воротничке  с  ярко-желтым  галстуком,  на  кудрявой  голове
добытая у нашей команды флотская фуражка с золотой надписью названия  судна.
Остальная часть его тела была голая. Пока мы не увеличили скорость хода,  он
гнался за нами на своей пироге, размахивал руками и, коверкая русские слова,
посылал нам матерные приветствия.
   Я посмотрел на изнуренные лица команды и офицеров. Как  мы  постарели  за
время похода! Смертная тревога отражалась в каждой паре глаз.
   Впереди под знойным небом лежал океан, величественный  и  сверкающий,-наш
роскошный путь к братскому кладбищу.


   ПРИМЕЧАНИЯ:
   +1. Статьи Кладо произвели сильное впечатление и на других судах эскадры.
   По поводу их вот что писал в письмах к своему отцу младший минный  офицер
броненосца "Суворов" лейтенант Вырубов: "Каков наш Кладо? Давно бы пора  так
пробрать наше министерство: подумайте, ведь в статьях Кладо нет и сотой доли
тех мерзостей и того непроходимого идиотства, которые  делало  и  продолжает
делать это милое учреждение, так основательно  погубившее  несчастный  флот.
Если, даст бог, мне удастся еще с вами увидеться,  я  вам  порасскажу  много
такого, чего вы, вероятно, даже при самой пылкой фантазии  себе  представить
не можете..." (Архив войны, шкаф ј 4, дело ј 305).
   +2. Все это надламывало  боевой  дух  самых  пылких  патриотов.  Об  этих
упадочных настроениях на эскадре любопытно отзывался в письме на  имя  своей
жены от 1 марта 1906 года лейтенант  барон  Косинский  (старший  флаг-офицер
штаба адмирала Фелькерзама на броненосце "Ослябя"): "Сегодня вдруг сигнал:
   "Быть готовым сняться с якоря  через  24  часа  после  приказа"...  Опять
игрушки или поход? И куда? Неверие в смысл нашего плавания растет у всех.
   Дольше всех крепился Фелькерзам, не и тот начал сомневаться.  "Авантюра!"
Ну, посмотрим, что будет дальше и чем эта эпопея кончится..."



   Цусима. Книга 1, часть 4



   Часть четвертая ЭСКАДРА ИДЕТ ДАЛЬШЕ 1. НА ПРОСТОРЕ ИНДИЙСКОГО ОКЕАНА
   Двадцать суток потратили мы на переход через  Индийский  океан,  двадцать
суток находились вне видимости берегов, среди водной шири  и  неба.  За  это
время, к нашему счастью, мы не испытали ни одной настоящей бури. Были только
отдельные налеты ветра, как озорные набеги ребят, но это  не  причиняло  нам
особых хлопот. Некоторые дни хмурились и моросили дождем, словно  оплакивали
нашу судьбу,  а  потом  снова  загорались  ослепительным  блеском  тропиков.
Неодинаковы были и ночи - то облачные, наполненные густой и  плотной  тьмой,
какая бывает в неосвещенной утробе судна, то ясные и  синие,  завораживающие
сиянием луны и звезд.
   После  того  как  мы  оставили  Мадагаскар  и  взяли  курс  к   Зондскому
архипелагу, для всех ясно стало, что эскадра идет на Дальний Восток.
   Чувства раздвоились: с одной стороны, подавленность - нас  не  вернули  в
Россию, с другой, - нам все надоело и скорее хотелось той или иной развязки.
   Эскадра прошла уже долгий и длинный путь. На ее кораблях плыло  несколько
тысяч  людей,  с  разными   характерами,   успевших   много   передумать   и
перечувствовать. А нами никто не занимался. Естественно,  лишенные  духовной
поддержки  и  думающие  вразброд,  некоторые  слабые  натуры   искали   себе
избавления в преждевременной смерти. В первый же день нашего пути с парохода
"Киев" бросился в море матрос. Были  приняты  меры,  чтобы  спасти  его,  но
адмирал, узнавши, в чем дело, поднял сигнал не  искать.  Матрос  утонул.  На
следующий день подобный случай повторился на крейсере "Жемчуг"
   - также выбросился за борт матрос. Он долго плавал, пока его не  подобрал
госпитальный "Орел". Что произошло с этими людьми? Нормальные они  были  или
нет? Неужели  страх  перед  грядущей  смертью  толкнул  их  покончить  жизнь
самоубийством?
   Ни одни сутки не проходили без того, чтобы  на  том  или  другом  корабле
что-нибудь не случилось: повреждения в машине, в кочегарке,  в  руле.  Судно
выходило из строя, останавливалось или шло тихим ходом  под  одной  машиной,
задерживая всю эскадру. Миноносцы тянулись за транспортами на буксирах:
   буксирные перлиня часто лопались. Это  тоже  тормозило  наше  продвижение
вперед. В среднем эскадра проходила за сутки около ста сорока морских миль.
   Многих  занимал  вопрос:  почему  мы  не  дождались  в  Носси-Бэ  эскадры
контр-адмирала Небогатова? В этом была какая-то непонятная для нас тайна.
   Я несколько раз прислушивался к разговорам  офицеров,  но  и  они  ничего
определенного не знали и только строили свои догадки.
   - Командующий, как я слышал, считает третью  эскадру  только  обузой  для
себя, - говорили одни. - Поэтому решил не встречаться с нею.
   - Этого не может быть, - возражали другие. - Вероятнее всего,  Небогатову
назначено где-нибудь рандеву. Не исключена возможность, что мы соединимся  с
ним в открытом море.
   -  В  таком  случае  какими   соображениями   руководствовался   адмирал,
разрознивая свои силы? Мы ведь со дня на день ждем нападения противника.
   Опасность эта возрастает по мере того, как мы приближаемся к Японии.
   Хотя никто и не верил в большую помощь  3-й  эскадры,  но,  видимо,  всем
хотелось, чтобы она была с нами.
   До сих пор мы грузились углем в разных бухтах, в какие  заходили.  Теперь
же через  каждые  трое-пятеро  суток  занимались  этим  делом  на  океанском
просторе. С утра, по сигналу флагмана, эскадра  останавливалась  на  дневное
время, застопорив машины, но  не  отдавая  якоря.  Боевые  корабли  спускали
баркасы и паровые  катеры,  а  транспорты  -  специальные  железные  боты  с
воздушными ящиками. С каждого линейного  судна  посылалась  в  сопровождении
офицеров партия матросов не менее ста человек на угольный транспорт.  На  их
обязанности лежало работать в трюмах, заполнять мешки углем. Назначались еще
команды на баркасы и боты, снабженные мешками, стропами и лопатами.
   Строй  эскадры  нарушался:  транспорты  и  боевые  корабли  держались  по
способности. Вспомогательные крейсеры - "Днепр", "Рион" и "Кубань",  имея  в
своих  объемистых  трюмах  достаточные   запасы   угля,   не   нуждались   в
дополнительных погрузках. Этим судам было приказано  нести  дозорную  службу
для предупреждения эскадры в случае  внезапного  появления  противника.  Они
расходились по окружности горизонта, но держались не дальше, как в  пределах
видимости сигналов.
   Как и во время предыдущих погрузок, в работе принимали  участие  все,  не
исключая и офицеров. Способ погрузки был самый примитивный:  одни  в  трюмах
транспортов наполняли мешки углем, другие отвозили  эти  мешки  на  ботах  и
баркасах к своим кораблям, кто стоял на  лебедке,  кто  ссыпал  уголь  через
горловины в угольные ямы. Через каждый  час  сигналом  сообщали  адмиралу  о
результатах погрузки. Нельзя было отставать от других. Поэтому  сам  старший
офицер Сидоров, желая  показать  пример  другим,  становился  на  оттяжке  и
помогал в работе. Угольная пыль оседала на его  лицо  и  китель  с  золотыми
погонами. Грозные седые усы,  острая  бородка  и  густые  брови  становились
черными. По временам он покрикивал:
   - Нажми, ребята, чтобы нам не остаться  в  хвосте.  И  матросы  нажимали,
одетые в рваные рабочие штаны и нательные  сетки.  Ноги  были  обуты  вместо
сапог в самодельные лапти или просто обмотаны тряпками и шкертами.  Редко  у
кого осталось больше одной фуражки - ее нужно было  беречь.  Поэтому  каждый
прикрывал голову несуразным колпаком, сшитым из старой парусины, или  чалмой
из ветоши. Все были скорее похожи на крючников, работающих на баржах, чем на
военных  моряков.  Крики  людей  и  лязг  лебедок  разносились  с  кораблей,
окутанных черным туманом  пыли.  Среди  беспорядочной  толпы  судов  паровые
катеры, покачивались на зыби и, давая свистки, тащили на буксирах  в  разных
направлениях баркасы и боты, то пустые, то переполненные грузом.
   Так обыкновенно продолжалось часов до пяти вечера без отдыха, с перерывом
лишь на обед. Погрузка кончалась  по  сигналу  с  "Суворова".  Все  баркасы,
паровые катеры и боты поднимались на место.
   Эскадра снова выстраивалась в походный порядок и шла дальше.
   Весь мир удивлялся, как это огромнейшая эскадра решилась  пойти  в  такую
даль, не имея по пути ни одной угольной станции.  А  на  деле  выходило  все
гораздо проще, чем многие думали. Командующий и его штаб ничего не придумали
тут нового и разумного - выручала из беды мускульная сила людей.
   Много хлопот причиняли нам  мешки.  Правда,  только  на  один  броненосец
"Орел" их было отпущено три тысячи штук,  но  они  ничем  не  отличались  от
обыкновенных мучных мешков. Заполнять их  углем  было  трудно:  двое  должны
держать  мешок  на  высоте  своих  плеч,  а  третий  насыпать.  Работа   шла
чрезвычайно медленно. В довершение всего, мешки эти постоянно расползались и
лопались от семипудовой тяжести и острых углов угля. Много времени тратилось
на починку их. И не удивительно было, как все обрадовались, когда достали  с
транспорта  "Корея"  семьдесят  мешков  немецкого  производства,  специально
приспособленных для погрузки угля. Они были сделаны из  двойной  парусины  и
обшиты по краям тросами. Твердые, кубической  формы,  они  стояли  в  трюме,
словно корзины. В каждый такой  мешок,  вместимостью  до  семнадцати  пудов,
могли насыпать сразу три человека.
   Эти погрузки  угля  больше  всего  выматывали  силы  эскадры.  Галерникам
жилось, вероятно, легче, чем нам.  Мы  дышали  угольной  пылью,  забивая  ею
легкие, мы ощущали ее хруст на зубах и проглатывали с пищей,  она  въедалась
нам в поры тела. Мы спали  на  ворохах  угля,  уступая  ему  место  в  жилых
помещениях. Из угля мы создали себе идола и приносили ему  в  жертву  все  -
наши силы, здоровье, спокойствие, удобство. Думали только  о  нем,  отдавали
ему всю изобретательность, хотя и  не  придумали  ничего  путного.  Он,  как
черная завеса, заслонил от нас более важные дела, словно перед  нами  стояла
задача не воевать, а  только  приблизить  эскадру  к  японским  берегам.  Мы
завалили углем всю батарейную палубу настолько, что 75-миллиметровые пушки в
случае минной атаки не могли бы быть  пущены  в  действие.  А  Рожественский
словно помешался на таких погрузках. Говорят, он во сне иногда выкрикивал:
   - Уголь, уголь! Я приказываю еще грузить! Грузить до отказа!
   Живые быки, находившиеся у нас на палубе, убавлялись в числе.  Вперемежку
со свежим мясом мы стали есть солонину. Но она была просолена неумело  и  от
жары  почти  вся  испортилась.  Каждую  бочку,  вытащенную   из   ахтерлюка,
выкатывали на бак и там уже раскрывали ее с  предосторожностью.  Обыкновенно
кок или артельщик обухом топора ударял по  дну  бочки  и  сейчас  же  убегал
прочь, так как из образовавшихся щелей, пенясь и шипя, начинал бить фонтаном
прокисший  и  забродивший  рассол.  По  всей  палубе  распространялся  такой
отвратительный запах, что все зажимали носы. Только спустя  несколько  минут
можно было снова подойти к бочке, чтобы закончить раскупорку дна.
   Сколько ни вымачивай в воде такую солонину, она мало  чем  отличалась  от
разложившейся падали +1.
   Находясь в таких тяжелых условиях, мы давно должны были бы  подохнуть.  А
мы не только продолжали жить, но временами и  смеялись.  В  свободное  время
раздавались звуки гармошки или гитары. Пели песни хором или в одиночку.
   Находились матросы, которые, несмотря на усталость, отплясывали трепака.
   На баке рассказывали о разных смешных случаях. Это облегчало нашу участь,
спасало нас от сумасшествия.
   Иногда развлекал нас своими причудами Рожественский. Как-то  сигналом  он
ошарашил корабли новостью, что вблизи находится японская  эскадра.  Невольно
возникал вопрос: откуда он узнал об этом? Ни одно из  иностранных  судов  не
приставало к "Суворову", а до берега было около двух тысяч морских миль.
   Конечно, у нас по ночам  принимались  все  меры  охраны  и  дежурили  при
заряженных орудиях. С  разведочных  крейсеров  после  такого  предупреждения
адмирала то и дело стали доносить, что они видят  огни  то  впереди,  то  по
сторонам. По проверке оказалось, что никаких огней не было.  Так,  "Изумруд"
сигналом сообщил:
   - На горизонте вижу корабль.
   Адмирал переспросил:
   - Что вы видите?
   "Изумруд" ответил:
   - Ничего.
   Адмирал рассердился и просигналил "Изумруду":
   - Глупости.
   Редкий день проходил  без  того,  чтобы  на  каком-нибудь  судне  не  был
арестован за ту или иную оплошность вахтенный начальник. Плавучий  госпиталь
"Орел" за невнимание к позывным получил три холостых выстрела.
   Некоторые корабли за провинность адмирал ставил, как и раньше, на  правый
траверз "Суворова". Однажды ночью броненосец "Сисой Великий", шедший в левой
колонне, ни с того ни с сего свернул внутрь строя и полез на нас.
   Правая  колонна,  увертываясь  от  таранного  удара   шального   корабля,
расстроилась. А "Сисой" сделал поворот на сто восемьдесят градусов  и  пошел
обратным курсом, ничего не  сообщая  о  себе  флагману.  На  мостике  у  нас
недоумевали:
   - Что с ним случилось?
   - Кажется, в Россию понесся?
   - Вот это номер!
   С флагманского корабля спросили сигналом:
   - "Сисой", уходите ли вы куда-нибудь?
   Тот ответил:
   - Имею повреждение в руле.
   Адмирал  приказал  старшему  офицеру   "Сисоя"   немедленно   явиться   к
беспроволочному аппарату, и начался разговор по телефону:
   - Кто на вахте?
   - Лейтенант Z.
   - Отдать вахтенного начальника под надзор фельдшера.
   - На мостике неотлучно находится командир.
   - Объявляю ему выговор.
   На "Сисое" было два доктора, но вахтенный начальник  все-таки  был  отдан
под надзор фельдшера. Можно себе представить,  что  переживал  лейтенант  Z,
когда  ему  объявили  распоряжение  адмирала.  Это   означало   -   признаки
психической ненормальности лейтенанта настолько явственны, что в  них  может
разобраться даже средний представитель медицины.
   В таком роде нелепости повторялись почти каждый день.
   В ясные дни океан, замкнутый  в  широкий  круг  чертой  горизонта,  лежал
темно-синей  громадой  под   бледно-голубым   небом.   Офицеры   и   матросы
всматривались вперед и по сторонам, в слепящие дали,  и  ничего  не  видели,
кроме безжизненной пустыни. Жизнь была только в глубине  вод,  и  она  редко
замечалась  на  поверхности.  За  кормой  следовали   беломраморные   акулы,
пожиравшие всякие отбросы с корабля. Казалось бы, не все  ли  равно,  в  чей
желудок попадает после смерти твое тело?  Однако,  когда  смотришь  на  этих
прожорливых чудовищ, чувствуешь на спине знобящий  холодок.  Иногда  кашалот
показывал  свою  морду,  черную  и  несуразно  тупую,  как   пень.   Тревога
вкрадывалась в сознание: не подводная ли это лодка?  Но  тут  же  раздавался
шумный и протяжный, словно от  безнадежного  отчаяния,  вздох  животного,  и
сомнение людей рассеивалось. Где-нибудь в  стороне  от  кораблей  поднимался
пущенный  китом  фонтан,  белый  на  темно-синем  фоне  океана,  похожий  на
взвихренную снежную пыль и сопровождаемый хрипуще-глухим стоном. Чаще давали
о себе знать летучие рыбы. Величиною не больше средней  сельди,  они  стаями
выпрыгивали из воды и, сверкая чешуей, неслись над  поверхностью  океана  на
своих длинных и острых, как ласточкины крылья, плавниках.
   Пролетев сажен тридцать - сорок, они падали, поднимая мелкие брызги.
   На ночь я обыкновенно устраивался на верхнем кормовом мостике,  разостлав
сзади запасной рубки парусиновую койку и пробочный матрац. Сюда же  приходил
спать со своей циновкой инженер Васильев, выгоняемый  из  каюты  нестерпимой
жарой. На мостике, после убийственного дневного зноя,  ночь  приносила  часы
легкой прохлады. Мы лежали голова с  головою,  подставляя  обнаженную  грудь
освежающей струе муссона. Одно лишь невесомое небо служило для нас  одеялом,
сверкая затейливой вышивкой созвездий. Под рокот винтов, бурливших  воду  за
кормою, под говорливые всплески волн,  доносившихся  с  наветренного  борта,
хорошо было думать и воскрешать в памяти  яркие  картины  прошлого.  Иногда,
окутанные нежным сумраком, мы подолгу не могли уснуть и, беседуя вполголоса,
раскрывали друг перед другом самые сокровенные мысли.
   Меня давно преследовало желание  узнать  от  Васильева,  каким  путем  он
пришел к своим взглядам, из какой среды он вышел и какие цели он ставит себе
в жизни. Но каждый раз, когда приходилось с ним разговаривать,  я  стеснялся
спросить его об этом, несмотря на все возрастающую  нашу  дружбу.  И  только
теперь, в обстановке последнего перехода эскадры перед нашим вступлением  на
театр военных действий, создалась та  располагающая  задушевность,  когда  я
смог удовлетворить свое любопытство.
   Шаг за шагом Васильев рассказал мне свое детство и школьные годы, рисовал
портреты своих родителей и членов семьи. Посвятил меня и в  тайны  последних
лет его пребывания  в  Кронштадтском  морском  инженерном  училище,  где  он
получил  образование.  Как  странно  складывается  судьба  человека!  Какими
неведомыми путями проходит его жизнь! Мы с Васильевым выросли  в  совершенно
различной  обстановке,  а  я,  слушая  его,  часто  не  мог  удержаться   от
восклицания:
   - Вот как! Ведь то же самое и мне приходилось переживать!
   Он и я далеко жили от моря и ничего общего с ним не имели. Однако это  не
помешало нам стать моряками  по  добровольному  выбору.  Оба  мы  бесконечно
полюбили водную стихию и отдали сердце морскому делу.
   Сын земского врача, родившийся на Украине,  проведший  раннее  детство  в
самой захолустной деревне Воронежской губернии, Васильев до четырнадцати лет
никогда не видел моря. Никого из моряков не было ни в его  семье,  ни  среди
знакомых его отца. И тем не менее мечта о широких  водных  просторах,  жажда
стать моряком, любовь к кораблям проснулись в нем с детства, как  только  он
научился читать. В пятилетнем возрасте он  уже  срисовывал  все  корабли  из
журналов и знал в точности весь состав русского  флота.  Однажды  летом,  на
седьмом году жизни, ему пришлось гостить  у  своего  дяди  на  хуторе,  мимо
которого протекала небольшая речка. Взрослые купались в ней,  проявляя  свое
наслаждение в, радостных возгласах и смехе, а ему разрешали сидеть только на
берегу. Мальчик смотрел на них с завистью и размышлял, почему бы  и  ему  не
воспользоваться таким удовольствием? В искусстве плавания ничего хитрого  не
было - лишь выгребай руками и двигай ногами. Он бултыхнулся в сияющую  гладь
реки и сразу пошел  ко  дну,  беспомощно  барахтаясь  и  захлебываясь.  Пока
взрослые спохватились и вытащили его на сушу, он потерял  сознание.  Но  это
нисколько не отвратило его стихийной тяги  к  воде,  а  только  дало  толчок
скорее научиться плавать. С  четвертого  класса  гимназии  он  наметил  свою
будущую специальность, решив  стать  морским  инженером,  хотя  отец  его  и
близкие прочили путейскую карьеру, столь модную в те годы.
   По окончании гимназии он поступил в Кронштадтское инженерное училище,  но
тут полоса новых впечатлений ворвалась в его складывающуюся  психологию.  Со
всею силой его захватили революционные  настроения,  волновавшие  многих  из
учащейся молодежи. Но, не ограничиваясь чтением нелегальной  литературы,  он
решил связать  свою  любовь  к  морскому  делу  с  борьбой  за  лучшую  долю
человечества. Его увлекала идея превратить флот в боевую сокрушительную силу
против самодержавия. На втором курсе он уже связался с подпольными  партиями
и стал в число организаторов революционного кружка  в  своем  училище,  а  в
будущем мечтал  создать  подобные  кружки  на  каждом  судне  из  решительно
настроенных офицеров и матросов. Какие заманчивые перспективы рисовались ему
при мысли захватить такие  боевые  силы,  как  современные  броненосцы,  эти
грозные плавучие крепости! Революционное движение рабочих  и  крестьян  было
для него тем исходным принципом, которому он был  готов  отдать  себя,  свою
молодую жизнь.