вич, докладывал: его сверх нормы, но он очень мелкий, почти пыль.
   Окончив разговор, инженер-механик заторопился в машинное отделение.
   Навстречу ему поднимался другой человек. По заломленной на самый  затылок
фуражке Шеин сразу узнал своего помощника - старшего офицера Зурова.
   Подходя к командиру, он отряхивался, отчего с его  аксельбантов  брызнули
капли воды, а тот плаксиво заговорил:
   - Алексей Есандрыч, что это вас так давно не  видно?  А  я  здесь  ужасно
расстроился. Из одной трубы вырвалось пламя и посыпались  такие  искры,  что
нас могли бы из Токио заметить. Где это вас так окатило?
   - Очень  затянулся  водяной  аврал,  Сергей  Павлович!  Матросы  работали
замечательно. Даже и наш священник, отец Федор, от начала до  конца  выстоял
на брандспойте. Ну теперь, слава богу, жилую палубу осушили. А с рассветом и
пластырь...
   Зуров не докончил фразы и, дернув головой,  насторожился.  Из  батарейной
палубы донеслись звуки гармоники, и тут же человеческие голоса подхватили их
и закачались, как на волнах.
   Как на матушке на Неве-реке, На  Васильевском  славном  острове,  Молодой
матрос корабли снастил...
   Стройно  заливались  тенора  и  вторили  басы,  сопровождаемые  мажорными
переборами гармоники. Выходило так, как  будто  "Светлана"  не  пережила  ни
дневного боя, ни водяной тревоги. Это было настолько  неожиданно,  что  даже
командир и старший офицер на несколько секунд застыли на месте. Как люди они
отдались во власть первого непосредственного  впечатления,  вспоминая,  быть
может, в эту минуту красавицу Неву на далекой родине. Но как офицеры они  не
могли допустить этой вольности на войне  и  позволить  развлекаться  пением,
хоть звуки и трогали их замученные души.
   - Ах, чертовы  перечницы!  С  ума  они  сошли!  -  крикнул  Зуров,  бегом
направившись к трапу.
   Оставшись на мостике, командир еще минуту слушал родные напевы матросской
песни. Она оборвалась сразу, как по команде; замолкла и  гармоника.  Дальше,
полным  контрастом  к  заглохшей  мелодии,  надсаживался  раздражительный  и
отрывистый голос Зурова:
   - Что это за безобразие!  Разве  была  команда  -  "петь  и  веселиться"?
Забыли, где вы находитесь? Это вам не Елагинские острова, а фронт.
   Машинист Медков, первый запевала на корабле, попробовал оправдаться:
   - Ваше высокоблагородие, для бодрости запели. Сквозь бой прорвались, воду
откачали, от опасности избавились и идем во Владивосток - ближе к родине.
   Разрешите на радостях...
   - Молчать! - перебил его старший офицер. - Каждую минуту ждем  нападения.
Я вас отучу нарушать дисциплину на войне!
   Зуров откинул левую руку, как при гимнастике, и, согнув ее затем в локте,
начал правой рукой чертить карандашом по  накрахмаленной  манжете.  Она  ему
заменяла блокнот и была вся исписана фамилиями "грешников"  -  провинившихся
матросов. Из хористов первым  в  список  попал  запевала,  машинист  Медков,
вторым - гармонист Шпеков. А  дальше  шли  комендор  Фомов,  матросы  Чуйко,
Фадеев и маляр Беседин. Зуров оглядывал вытянувшихся  исполнителей  песни  и
ворчал:
   - Во Владивостоке узнаете, что за это бывает по законам военного времени.
   Там вы запоете на другой мотив. Здесь  не  трактир,  а  военный  корабль,
чертовы перечницы.
   Зуров подковырнул воздух  оттопыренным  большим  пальцем  правой  руки  с
карандашом и вышел из батарейной палубы.
   В это время на  верхней  палубе  наводили  мелкие  пушки  на  неизвестный
корабль, приближавшийся к "Светлане". В темноте его плохо  было  видно.  Еще
одно мгновение - и последовал  бы  залп,  но  тот  успел  показать  световым
семафором свои позывные. Это был  контрминоносец  "Быстрый".  Он  пристал  к
"Светлане" и не расставался с ней до утра.


   10. КУРС НА БЕРЕГ
   Контрминоносец  "Быстрый"  в  дневном  бою  14  мая  не  получил  никаких
повреждений. Не было на нем убыли и в личном составе. Наоборот, команда  его
увеличилась на десять человек, подобранных с погибшего броненосца  "Ослябя".
Все механизмы миноносца работали исправно.
   Туманный рассвет 15 мая застал недремлющую  вахту  на  своих  местах.  На
мостике виднелись четыре фигуры. Трое из них стояли неподвижно:  рулевой  не
отрывал глаз от компаса,  а  сигнальщик  и  вахтенный  начальник  напряженно
вглядывались в сизую муть горизонта. Четвертый находился в движении.
   Порывистой походкой, босиком,  прихрамывая  на  правую  ногу  с  беспалой
ступней, как бы меряя шагами расстояние между поручнями, расхаживал среднего
роста человек с небольшой темно-русой бородкой и свисающими,  как  у  моржа,
усами. Одет он был в  матросскую  фланелевую  рубаху  с  нашивками  старшего
строевого унтер-офицера, на груди его болталась, сверкая никелем, боцманская
дудка. Вид его был неряшлив,  но  он,  не  стесняясь  присутствием  офицера,
держался непринужденно. Это особенно было заметно по  тому,  как  высоко  он
поднимал откинутый в сторону согнутый локоть руки, когда поправлял пенсне  в
золотой оправе.
   Заря, разгораясь, как бы  приподнимала  на  горизонте  тончайший  газовый
занавес. Видимость увеличивалась. Хромой человек, взглянув вдаль,  слева  по
носу, вдруг остановился, чем-то заинтересованный. Указывая рукой и ни к кому
не обращаясь, он сухо спросил:
   - Что это - дым или облака?
   Сигнальщик, глядя в бинокль, не оборачиваясь, ответил:
   - Никак нет, скалы какие-то.
   -  Очевидно,  это  открылся  остров  Дажелет,  Отто  Оттович,  -  пояснил
вахтенный начальник мичман Погожев, высокий и тонкий блондин.
   - Черт  возьми!  Мало  проскочили  за  ночь,  -  заволновался  человек  с
боцманской дудкой и снова зашагал  по  мостику.  Проходя  мимо  компаса,  он
похлопал рулевого по плечу и бросил ему отрывисто:
   - Не вилять, дружок! Держи на курсе.
   - Есть держать на курсе.
   Через  несколько  минут  внимание  всех  на  мостике   привлекли   четыре
неприятельских корабля, появившиеся справа позади траверза. И  тут  же  было
замечено, что "Светлана" повернула влево. "Быстрый" последовал ее примеру.
   А человек с боцманской дудкой обратился к вахтенному  начальнику  мичману
Погожеву:
   - Владимир Дмитриевич! Справьтесь у механика об угле.
   Тот козырнул и приник к переговорной трубе:
   - Как - на исходе? Только на два часа хода?  И  машинное  масло  тоже?  -
переспрашивал в трубу мичман.
   Хромой человек, не дождавшись окончания разговора  мичмана  с  механиком,
приказал сигнальщику:
   - Просемафорить на "Светлану": "Прошу масла и двадцать пять тонн угля".
   Немедленно.
   В руках сигнальщика замелькали флажки. Со "Светланы" ответили - дадут, но
только не сейчас, а позднее, когда отойдут от неприятеля.  Это  окончательно
вывело из терпения хромого человека. Он раскричался, оглядывая входивших  на
мостик артиллерийского и минного офицеров и, как бы жалуясь им, сказал:
   - Видели, господа, как бесцеремонно с нами поступают аристократы  с  этой
яхты? - Он кивнул в сторону "Светланы". - Возмутительно! А если нам придется
сражаться? Что мы будем делать без топлива?
   Офицеры только молча пожали плечами, а тот быстро вытащил из кармана брюк
золотые часы, поднес их к глазам и приказал:
   - Распорядитесь о побудке  остальной  команды.  Не  беда,  пусть  сегодня
десять минут недоспят.
   - Есть, - ответил мичман Погожев.
   Сейчас же в жилой палубе засвистели дудки.  Послышались  знакомые  зычные
выкрики боцманмата Ивана Устинова. Люди на корабле  забегали,  разнося  свои
подвесные койки по местам. Скоро голоса, шум и топот ног прекратились, и все
стихло. Команде дали чай.
   - Видали, братцы,  японцы-то  опять  начали  показываться,  -  заговорил,
отхлебывая горячий чай из кружки, трюмный машинист Бараненко. А  сидевший  с
ним за одним столом в жилой палубе машинист Ефремов добавил, оглядываясь  на
другие столы:
   - А Отто Оттовичу все равно. Сейчас видел его на мостике - опять ходит  в
матросской фланельке. А главное - с дудкой не расстается и носит ее на  шее,
как материнское благословение.
   Среди матросов начался  разговор  о  странностях  человека  с  боцманской
дудкой. И раньше в походе он вел себя так же, и это было  любимой  темой  их
для постоянных споров на  баке  и  в  жилой  палубе.  Команду  до  крайности
интересовал этот удивительный человек, не похожий ни  на  одного  моряка  во
всей эскадре Рожественского. А был это не кто иной, как  командир  миноносца
лейтенант Отто Оттович Рихтер. Его часто  можно  было  видеть  в  матросской
форме с неизменной боцманской дудкой. Конечно,  как  командир,  он  требовал
соблюдения дисциплины от матросов, но  в  личных  отношениях  искал  с  ними
тесного сближения, необычайно просто держал себя с командой, стараясь  ничем
не отличаться от матросов. Вместе с ними он стирал свое белье. Были  случаи,
что и на берегу  Рихтер  гулял  в  матросской  форме,  сопровождаемый  своим
вестовым, и наравне с ним отдавал честь встречавшимся офицерам.
   Нередко командир появлялся на баке, где его окружали  матросы,  свободные
от вахты. Разговаривая со своими подчиненными, он умел каждого  обласкать  и
ободрить. При этом и в манере выражаться Рихтер старался ничем не отличаться
от них, широко пользуясь боцманским лексиконом. Это очень располагало к нему
матросов. Такое разительное опрощенство командира особенно изумляло  команду
еще и потому, что им пришлось однажды видеть отца Рихтера,  приезжавшего  на
миноносец,  -  генерал-адъютанта,  начальника  царской  квартиры.  От  своих
офицеров матросы знали и то, что их такой располагающий к себе  и  ничем  не
напоминающий аристократа командир Отто Оттович в детские годы воспитывался и
играл вместе с Николаем Романовым, тогда еще наследником престола.
   На панибратство командира с командой офицеры смотрели  как  на  юродство.
Они резко за глаза осуждали его за такое поведение, недостойное  дворянского
звания и несовместимое с офицерским чином. Но жаловаться  по  инстанциям  на
поведение Рихтера они не решались, зная, что в высших сферах ему,  как  сыну
царедворца,  всегда  будет  оказана  поддержка.  Офицеры  "Быстрого"  хорошо
запомнили один  характерный  инцидент  в.  походе.  На  стоянке  в  Носси-Бэ
(Мадагаскар) Рихтер не подчинился старшему  по  чину  и  возрасту  командиру
миноносца "Бедовый" капитану 2-го ранга  Баранову.  На  всякого  другого  за
такой поступок и нарушение  воинской  дисциплины  адмирал  Рожественский  со
свойственной ему  свирепостью  наложил  бы  примерное  взыскание  вплоть  до
ареста. А по отношению к Рихтеру,  вместо  этого,  Рожественский  в  приказе
своем N 142, датированном в  Носси-Бэ  27  февраля  1905  года,  ограничился
только резким  осуждением  его  в  следующих  выражениях:  "Я  с  сожалением
убеждаюсь,  что  продолжительное  командование  миноносцем   извратило   его
(Рихтера) понятия о службе". Поэтому - офицеры молчали. А матросы по-разному
относились к своему командиру. Одним он  очень  нравился,  они  считали  его
простым человеком, обожали,  как  благодетеля,  и  таких  было  большинство.
Другие, шутя,  высмеивали  несвойственные  командиру  поступки,  считая  его
просто чудаком,  безвредным  и  неопасным.  Но  некоторые  держались  с  ним
настороженно. Особенно в этом смысле выделялся  минный  квартирмейстер  Петр
Галкин.  Молчаливый  вообще,  он  никогда  не  высказывал  своего  мнения  о
командире и только однажды, слушая споры о нем, не выдержал и выпалил:
   - А по-моему - матросской формой он скрывает свое волчье нутро!
   Эти слова огорошили поклонников Рихтера, которые набросились на Галкина с
руганью. С тех пор он не ввязывался в такие разговоры.
   На этот раз о командире  было  сказано  только  мимоходом.  Всех  занимал
вопрос более серьезный - на миноносце нет топлива.  И  Галкин  опять  удивил
всех, нарушив свое молчанье и неожиданно став теперь на сторону Рихтера:
   - Командир прав.  Напрасно  "Светлана"  отказала  в  выдаче  угля.  Людей
хватило бы - погрузка угля заняла бы не более пятнадцати минут. За это время
неприятель не успел бы подойти на выстрел.
   Часа через полтора произошла встреча с противником. Два  его  крейсера  -
"Отава" и "Нийтака" и  контрминоносец  "Муракумо"  обрушили  свой  огонь  по
"Светлане", а позднее и по "Быстрому".
   На стороне неприятеля было огромное преимущество в силе. "Быстрый" не мог
оказать содействия "Светлане" и вынужден был отступить, но куда? Будь у него
уголь в достаточном количестве, он  пошел  бы  полным  ходом  своим  курсом.
Неприятельские крейсеры не могли бы за ним гнаться  -  во-первых,  они  были
заняты "Светланой", и, во-вторых,  не  имели  такого  большого  хода,  каким
обладал "Быстрый". Его стал бы преследовать только один  японский  миноносец
"Муракумо". Без сражения, конечно, дело не обошлось бы, но  силы  уравнялись
бы, и неизвестно, на чьей стороне была бы победа. А  теперь  "Быстрому"  без
угля ничего не оставалось,  как  направиться  к  корейскому  берегу,  спасти
команду от ненужного расстрела, и самому взорваться. В топки вместе с  углем
бросали  деревянные  изделия.  В  машине  загорелись  подшипники.  Подшкипер
Филиппов принес туда  два  пуда  мыла,  которым  заменяли  смазочное  масло.
Подшипники перестали гореть, но этим не избавили миноносец от  обреченности.
По распоряжению командира выбросили в море секретные  книги,  шифр,  морские
карты. За "Быстрым" гнались крейсер "Нийтака" и миноносец "Муракумо", а  он,
отстреливаясь, выпустил в них из обоих аппаратов мины, из которых ни одна не
попала в цель. Корабль приготовили к взрыву. Для этого в  кормовой  бомбовый
погреб принесли подрывной патрон и от него провели наверх бикфордов шнур.  В
последний момент с "Быстрого" полетели за борт пулеметы и замки  от  орудий.
За полтора-два кабельтовых от берега он наконец носом сел на мель.
   - Спустить  обе  шлюпки!  -  скомандовал  командир  Рихтер.  Шлюпки  были
парусиновые, маленькие. На них посадили четыре человека раненых, спасенных с
броненосца  "Ослябя",  и  кое-кого  из  кочегаров,  особенно  ослабевших  от
непомерной работы. Командир, собрав вокруг себя команду, объяснил ей:
   -  Остальным  придется  вплавь  добираться  до   берега.   Предварительно
вооружитесь спасательными средствами. На  берегу  соберемся  все  вместе.  А
дальше посмотрим, что нужно делать, - либо пешком, либо на корейской  джонке
отправимся во Владивосток.
   Матросы молча слушали своего командира. В последний  раз  они  стояли  на
палубе родного и теперь беззащитного корабля. Противник приближался, и через
несколько минут все будет кончено.  Возможно,  что  в  этот  момент  даже  и
остальные из команды прозрели  душой.  Они  совершили  длинное  путешествие,
наполненное лишениями и страданиями, бессонными ночами и тревогой, героизмом
и надеждами, чтобы закончилось все это таким бессмысленным финалом!
   - А кто останется здесь взорвать судно? Может быть, охотник  найдется?  -
стараясь быть спокойным,  спросил  командир,  но  в  голосе  его  прозвучали
тревожные нотки.
   У одного из команды правая рука поднялась к фуражке.
   - Разрешите, ваше благородие, мне это выполнить.
   Командир с изумлением впился  глазами  в  мрачноватое,  простое  и  самое
незаметное лицо. Перед ним вытянулся человек среднего  роста,  лет  двадцати
восьми. Для командира было полной неожиданностью, что именно Петр Галкин,  а
не кто-либо другой, вызвался охотником. Этот минный  квартирмейстер  за  все
время похода и  в  бою  ничем  особенным  не  отличался.  Он  принадлежал  к
категории тех людей, которые любое поручение, важное и пустяковое, выполняли
с одинаковой добросовестностью. К ним не придерешься и ничего выдающегося от
них не ждешь. Во  всех  отношениях  Петр  Галкин  всегда  казался  человеком
посредственным. Не сейчас командир понял, с кем он имеет дело.
   Командира и команду поражало еще и то, что Галкин заканчивал срок военной
службы и осенью ему предстояло уйти на родину в запас флота.
   - Сможешь ли ты обеспечить это задание?  -  спросил  командир,  продолжая
испытующе разглядывать Галкина.
   - Так точно, ваше благородие. Мне сподручнее это сделать. Не зря я учился
на минного квартирмейстера. Может быть, бикфордов шнур  отсырел.  Все  равно
корабль будет взорван.
   Он сказал это с такой твердостью, что нельзя было не поверить ему.
   - Плавать, конечно, умеешь?
   - Не учили, ваше благородие.
   - Неужели в детстве не купался?
   - Никак нет, в нашей деревне никакой речки  не  было.  Но  я  приспособлю
матрац или спасательный круг.
   - Молодец! К награде представлю, - сказал командир, сам не веря тому, что
этот человек сможет уцелеть после такой операции.
   - Покорнейше благодарю, ваше благородие. А  только  я  остаюсь  здесь  не
из-за награды. У меня на уме одно, чтобы наш корабль не достался врагу.  Ну,
а если останусь жив, то воля ваша...
   Противник пристрелялся. Снаряды его стали ложиться  ближе.  Один  из  них
попал в корму и произвел небольшие разрушения.
   Командир пожелал минному квартирмейстеру успеха и скомандовал:
   - Все за борт!
   А когда на корабле, кроме минного квартирмейстера, никого не осталось, он
и сам, захватив с собой спасательный пояс, прыгнул в море.
   По плавающим людям противник открыл огонь. Стреляли шрапнелью  не  только
миноносец, но  и  крейсер  "Нийтака".  Было  порядочное  волнение.  Одна  из
парусиновых шлюпок опрокинулась. Людей с нее спасали более сильные  матросы.
Командир Рихтер, держась на своем спасательном поясе, настолько  ослаб,  что
еле выгребал. Матросы по очереди буксировали его к берегу.
   Наконец, люди с радостью ощутили под ногами отмель. Падая  и  поднимаясь,
они пешком старались  скорее  выбраться  на  берег,  пенившийся  от  накатов
прибоя. В воздухе рвались снаряды, тонко взвизгивала, разлетаясь,  шрапнель.
Кругом поверхность моря, осыпаемая свинцовых градом,  сверкала  брызгами,  -
как будто на ней,  играя,  заплескалась  мелкая  рыбешка,  а  впереди  земля
клубилась пылью, словно тысячи рук подбрасывали ее вверх.
   Некоторые из моряков,  что  были  сильнее  и  лучше  умели  плавать,  уже
достигли берега. Вдруг позади, так близко, как будто  это  случилось  совсем
рядом, заревел железный взрыв. Все  с  дрожью  оглянулись  назад.  "Быстрый"
сразу погрузился в море. Над поверхностью воды виднелись только его трубы  и
носовая часть, опиравшаяся на мель. Черное облако дыма, смешанного с  паром,
крутясь и расширяясь,  поплыло  над  морем  и,  казалось,  уносило  с  собою
последний вздох корабля.


   11. ДО ПОСЛЕДНЕГО СНАРЯДА
   Остаток ночи на "Светлане" прошел без особых тревог. Они начались  утром,
когда за  нею  погнались  крейсера  "Отава"  и  "Нийтака"  и  контрминоносец
"Муракумо". Они шли кильватерным строем, держась на прабои раковине.
   Командир  Шеин,  со  вчерашнего  дня  не  сходивший  с   мостика,   часто
оглядывался на погоню и мрачнел. По его распоряжению довели  число  оборотов
машин, до ста двадцати, но ход был не больше шестнадцати - семнадцати узлов.
Это все, что могла дать израненная "Светлана", зарываясь носом в море.
   В восемь часов на мостик поднялся старший офицер Зуров. У него был  такой
вид, какой бывает у человека, решившего для себя все вопросы и ни в  чем  не
сомневающегося. Весь собранный, с заломленной, как  и  всегда,  фуражкой  на
затылок, он доложил командиру:
   - Сергей Павлович, по вашему приказанию все офицеры собрались на  военный
совет.
   Шеин тихо протянул:
   - Вы останетесь здесь, Алексей Есандрыч, вместо меня, а я пойду.
   В кают-компании, где собрались офицеры, было полусумрачно.  Электричество
не горело. Свет проникал в помещение  лишь  через  раскрытую  дверь  и  щели
задраенных полупортиков. Офицеры, ожидая  командира,  стояли  молча.  Тишина
придавала мрачную торжественность переживаемым  всеми  минутам.  Каждый  без
слов понимал общее настроение: гибель их родного корабля неизбежна.
   В просвете двери показалась высокая фигура командира. Он  сгорбился,  как
будто нес на своих широких плечах огро