со стороны неприятеля, а  с  разверзшегося  неба  падали  на
судно и вокруг него снаряды. "Орел" представлял собою  плавучий  костер.  На
кормовом мостике рыжие языки пламени, прыгая и кидаясь, поднимались до марса
грот-мачты. Дым, подхваченный ветром, разлетался клочьями. Я  думал  о  том,
как это все выдерживают человеческие нервы и как броненосец  продолжает  еще
плыть в таком смерче огня и воды.
   Я вытащил из кармана брюк носовой платок и развернул его. На нем были две
голубые буквы: "А.Н.", вышитые рукой матери,  когда  я  ездил  на  родину  в
отпуск. Я ни разу не употреблял этот платок и лишь в день сражения почему-то
взял его из своих вещей. Теперь,  стоя  у  правой  башни,  я  впервые  начал
вытираться им и, хотя я  не  был  ранен,  увидел  на  нем  кровь.  Это  меня
огорчило; отмоется кровь или нет?
   Не было сомнения, что корабль напрягает последние свои силы. И  в  то  же
время в голове у меня торчала пустяковая мысль:  "Если  выстирать  платок  с
содой,  то,  пожалуй,  он  отмоется,  но  на  нем  может  полинять   голубая
вышивка..." Тут передо мной, совсем  близко,  обдав  жаром  лицо,  мелькнула
сияющая звезда величиною с детскую голову. Это пролетел осколок с горящим на
нем взрывчатым веществом и в двух саженях от меня впился в палубу. От  него,
извиваясь,  поползли  золотые  змеи.  Вдруг  что-то  смяло  меня,  скомкало,
ослепило. Казалось, что я попал в объятия морского  чудовища  и,  задыхаясь,
полетел вместе с ним за борт. Не сразу можно было догадаться,  что  на  меня
обрушился столб воды. Под его  тяжестью  я  покатился  по  палубе.  А  когда
поднялся на ноги, то, увидел,  что  неприятельские  суда  повернули  от  нас
вправо "все вдруг" и направились в норд-остовую четверть. В  последний  раз,
вероятно  из  кормовых  орудий,  был  сделан  залп  уже  по  зареву  пожара,
охватившего наш корабль. За  кормой  у  нас  одновременно  упало  до  сорока
снарядов, столько же взметнулось фонтанов, вспыхнувших огненным  блеском,  и
на этом дневной бой закончился.


   3. У НАС ТРИСТА ПРОБОИН
   Ночь наступила быстро.
   "Николай I", на котором находился контр-адмирал Небогатов, стал  обгонять
наш броненосец, держа на мачтах сигнал:
   "Следовать за мной. Курс норд-ост 23ё".
   Через несколько минут флагманский корабль вступил в голову эскадры, а наш
"Орел" занял второе место в строю.  За  нами  шли  "Апраксин",  "Сенявин"  и
другие броненосцы, уцелевшие от дневного артиллерийского боя.
   В это время на смену главным неприятельским силам появилась на  горизонте
минная флотилия. Быстроходная, она должна была выполнять ту же  роль,  какую
возлагают на суше на  кавалерию:  окончательно  добить  дезорганизованные  и
отступающие силы  противника.  Разбившись  на  небольшие  отряды,  миноносцы
темными силуэтами двигались на нас с севера, с востока, с юга.
   В  сравнении  с  броненосцами  эти  суденышки   казались   маленькими   и
безобидными игрушками. Море  накрывало  их  рваными  плащами  волн,  а  они,
захлебываясь водою и падая с борта на борт, стремительно приближались к нам.
Но мы хорошо знали, какую разрушительную силу несут они броненосцам.  Каждая
удачно выпущенная с миноносца торпеда, эта стальная  самодвижущаяся  сигара,
начиненная пятью пудами пироксилина, грозит нам неминуемой гибелью.
   Началась паника. "Николай I", уклоняясь от минных атак, подвернул влево.
   За ним пошли и остальные корабли. Но  одни  из  них  поворачивались  "все
вдруг", другие - "последовательно". Кильватерный строй  рассыпался,  и  суда
сбились в кучу. Но это  продолжалось  недолго:  после  того  как  броненосцы
склонились на юг, они снова вытянулись в кильватерную колонну.
   Наши крейсеры с миноносцами  и  транспортами,  до  этого  следовавшие  за
главными силами, теперь оказались впереди нас. Наступил  момент,  когда  они
должны были бы приблизиться к: броненосцам и взять их  под  свою  защиту  от
минных атак.  Такая:  же  обязанность  лежала  и  на  наших  миноносцах.  Но
случилось нечто непостижимое. Крейсеры и миноносцы тоже повернули на  юг  и,
увеличив  ход,  скрылись  в  темноте.  Невольно  возникал   вопрос:   какими
соображениями руководствовался, командующий отрядом крейсеров  контр-адмирал
Энквист? Около броненосцев остался один лишь  крейсер  "Изумруд".  Небогатов
приказал ему держаться на левом траверзе "Николая" и отгонять противника.
   По линии колонны было передано световым сигналом распоряжение адмирала:
   "Иметь ход тринадцать узлов".
   Под облаками, плоско нависшими над морем,  шумел  ветер.  В  сгустившейся
тьме неслись, как привидения, белые гребни волн.  Броненосцы,  отбиваясь  от
минных атак, вспыхивали багровыми проблесками, словно длинный ряд маяков.
   К учащенным выстрелам мелкой артиллерии присоединялись сухие  стрекочущие
звуки  пулеметов.  По  временам  бухали   крупные   орудия.   Неприятельские
миноносцы, едва заметные для человеческого глаза, отступали под градом наших
снарядов, но скоро опять появлялись уже с другой стороны.
   Четыре передних броненосца, в том  числе  и  "Орел",  на  котором  успели
потушить пожары, шли, погруженные во мрак, без обычных наружных огней и  без
боевого освещения. На корме каждого корабля  горел  лишь  один  ратьеровский
фонарь, огонек которого, прикрытый с боков, излучался,  как  из  щели.  Этим
светом мы и руководствовались, идя в кильватер головному.
   Контр-адмирал Небогатов еще во время следования на Дальний Восток приучил
корабли своего отряда ходить без огней. И теперь это пригодилось.
   Остальные наши суда, находившиеся в  хвосте,  беспрерывно  метали  лучами
прожекторов.
   "Орел", только теперь случайно попавший под командование  Небогатова,  не
применял боевого освещения по другим причинам.  Из  шести  имевшихся  у  нас
прожекторов не осталось целым ни одного. Несмотря на принятые меры защиты от
осколков, они все были уничтожены. Решили  приспособить  прожекторы,  снятые
перед боем с катеров и спрятанные внизу судна. Они немедленно были извлечены
наверх.   Минеры,   руководимые   младшим   минным   офицером,   лейтенантом
Модзалевским, подали к нам  летучие  провода  от  главной  динамомашины,  но
получился такой слабый свет, что он не оправдывал своего назначения  и  лишь
привлекал к себе противника. К  великому  огорчению  начальства  и  команды,
пришлось отказаться от боевого освещения. Но, как потом мы узнали, это  было
нам на пользу.
   При  отражении  минных  атак  на  "Орле"  могла  действовать  лишь  часть
артиллерии: носовая двенадцатидюймовая башня  с  одним  орудием  (у  второго
орудия была оторвана  дульная  часть),  одна  правая  носовая  шестидюймовая
башня, работавшая вручную, и четыре 47-миллиметровые пушки, расположенные на
мостиках. Уцелела еще кормовая двенадцатидюймовая башня, но при ней осталось
только четыре снаряда, - их берегли на тот случай, что,  может  быть,  опять
придется встретиться с линейными кораблями противника.
   Сохранилось также несколько, 75-миллиметровых пушек, но ими  нельзя  было
пользоваться: стоило только  открыть  полупорты,  как  в  батарейную  палубу
немедленно начинали попадать волны. Остальные башенные и  казематные  орудия
были или окончательно разрушены, или требовали значительных исправлений.
   С такими средствами самозащиты "Орел" отбивался от минных атак.  Но  этим
не ограничивалось его бедственное положение. Он имел до  трехсот  больших  и
малых пробоин. Правда, все они были  надводные,  но  в  них  не  переставали
захлестывать волны. Кроме того, Давали течь в стыках и расшатанные  броневые
плиты. Броненосец принял в свои внутренние  помещения,  как  сказано,  более
пятисот тонн воды, и она, несмотря  на  все,  старания  трюмных,  продолжала
угрожающе прибывать, увеличивая осадку корабля.
   Становилось все очевиднее, что море засасывает его.
   Когда  доложили  об  этом  старшему  офицеру  Сидорову,  он   сейчас   же
распорядился:
   - Мобилизовать всех, кого только можно, чтобы избавить судно от отводы.
   Это распоряжение было передано из  боевой  рубки  по  случайно  уцелевшей
трубе в центральный пост, а оттуда оно полетело по всем отделениям корабля.
   Часть экипажа оторвали на борьбу за плавучесть  корабля.  Остальные  люди
продолжали работать каждый по  своей  специальности.  Приступил  я  к  своим
прямым обязанностям. Судовой ревизор, лейтенант Бурнашев, приказал  старшему
баталеру, кондуктору Пятовскому,  и  мне  заняться  выдачей  команде  мясных
консервов.  Это  происходило  в  кормовом  минном  отделении.  Ярко   горели
электрические  лампочки.   Из   разных   помещений   приходили   матросы   и
выстраивались в очередь. Их было немного, и все же банки с мясом выдавали им
под строгим учетом. Здесь же  присутствовал  и  сам  ревизор,  пришедший  из
центрального поста. Бурнашев, встряхнув с толстогубого  и  прыщеватого  лица
обычное выражение лени, оживился и допрашивал каждого матроса:
   - Откуда?
   - Из патронного погреба левой средней башни, ваше благородие,  -  отвечал
матрос.
   - Сколько вас там?
   - Двенадцать человек.
   - Так, получишь три банки.
   Пятовский записывал, кому, в какое отделение и сколько пошло консервов, а
я выдавал их.
   Очередь дошла до минера Привалихина.
   - На сколько?
   - Для двоих, ваше благородие.
   Одну банку можно отпустить  только  на  четыре  человека.  Полагается  по
четверти фунта мяса на каждого.
   - Мы, ваше благородие, поделимся с рулевыми.
   - Смотри, чтобы без обмана.
   Один из машинистов, до  неузнаваемости  запачканный  смазочным  маслом  и
грязью, рассердился на ревизора и, отказавшись от консервов, полез по  трапу
наверх. С батарейной палубы донесся его голос:
   - Офицером еще называется! А у самого от жадности прыщи лопаются. И ходит
раскорякой, точно кранец подвесил  себе  между  ног.  Заживо  сгнил.  Будешь
тонуть - мы тебе этих консервов во все карманы насуем, зараза проклятая!..
   И хотя лейтенант Бурнашев все это слышал, он почему-то рос-тянул  толстые
губы в улыбку.
   - Что он, чумазый дурак, там разорался? Надрызгался, должно быть?
   - Он пьян, ваше благородие, от собственного пота, - подчеркнуто  процедил
кто-то из матросов.
   Бурнашев замолчал и недоверчиво покосился на команду.
   Не было такого случая,  чтобы  там,  где  можно  было  получить  еду,  не
присутствовал кочегар Бакланов. Он придвинулся к ревизору почти вплотную  и,
обдавая его запахом водки, насмешливо заговорил:
   - Зря вы, ваше благородие, помногу выдаете им консервов. Разве можно  так
- целую банку на четыре человека? Они облопаются, спать захотят. А тут нужно
корабль защищать. Я вот со вчерашнего дня хоть  бы  одну  крошку  съел.  Нет
аппетита, да и только. Все думаю, как отечество спасти...
   - Перестань болтать! - перебил ревизор. - Короче говоря - сколько?
   - На три кочегарки, ваше благородие, больше пяти банок не надо.
   - Выдать!
   Я  понимал  жадность  бывшего  крепкого  мужичка,  а  теперь  кондуктора,
Пятовского. При разговорах со мною у него не раз  прорывалась  его  заветная
мечта - накопить на казенный счет деньжонок и открыть какую-нибудь торговлю.
Но стремление к наживе  лейтенанта  Бурнаш„ва  для  меня  необъяснимо.  Этот
богатый курский помещик  дрожал  над  каждой  банкой  консервов  и  проявлял
величайшую скаредность в то время, когда наверху беспрестанно бухали  орудия
и когда каждая секунда угрожала нам взрывом от неприятельской торпеды.
   Под каким-то  предлогом  я  ушел  из  минного  отделения  и  поднялся  на
батарейную палубу.
   На батарейной палубе, чтобы уменьшить  для  противника  видимость  судна,
горели лишь синие  электрические  лампочки.  Было  полусумрачно.  Броненосец
качался, плескаясь, вспыхивала холодным блеском вода.  Иногда  она  с  шумом
скатывалась к тому борту, на какой кренилось судно. Шлепая по ней ногами,  я
бродил с одного места на другое. Все здесь стало непривычным для глаза,  как
будто  я  попал  на  чужой  корабль;  и  оставшиеся  обломки  от   некоторых
75-миллиметровых  пушек,  и  разгромленные  переборки  офицерских  кают,   и
элеваторы с вырванными боками, и хлюпающие дыры в  бортах.  В  слабом  синем
свете   с   трудом   узнавались   встречающиеся    офицеры,    и    матросы,
тревожно-торопливые, с бледно-землистыми лицами, с провалившимися глазами.
   В первую минуту мне показалось, что я нахожусь среди оживших мертвецов.
   Это впечатление усиливалось при виде неубранных трупов убитых матросов  и
мичмана Шупинского, - они перекатывались вместе с водой, сталкивались  между
собой, повертывались головами то в одну сторону, то в другую.
   Если наверху люди были заняты главным образом отражением минных атак,  то
здесь часть экипажа всю свою энергию расходовала на борьбу  за  устойчивость
корабля. Мичман Карпов со своим пожарным дивизионом, трюмный инженер-механик
Румс с лучшими слесарями и трюмными  машинистами,  боцманы  с  плотниками  и
строевыми матросами заделывали пробоины. Некоторые дыры  были  небольшие,  в
кулак величиною. Но дыр было много, и все вместе они пропускали значительное
количество  воды.  Их  забивали  деревянными   клиньями   или   втулками   с
промасленной паклей. Сложнее обстояло дело с большими пробоинами.  Никто  не
знал, что кондукторская кают-компания  была  наполнена  водой,  удерживаемой
лишь тринадцатой переборкой. Когда в ней отдирали дверь, то  через  комингс,
пугая людей, хлынули в сторону кормы шумные потоки. Кто-то нервно взвизгнул.
Некоторые из матросов, полагая,  что  затоплена  вся  носовая  часть  судна,
бросились бежать. Но их остановил своим окриком фельдфебель Мурзин:
   - Куда вы, кроличьи души? Назад!
   Дыры в этой кают-компании начали  забивать  матрацами  и  койками,  потом
накладывали на них доски, зажимая их упорами.
   Но больших пробоин было  немало  и  в  других  частях  корабля.  В  каюте
лейтенанта Ларионова был вырван кусок борта размером пять на шесть футов.
   К счастью, отверстие было ровное, с гладкими  краями,  словно  вырезанное
ножницами, и это дало возможность быстро его заделать.  Зато  не  так  легко
было справиться с пробоиной на сотом  шпангоуте.  Двенадцатидюймовый  снаряд
так закудрявил ее края, то сколоченный деревянный щит никак не могли  плотно
приладить  к  борту.  Плотники  снова  переделывали  щит.   Слесаря,   стуча
кувалдами, старались выпрямить загнутые края отверстия. Все было бесполезно.
Мичман Карпов распорядился:
   - Тащи сюда одеяла и маты. Быстро!
   И только после того, как щит подбили с одной стороны одеялами  и  матами,
он остановил приток воды.
   Но  больше  всего  чувствовалась  угроза  моря  со  стороны  пробоины   в
кают-компании. Здесь не было электрического освещения.  Пользовались  только
аккумуляторными лампочками, да  и  то  изредка,  чтобы  не  привлечь  светом
противника. Выполняя указания трюмного инженера Румса, работали впотьмах, на
ощупь, находясь по пояс в воде.
   Слышались разнобойные голоса:
   - Плечом поддерживай доски!
   - Упоры давай!
   - Что ты мне тычешь койкой в лицо?
   - Одеяла подкладывай?
   - О, дьяволы, ногу придавили!
   В руке инженера  Румса  загоралась  на  несколько  секунд  аккумуляторная
лампочка. В ее свете видны были согнутые спины и натуженные  лица  тех,  кто
старался  удержать  временное   сооружение   перед   пробоиной   высотой   в
человеческий рост. Казалось, еще немного усилий, и задание будет  выполнено.
Но  тяжелые  волны  били  снаружи,  вышибали  все  приспособления  защиты  и
опрокидывали людей. Чужое море тоже будто мстило нам. Но матросы  не  хотели
сдаться без боя. Они падали, захлебываясь, и снова поднимались для борьбы  с
водою, ставшей теперь главным нашим врагом.
   Инженер Румс крикнул:
   - Ничего, ребята, у нас так не выйдет! Попробуем применить другой способ.
   Работа началась с наружной стороны борта. Решено было наложить,  на  рану
корабля парусиновый. пластырь, закрепив его края  за  леерные  стойки  и  за
полки сетевого заграждения. Пока возились с этим делом, волны не переставали
бить людей, угрожая совсем смыть их в море. Однако цель  была  достигнута  -
доступ воды внутрь судна уменьшился по крайней мере на две трети.
   Таким же способом справились и с другой громадной пробоиной на  семьдесят
первом шпангоуте.
   Пятьдесят человек в это время были заняты устранением воды  с  батарейной
палубы. В полумраке матросы сгоняли ее вниз, к  помпам  и  турбинам,  другие
черпали ее ведрами, банками из-под масла и выливали за борт  через  мусорные
рукава. Не переставали действовать и брандспойты. Несмотря на  все  принятые
меры, вода лишь чуть-чуть начала убывать. А может быть, это только  казалось
так, потому что слишком велико было у нас желание скорее избавиться от нее.
   Этой партией матросов руководил боцман Воеводин. На этот раз его покинуло
обычное спокойствие. Возбужденный,  в  фуражке,  съехавшей  на  затылок,  он
метался от одного человека к другому и,  заглушая  свой  собственный  страх,
кричал неестественно громко:
   - Проворнее, ребята, работай! Лучше на берегу пить водку и обнимать  баб,
чем опускаться на морское дно или погибать в зубах акулы...
   Из операционного пункта поднялся на батарейную палубу  инженер  Васильев,
поддерживаемый трюмным  старшиной  Осипом  Федоровым.  Васильеву,  очевидно,
самому хотелось посмотреть,  что  здесь  делается,  и  помочь  людям  своими
указаниями. Но когда он, шагая при помощи костылей, попробовал  приблизиться
к  правому  борту,  броненосец  случайно  накренился  в  эту   же   сторону.
Одновременно с гулом хлынула к правому борту вода, залив Васильеву ноги выше
колен. Он вернулся назад и в этот момент встретился со мною.
   - А, и вы здесь!
   - Так точно, ваше благородие.
   Поблизости стучали кувалды, лязгало железо. Это очищали  элеватор,  чтобы
восстановить по нему подачу 75-миллиметровых патронов из погреба.
   Мы остановились перед люком в машинную мастерскую.
   Васильев, оглянувшись, покачал головою и сказал:
   - Мы держимся чудом. Броненосец может в любой момент пойти ко дну.
   - Это как же так? - спросил я, удивленно глядя на Васильева.
   - Очень просто. Два часа тому назад я разговаривал  с  трюмным  инженером
Румсом, и мы пришли к  неутешительному  выводу.  Сообразите  сами.  Кочегары
сжигали только тот  уголь,  что  находился  внизу,  у  них  под  руками.  От
артиллеристов мы узнали, что израсходовано из погребов около четырехсот тонн
снарядов и зарядов. По батарейной палубе гуляет более двухсот тонн воды.  Вы
представляете  себе,  насколько  переместился  на  корабле  центр   тяжести?
Броненосец может выдержать крен  не  больше  восьми  градусов.  Один  только
лишний градус - и броненосец перевернется вверх килем.
   От сообщения инженера на меня повеяло таким ужасом,  как  будто  к  моему
затылку приставили дуло заряженного револьвера.
   Осип Федоров ушел от нас помогать своим трюмным  машинистам.  Я  проводил
Васильева в машинную мастерскую. Жалуясь на  головную  боль,  он  улегся  на
токарный верстак и попросил меня положить что-нибудь под  голову.  Я  принес
ему свой бушлат.
   - Может быть, ваше благородие, вы подниметесь да верхнюю палубу? Я помогу
вам.
   Васильев грустно улыбнулся, сузив от яркого электрического света зрачки.
   - Зачем? Если наш "Орел" пойдет ко дну, то и здоровые едва ли спасутся. А
мне, по-видимому, погибать. Лучше останусь здесь, чтобы сразу, без  мучений,
расстаться с белым светом. Я на все смотрю трезво.  Восемь  градусов  -  наш
предельный крен. А эту предельную цифру легко  можно  превысить  при  крутом
повороте судна. Я просил Румса предупредить об этом старшего офицера.  Кроме
того, я и от себя послал ему записку.
   Я поднялся наверх один.  Тьма  была  настолько  густой  и  плотной,  что,
казалось, давила плечи. Пространство шумело ветром и всплесками моря.
   Вокруг мачт бились обрывки снастей, и где-то  жалобно  звенел  оторванный
лист железа. Постепенно мои глаза  стали  разбирать  предметы.  Я  осторожно
пробирался к  носово