ба великого князя Георгия Михайловича  с  греческой  принцессой  Марией
Георгиевной? Расчет был сделан верно. После бракосочетания молодых на  груди
адмирала засияла новая звезда. В болгарской столице Софии  он  посетил  царя
Фердинанда, и здесь также его наградили орденом. Потом отправился  в  Сербию
на свидание в Белграде с королем Александром и королевой Драгой.
   Казалось, время для посещения  королевской  четы  было  выбрано  довольно
неудачное. Королева горевала после неблагополучных родов. Король буйствовал,
и к нему никто не  рисковал  подступиться.  Ни  наш  посланник,  ни  министр
сербского двора не могли выхлопотать Бирилеву аудиенцию. Но он был настойчив
и не унывал. Прожив недели две впустую, он через  какую-то  придворную  даму
добился свидания с Драгой. Он  так  мастерски  успокоил  королеву,  что  она
благодарила его за сердечное отношение к ней. А через нее он уже  подкатился
и к самому королю. В результате  коллекция  звезд  его  увеличилась.  Вообще
адмиралу везло. Всюду, где бы он ни столкнулся с  той  или  иной  высочайшей
особой, его награждали орденами. Чтобы получить  таковые,  он  не  стеснялся
никакими средствами, доходя в своей  изобретательности  до  виртуозности.  В
Мадриде он прожил больше недели, добиваясь  аудиенции  у  короля.  Это  было
перед пасхой, Альфонс XIII и  королева  в  это  время  говели  и  никого  не
принимали. Адмирал терпеливо ждал и только на второй день пасхи представился
им в цирке во время боя быков.
   Король был в прекрасном расположении духа, милостиво беседовал с  русским
адмиралом и, сняв  с  одного  из  своих  придворных  моряков  звезду,  лично
приколол ее на грудь Бирилева. Больше ему нечего было  делать  в  цирке.  Он
сейчас же покатил на вокзал и сел на поезд. Вернувшись в Барселону, где  его
поджидал  отряд  русских  судов,  он  переправился  на   канонерскую   лодку
"Храбрый". Нельзя было терять времени:  в  Виллафранке  находился  президент
французской республики Лубе. Погнали судно, оставляя позади отряд.
   Кочегары, орудуя в топках, так старались, что на "Храбром" дымовая труба,
накалившись докрасна, прогорела. Свидание с президентом все-таки состоялось.
Грудь Бирилева украсилась еще одной звездой - ордена Почетного легиона.
   Когда со своим отрядом он вернулся в отечественные воды, о  нем  говорили
во флоте:
   - Его превосходительство благополучно закончил свой крестовый поход.
   Я не раз видел Бирилева в полной парадной форме, и меня  всегда  поражало
обилие наград. Медали, ордена, звезды, большие и малые, не умещаясь  на  его
груди, разбегались  по  бокам,  спускались  к  бедрам.  Он  весь  сиял,  как
святочная, богато убранная елка. Молодые офицеры острили над ним:
   - Адмирал Бирилев не столько блестит умом, сколько своими звездами.
   Наша 2-я эскадра, причиняя ему много хлопот, ничего не могла прибавить  к
тем его наградам, какие у него уже имелись. Он старался скорее избавиться от
этих  судов,  снабдив  их  кое-как  материальной  частью  и  совершенно   не
подготовленным к войне личным составом. А тут, как на грех,  "Орел"  сел  на
мель, как будто проявляя намерение совсем остаться в Кронштадте.
   Адмирал был очень недоволен. На палубе,  встретившись  с  командиром,  он
сделал ему строгий выговор, заикаясь при  этом  дольше  обычного.  А  потом,
быстро поднявшись на мостик, распорядился:
   - Ввв-ызз-вать ком-манду и расс-качать судно! К двум буксирным  пароходам
прибавили еще несколько, и все они тянули броненосец в одну  сторону,  чтобы
сдвинуть его с места. Одновременно  с  этим  около  четырехсот  матросов  по
команде с мостика шарахались от одного борта к  другому.  Бились  долго,  но
"Орел" продолжал упрямо сидеть на мели.
   Могли ли четыреста человек, весивших не более  тридцати  тонн,  раскачать
броненосец водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн? Это было так  же  нелепо,
как если бы  четыреста  тараканов  вздумали  раскачать  корыто,  наполненное
бельем  и  водой.  Несуразность  такого  распоряжения  понимали  матросы  и,
перебегая от одного борта к другому, смеялись:
   - Осторожнее, ребята, как бы не опрокинуть судно!
   - Смотрите, будто и вправду валится набок!
   - Ой, без войны утонем!
   Один из портовых чинов, обращаясь к Бирилеву, подсказал:
   - Ваше превосходительство, мне кажется, что такая ничтожная тяжесть,  как
перебежка матросов, маловато повлияет на  ход  дела.  Нам  не  обойтись  без
землечерпалок. Придется дно углубить.
   Лицо адмирала, холодное и надутое,  со  строго  поджатыми  губами,  сразу
озарилось сознанием.
   - Представьте себе, такая же мысль и мне пришла! Я уже пять  минут  думаю
над ней. Да, вы совершенно правы.
   Все портовое начальство разъехалось.
   Боцман Воеводин, встретившись со мной, хмуро буркнул:
   - Я так и знал, обязательно с нами какая-нибудь каверза случится. Так оно
и вышло. Точно злая сила преследует  нас.  Матросы  вслух  высказывали  свои
желания:
   - Эх, кабы на всю зиму застрять здесь!
   - Да, тогда вскладчину мы заказали бы сразу сто молебнов.
   Ночь спали без тревоги, хорошо.
   Утром к броненосцу подвели три землечерпалки. Они  работали  вокруг  него
весь день и всю следующую ночь. На  этот  раз  предпринятые  меры  оказались
более удачными. На рассвете 19 сентября "Орел" снялся с мели и направился  в
Ревель.
   Под хмурым небом свежел ветер, крупнели волны.  Броненосец,  дымя  обеими
трубами, шел ровно, не качаясь. Давно миновали корабли, стоявшие на  большом
рейде: "Олег" и "Жемчуг", которые потом будут догонять эскадру.
   Кружились чайки. Стучали кувалды рабочих.
   Я долго стоял на кормовом мостике, уныло оглядываясь назад,  на  знакомые
берега, на исчезающий вдали город. Прощай, Кронштадт! За пять лет  службы  я
много пережил в нем и плохого и хорошего. Там, по Господской  улице,  нашему
брату, матросу, разрешалось ходить только по левой стороне, словно  мы  были
отверженное племя. На воротах парков были  прибиты  дощечки  с  позорнейшими
надписями: "Нижним чинам и собакам вход в парк воспрещен". Мытарили  меня  с
новобранства, чтобы сделать из  меня  хорошего  матроса,  верного  защитника
царского престола. Получал разносы по службе, сидел  в  карцере,  томился  в
одиночной камере тюрьмы за то, что захотел  узнать  больше,  чем  полагается
нам. И все-таки, если выйду живым из предстоящего сражения с японцами,  я  с
благодарностью буду вспоминать об этом  городе.  Из  села  Матвеевского,  из
дремучих лесов и непроходимых болот северной части Тамбовской губернии,  где
в изобилии водится всякая дичь и зверье, до медведей включительно, я  прибыл
во флот наивным парнем, сущим дикарем. И сразу же началась гимнастика мозга,
шлифовка ума. Не все были плохие офицеры,  не  все  отличались  жестокостью.
Находились и такие, от которых при умении,  при  настойчивом  желании  можно
было получить немалую пользу. Но главное заключалось в  другом.  Специальные
курсы баталеров, техника кораблей, плавание  по  морям,  устройство  портов,
воскресная школа, дружба с развитыми и сознательными товарищами,  знакомство
со студентами, чтение  нелегальной  литературы  -  все  это  было  для  меня
чрезвычайно ново, все это обогащало разум и  заставляло  смотреть  на  жизнь
по-иному.
   Вспомнилось прошлое.
   Два года назад, получив двухнедельный отпуск, я съездил домой на побывку.
   Это было ранней осенью, когда зелень уже начала покрываться  багрянцем  и
золотом. Мое появление в семье было праздником и для меня и для моих родных.
Все жители села приходили полюбоваться матросской формой, невиданной в наших
краях:  фланелевой  рубахой  с  синим  воротником  форменки,  брюками   клеш
навыпуск, серебряными контриками на плечах,  атласной  лентой,  обтягивающей
фуражку,  золотой  надписью  -  название  корабля.  Дети   старшего   брата,
Сильвестра, а мои малолетние племянники и племянницы  -  Поля,  Егор,  Маня,
Анюта, Ваня, Петя, Федя - смотрели на меня с таким удивлением, как  будто  я
свалился к ним с неба. И сыпались  бесконечные  вопросы:  широкое  ли  море,
какова его глубина, видел ли я в нем трех китов, на которых держится  земля,
какой величины корабль, на котором  я  плавал.  Я  объяснял  им,  а  они  от
изумления восклицали:
   - Ой, ой! Месяц нужно плыть до берега!
   - Вся колокольня наша может утонуть! Ух!
   - Эх, вот так корабль! Все село наше может забрать!
   А моя мать помолодела от радости. Она каждый день наряжалась в платье,  в
котором ходила только в церковь. Я смотрел  на  нее  и  думал:  "Где  предел
материнской любви?" Она приберегла для меня бутылку малинового сока,  совала
мне яблоки или горячие пышки. Но больше всего меня удивило ее  обращение  со
мной на "вы". Я протестовал против этого, но она отмахивалась руками:
   - Нет, нет, Алеша, и не говорите. Я ведь  из  Польши.  Все  правила  знаю
побольше, чем здешние женщины. А вы теперь вон какой стали. Ни в одном  селе
такого нет.
   Она думала, что я нахожусь в очень  больших  чинах;  и  я  никак  не  мог
разубедить ее в этом.
   - Ах, господи, не дождался старик сына, помер.  Что  бы  ему  еще  два  с
половиной годочка протянуть! Вот уж он был бы вами доволен...
   Ласково, как отдаленный напев  скрипки,  звучал  для  меня  ее  голос,  а
кроткие голубые глаза мерцали радостью.
   Ярким закатом угас мой отпуск, и я снова уехал во флот. А теперь  на  мое
сообщение, что меня отправляют на войну, я перед отходом  судна  получил  от
матери ответное письмо. Я не мог без слез читать строки,  полные  тревоги  и
глубокой скорби. В заключение она писала, что день и ночь будет молиться  за
меня, а я должен хранить ее благословение и помнить: "материнская молитва со
дна моря спасает".
   Я посмотрел с мостика на палубу: там, в присутствии  старшего  офицера  и
боцманов, работали матросы. Были  люди  и  на  мостике,  и  в  башнях,  и  в
батарейной палубе, и в трюмах, и в машинном отделении.  Не  считая  рабочих,
которые  скоро  будут  высажены  на  берег,  девятьсот  моряков  обслуживали
корабль. И уносит он нас в неведомые  края,  туда,  где  буйствуют  огненные
вьюги, гася человеческие жизни, - либо победить врага, либо самому погибнуть
в безвестной пучине. Разве за них, за этих матросов и офицеров,  не  молятся
матери так же, как и за меня? И разве у наших врагов менее любящие матери, и
разве они не проливают слезы, обращаясь к своему богу?
   Но кого-то из нас ждет холодная могила.
   С надломленным крылом души я сошел с мостика. Броненосец "Орел", развевая
андреевский флаг, продолжал отмерять морские мили.

   5. ВЫСОЧАЙШИЙ СМОТР
   На второй день около полудня показались маяки и острова. Сочно заголубело
небо, словно кто мокрой тряпкой смахнул с него грязь облаков.
   Ветер замирал, но  все  еще  был  достаточен,  чтобы  двигать  парусники,
разбросанные по просветленной водной шири. На взгорье,  в  солнечных  лучах,
начал выявляться город  Ревель  с  его  остроконечными  кирхами,  с  крутыми
черепичными крышами домов, с круглыми башнями и зубчатыми стенами  старинных
построек на скалах. Здесь, несмотря на все старания  царского  правительства
русифицировать Эстонию, на всем сохранился отпечаток готической архитектуры.
На рейде, недалеко  от  гавани,  стояли  корабли  2-й  эскадры.  Наш  "Орел"
присоединился к ним и, заняв место в колонне однотипных броненосцев,  бросил
якорь.
   Зачередовались дни с ночами, как два часовых, сменяющих  aруг  друга.  Мы
вступили в период боевой подготовки. Принимали все меры для  защиты  эскадры
от внезапного нападения противника, хотя до него было еще очень далеко.
   Учились ставить сети заграждения против мин. С  заходом  солнца  один  из
кораблей защищал вход в рейд, освещая его прожектором. Мористее него  ходили
два дозорных миноносца и минные катеры.
   На броненосце, к великому удовольствию командира, рассчитали рабочих.
   Давно  требовалось  подтянуть  команду,  навести  чистоту,  а  они  своим
пребыванием на судне вносили разлад в наш внутренний распорядок. Опасались и
крамолы. Мне самому пришлось встретиться с одним рабочим.  Оглядел  он  меня
круглыми глазами и, почесав за ухом, спросил:
   - Значит воевать отправляетесь?
   - Да, кратко ответил я.
   - Ну, с богом.
   - При чем же тут бог?
   - Ого! Тогда, выходит, с чертом?
   - И это ни при чем.
   - Ого! Неужто отрицаешь?
   - А разве такие не бывают?
   Рабочий подумал немного и загадочно ответил:
   - Да, все на свете бывает, и попадья попа надувает. Знаю я в  одном  селе
парочку: муж дьякон, а жена у него попадья. Как это вышло, а?
   - Я тоже ответил прибауткой:
   - Это еще невелика беда, что на огороде поросла лебеда, вон церкви горят,
и то ничего не говорят:
   - Ого! Резвый! Не спотыкнешься?
   - Случалось и это.
   Издалека, весьма осторожно он начал накачивать меня политикой. Он говорил
больше намеками, но я  понимал  его.  Выходило  так,  что  если  мы  победим
противника, то этим самым только больше укрепим свое  правительство.  То  же
самое я слышал и на берегу от интеллигенции. Все передовые  люди  радовались
нашим неудачам. Казалось, эта часть русского общества никогда  не  была  так
охвачена пораженческими идеями, как в эту войну, ибо  она  раскаляла  народ,
вскрывая перед ним все  наши  государственные  язвы.  В  каком  же  дурацком
положении оказались мы, моряки, отправляющиеся на Дальний  Восток!  Если  мы
восторжествуем  над  японцами,  то  нанесем  вред   назревающей   революции,
необходимой для задыхающейся России, как свежий воздух. С другой стороны, мы
не можем спокойно подставлять  свои  лбы  под  неприятельские  снаряды.  Наш
проигрыш и наша гибель будут считаться позором, и над теми, какие вернутся с
войны, будут смеяться:
   - Вот они, моряки с разбитого корабля!
   Послушав рабочего, я предупредил его:
   - Довольно, друг. Этой пищи я уже отведал.
   - Ого! Отрадно. Ну что же, вы там, а мы тут постараемся.
   Я нисколько не сомневался, что длительное  пребывание  рабочих  на  судне
оставило среди матросов какой-то след.
   Внутренняя организация службы на кораблях налаживалась медленно. Даже  на
флагманском броненосце "Суворов", который уже порядочное время  находился  в
плавании, люди совсем не были подготовлены к бою.  Вот  что  писал  об  этом
адмирал Рожественский в приказе N 69:
   "Сегодня в два часа ночи я приказал вахтенному начальнику пробить  сигнал
для отражения минной атаки.
   Через восемь минут после  отдачи  приказания  не  было  еще  и  признаков
приготовления отразить  нападение:  команда  и  офицеры  еще  спали;  только
несколько человек вахтенного отделения  с  трудом  были  извлечены  из  мест
отдыха, но и те не знали, куда им идти;  ни  один  прожектор  не  был  готов
осветить цель, вахтенные минеры отсутствовали; никто  не  заботился  даже  о
палубном освещении, необходимом для действия артиллерии..."  Дальше  адмирал
просил младших своих флагманов и командиров проверить, как  обстоит  в  этом
отношении служба на других кораблях, и о результатах немедленно донести ему.
   Дождался и "Орел" того времени, когда ему пришлось участвовать  совместно
с другими кораблями в пробном отражении минной атаки. Над морем густо висела
осенняя ночь. Было тихо. И вдруг в этой тишине раздалась боевая тревога.
   На всей  эскадре  вспыхнули  огни  прожекторов,  и  световые  полосы  их,
рассекая тьму, заскользили  по  ровной  поверхности  моря,  нащупывая  щиты,
буксируемые миноносцами. С  других  судов,  хотя  и  с  опозданием,  открыли
орудийную стрельбу по этим щитам, а у  нас  по  трапам  и  палубам  все  еще
метались люди.
   Некоторые из матросов, в особенности новобранцы,  находясь  под  влиянием
разных слухов о близости японцев, думали, что началось настоящее сражение.
   Слышались бестолковые выкрики. Офицеры ругали унтеров, а  те  втолкали  в
шею рядовых. Много минут прошло, пока  на  броненосце  водворился  некоторый
порядок. Забухали и наши 75-миллиметровые пушки.
   У меня сложилось такое впечатление, что  если  бы  на  нас  действительно
напали японцы, то, пользуясь нашим промедлением и неразберихой,  они  успели
бы три раза потопить наш броненосец.
   Для  нас  эта  ночная  тревога  кончилась  тем,  что  "Орел"  получил  от
командующего эскадрой выговор.
   В следующие дни  наступила  другая  забота:  мы  должны  были  надлежащим
образом подготовиться  к  царскому  смотру.  На  броненосце  всюду  наводили
порядок и чистоту. Много раз мыли коридоры с мылом, лопатили мокрую  палубу,
окатывали ее водой, подкрашивали борта, надраивали  до  блеска  медяшку.  Не
были избавлены от этого машинное и кочегарное  отделения:  а  вдруг  и  туда
вздумает спуститься  коронованный  посетитель.  Несмотря  на  свой  возраст,
подхлестнутым жеребенком носился по судну старший офицер Сидоров, заглядывая
во все помещения  и,  надрываясь  от  крика  и  брани.  Охваченный  излишним
усердием, он даже перестал  замечать  недочеты.  Ему  помогали  в  наведении
порядка и другие офицеры, каждый  по  своей  специальности.  Потом  уже  сам
командир  Юнг  обходил  броненосец.  Его   привычный   глаз   все   еще   не
удовлетворялся тем, что  было  сделано.  И  тогда  снова  начинали  скоблить
некоторые судовые части, скрести их, мыть, подкрашивать. Казалось, что  люди
помешались на чистоте.
   Смотр  состоялся  26  сентября.  С  восьми   часов   утра   вся   эскадра
разукрасилась разноцветными флагами, поднятыми на леерах на каждом судне  от
носа и до самой кормы через верхушки  мачт.  День  выпал  ведреный.  Чист  и
бодряще свеж был осенний воздух. С моря в меру дул голубой  ветер,  катились
на рейд волны, потрясая белопенными  кудрями.  Матросы  нарядились  в  новые
синие фланелевки и черные брюки, офицеры - в мундиры и треугольные шляпы. На
флагманских кораблях играла музыка.
   Редкого гостя ждали долго, успели  пообедать.  На  других  судах  кричали
"ура", а до нас еще не дошла очередь. И только в  три  часа,  трепеща  двумя
белыми косицами императорского брейд-вымпела на носовом флагштоке,  подвалил
к правому трапу паровой катер.
   Встреченный  фалрепными  из  офицеров,  царь   поднялся   на   палубу   в
сопровождении своей свиты и адмиралов. Лицо его было  бледное,  будничное  и
никак не подходило к такому торжественному моменту.  Рассеянно  взглянув  на
выстроившийся  фронт,  он  поздоровался  с  офицерами  и  командой.  Судовым
начальством нам заранее было приказано  отвечать  как  можно  громче,  и  мы
постарались:
   - Здравия желаем, ваше императорское величество!
   Царь взошел на поперечный мостик, перекинутый через ростры, и обратился к
нам с краткой речью. Он призывал нас отомстить дерзкому  врагу,  нарушившему
покой России, и возвеличить славу русского флота.  Говорил  он  без  всякого
подъема, вяло, ибо ему приходилось повторять одной то же на каждом корабле.
   Я смотрел на него и думал: "Верит ли он сама нашу победу? Ведь на Дальнем
Востоке мы уже немало просадили в этой страшной игре человеческими  жизнями.
Может быть, коронованный повелитель сам не понимает того, что,  посылая  2-ю
эскадру,  он  бросает  на  кон  последнюю  ставку?  Или  он  надеется,   что
командующий эскадрой спасет Россию от  дальнейшего  банкротства?"  Здесь  же
находился и Зиновий Петрович Рожественский,  облаченный  в  полную  свитскую
форму, тот, который поведет наши корабли на смертный бой.
   Массивные плечи его горели серебром контр-адмиральских эполет с вензелями
и черными орлами. Широкая грудь сверкала медалями и звездами. Брюки украшали
серебряные лампасы. От левого плеча  наискось  к  поясу  перекинулась  через
грудь широкая анненская лента, переливая алым  цветом  шелка,  а  с  правого
плеча  свисали  витые  серебряные  аксельбанты.  Своей  могучей  фигурой  он
подавлял не только царя, но и всех членов свиты. В чертах его сурового лица,
обрамленного  короткой  темно-серой  бородой,  в  твердом   взгляде   черных
пронизывающих глаз запечатлелось выражение несокрушимой воли. Против  своего
обычая упрямо склонять г