У РОДНЫХ БЕРЕГОВ
   Трое суток прошли  и  большой  суматохе.  Мы  догружались  углем,  разным
материалом и свежей провизией. На некоторых судах даже ночью не прекращалась
работа, производимая при ярком свете дуговых ламп. Погода стояла холодная  и
бурная. Море ревело, перебрасывая волны  через  каменный  мол.  Водная  ширь
сузилась, нахлобученная тучами, словно лохматой папахой.
   Военный  порт  еще  не  был  окончательно  оборудован.  Он  расширялся  и
достраивался. Со временем он должен будет заменить собою Кронштадт  и  стать
первым портом на Балтийском море  и  главной  базой  нашего  флота.  А  пока
большое оживление было лишь в Коммерческой гавани. Не  замерзая  зимою,  она
работала круглый год. Вот почему со всех концов  России  катились  вагоны  в
Либаву, подвозя сюда экспортные товары: хлеб, масло, жмыхи. А  отсюда  сотни
пароходов под флагами разных наций, наполнив грузом  трюмы,  расходились  по
иностранным портам.
   Как-то вечером, желая скорее ознакомиться с организацией эскадры, я начал
просматривать приказы командующего. В одном из них,  в  N  4,  был  объявлен
список штабных чинов, среди которых я встретил  знакомую  фамилию.  Это  был
капитан 2-го  ранга  Курош,  зачисленный  в  штаб  в  качестве  флагманского
артиллериста. Какое счастье было и для меня и для других  матросов,  что  ни
Рожественский, ни Курош не находятся  на  нашем  судне!  С  этими  лицами  я
проплавал три кампании на  крейсере  "Минин",  и  об  этом  времени  у  меня
осталось самое безотрадное воспоминание.
   Тогда Курош был  только  лейтенантом  и  занимал  на  крейсере  должность
старшего офицера. Ростом выше среднего, вытянутый, он был сух и жилист.
   Черная кудрявая бородка подковой огибала эго цыганское лицо, всегда злое,
хищное,  с  глазами  настороженной  рыси.  Полсотни  офицеров  не  могли  бы
причинить столько горя матросам, сколько причинял им этот один человек.
   Передышка на судне наступала  только  тогда,  когда  он  перегружал  себя
водкой. В пьяном состоянии он начинал плакать,  распуская  слюни,  и  лез  к
нижним чинам целоваться. Некоторым давал деньги - от рубля и больше.
   Иногда выкрикивал, мотая головою:
   - Братцы мои! Простите меня! Сердце мое все в ранах, в  крови.  Оттого  я
такой подлец. Мне тошно жить на свете. Я  не  дождусь  того  дня,  когда  вы
разорвете меня в клочья...
   Совсем по-другому Курош вел себя в трезвом виде. Не проходили одного дня,
чтобы он собственноручно не избил пятнадцать - двадцать человек из  команды.
Это было для него своего  рода  спортом.  Провинившегося  матроса  он  долго
ругал, постепенно повышая голос, как бы накаляя себя. А потом закидывал руки
за спину, и это был верный признак того, что сейчас  же  начнется  расправа.
Так поступал он всегда. Долгое время я  не  понимал  этого  приема.  Матросы
пояснили  мне.  Оказалось,  на  пальце  правой  руки  он  носил  перстень  с
драгоценным  камнем.  Закинув  руки  назад,   Курош   поворачивал   перстень
настолько, чтобы можно было зажать в кулак драгоценный камень:
   так лучше не потеряешь его. И только после этого обрушивались на  матроса
удары.
   Иногда Курош применял  наказания  более  утонченные,  с  некоторой  долей
фантазии.
   Однажды  гальванер  Максим  Андреевич  Косырев  обратился  к  нему  после
завтрака с просьбой:
   - Ваше высокоблагородие, разрешите мне сегодня на берег?
   - Зачем?
   - В церковь сходить. У меня сегодня день ангела.
   Курош переспросил:
   - День ангела, говоришь?
   - Так точно, ваше высокоблагородие!
   Курош подумал с полминуты, а потом, как бы сочувствуя тому, промолвил:
   - Иди за мною.
   Привел гальванера на рубку и, не повышая голоса, приказал:
   - Стой здесь и смотри на небо. Как только увидишь своего  ангела,  сейчас
же доложишь мне.
   Косырев, не понимая такого распоряжения, удивленно уставился на  старшего
офицера, а тот сразу заревел:
   - Я тебе приказал на небо смотреть! А ты не слушаешься!
   Ударив кулаком в  подбородок,  он  схватил  руками  голову  гальванера  и
запрокинул ее назад. Целый час Косырев стоял на рубке и все смотрел на небо.
Перед подъемом флага к нему поднялся Курош и спросил:
   - Видел своего ангела?
   - Никак нет, ваше высокоблагородие!
   - Ну ладно, отправляйся на берег.
   Многие из матросов на судне старались завести дружбу с  коком.  От  него,
когда он резал мясные пайки, можно было получить кость. Счастливец  в  таких
случаях скрывался в "шхерах" - за двойным бортом или в каком-нибудь закоулке
судна, чтобы  не  попасться  на  глаза  начальству.  Там  в  одиночестве  он
отшлифовывал зубами свою добычу до блеска.
   Так водилось на всех кораблях, так было и на крейсере "Минин".
   И вот как-то наш писарь 2-й статьи Охлобыстин получил от кока здоровенную
кость от бычьей ноги - сочную с мохрами мяса, с  мозгами.  Но  не  успел  он
отойти от камбуза, как на него, словно ястреб, налетел Курош.  На  этот  раз
обошлось без мордобития. Старший офицер приказал писарю взять кость в  зубы,
а потом повел его, схватив за ухо, на бак.  Два  часа  виновник  простоял  с
костью в зубах, словно собака, бледный, не знающий, куда спрятать  глаза  от
стыда.
   Нарвался и я однажды на Куроша. Он увидел  у  меня  книжку:  "Введение  в
философию" Паульсена.
   - А, ты вот что читаешь!
   И начал кричать на меня, потрясая кулаками. Не удовлетворившись этим,  он
произвел в моих  чемоданах  обыск,  и  около  полусотни  моих  любимых  книг
полетело за борт. Но я был  неисправим.  Только  с  этих  пор  мне  пришлось
добывать знания более осторожно, так же как  уголовный  преступник  добывает
чужое добро, - воровским путем.
   Некоторые матросы пытались заявить адмиралу Рожественскому  претензии  на
Куроша, но после они раскаивались в этом.
   Тогда решили  о  всех  безобразиях  старшего  офицера  написать  адмиралу
анонимное письмо. А  чтобы  не  могли  установить,  чей  почерк,  нашли  для
переписки грамотного  матроса  с  другого  корабля.  Пакет  послали  на  имя
начальника отряда заказной корреспонденцией.
   Вечером, перед молитвой, когда все собрались на верхней палубе,  вышел  к
нам сам адмирал и заорал, потрясая анонимным письмом:
   - Кто писал эту гнусную клевету? Выйди вперед!
   С минуту длилось на судне гробовое молчание. И  вдруг  разразился  ураган
брани и рева. Адмирал угрожал повесить автора письма на рее.
   И тогда поняли, что никакими путями не добиться нам правды.
   Трудно сказать, кто из них был более жесток - Курош или Рожественский.
   Болезненно самолюбивый, невероятно самонадеянный, вспыльчивый, не знающий
удержа в своем произволе, адмирал наводил страх не только на матросов, но  и
на офицеров. Он презирал их, убивал в  них  волю,  всякую  инициативу.  Даже
командиров кораблей он всячески третировал и,  не  стесняясь  в  выражениях,
хлестал  их  отборной  руганью.  А  те,   нарядные,   сами   в   орденах   и
штаб-офицерских  чинах,  пожилые  и  солидные,  тянулись  перед   ним,   как
школьники. Во время маневров или стрельбы учебно-артиллерийского отряда  мне
самому нередко приходилось видеть, как на мачтах нашего крейсера  взвивались
флаги  с  названием  провинившегося  корабля  и  с  прибавкой  какого-нибудь
позорящего  слова  "гадко",  "мерзко",  "по-турецки",  "по-бабьи".  Подобные
издевательства выносили командиры  без  протеста,  терпеливо  и  молча,  как
наезженные лошади.
   За все время службы я ни разу  не  видел,  чтобы  мрачное  лицо  адмирала
когда-либо озарилось улыбкой.
   Среди наших офицеров были и передовые в своих взглядах на жизнь. Они сами
возмущались такими типами, как Рожественский и Курош, но они бессильны  были
остановить их произвол. Значит, весь ужас заключался не только  в  отдельных
плохих  начальниках,  потерявших  человеческий  образ,  а  в   той   системе
бесправия, которая царила во флоте.
   Мне оставалось благодарить судьбу, что я не попал служить на "Суворов".
   Наш броненосец возглавлялся гуманным командиром.
   В сравнении с Курошем наш старший офицер казался добряком. Правда,  любил
пошуметь на матросов, поругаться, но уж такая была у него собачья должность.
Во всяком случае, для нашего брата большого вреда от него не было.
   Накануне отхода из Либавы я побывал в городе, куда можно было проехать из
порта на трамвае. Здесь основную часть жителей составляло латыши,  а  к  ним
примешивались и другие национальности - немцы, поляки, евреи,  русские.  Это
видно было и по церквам, - наряду с  готической  лютеранской  киркой  стояла
красивая синагога, католический костел. А в порту,  на  горе,  величественно
возвышался  православный  собор,  как  символ   русского   владычества   над
остальными  народностями.   Бойко   торговали   магазины,   где   приказчики
разговаривали на всех европейских языках. Посетил я знаменитую кондитерскую,
славившуюся производством марцип