тник выходить ее, подкармливая оставшимся  от  команды
хлебом, - ничего не  помогало.  С  каждым  днем  ей  становилось  все  хуже.
Смертной тоской наливались ее большие темные  глаза  с  поволокой,  немножко
глуповатые, но вместе с тем необычайно кроткие. А в субботу она не могла уже
встать и после обеда, лежа боком на палубе, начала задыхаться.
   Матрос-скотник побежал доложить об этом старшему офицеру Сидорову.
   - Сейчас же зарезать корову.  Пойдет  завтра  на  обед  команде.  Старший
офицер, отдавая такое распоряжение, вероятно, не подумал о его последствиях.
Но приказ был отдан - нужно его исполнить. Больную корову перевезли на тачке
на другое место палубы. В  это  время  она  уже  была  в  агонии.  Когда  ей
перерезали  горло,  то  кровь,  начавшая  уже  свертываться,  не  била,  как
обыкновенно, фонтаном, а еле-еле сочилась.
   Команда все это видела.
   Отсюда, перекидываясь с одной палубы на другую, пошел разговор:
   - Нас на первый день пасхи хотят накормить дохлятиной. Видела  команда  и
то, что в офицерском камбузе повар со своим помощником  выбивались  из  сил,
приготовляя для кают-компании и жареных цыплят, и пасху, и пироги,  и  много
других изысканных блюд.
   - О себе только помнят, а нас забыли, - угрюмо ворчали матросы.
   Быстро приближалась ночь. Горы  с  редкими  деревцами,  опаленные  жарким
солнцем, будто сдвинулись плотнее  и,  обступив  бухту  полукругом,  стояли,
точно на страже. На берегу, где приютились бедные хижины туземцев, замерцали
огни, золотыми столбами отражаясь в сонной воде.
   Барабан пробил "сбор". Все матросы, не занятые вахтой, вышли  на  верхнюю
палубу. Там пропели ежедневно повторяемые молитвы, и мы в ожидании  заутрени
разошлись, не разбирая на этот раз коек.
   На шканцах встретился со мной мой хороший приятель, минер Вася-Дрозд.
   Хлопнув меня по плечу, он тихо сообщил:
   - Обед у нас приготовлен, и коньячок есть. Приходи в гости.
   - Куда же это?
   - На марс грот-мачты. Ближе к небу.
   - Хорошо.
   - А пока идем вниз.
   Мы спустились в жилую палубу. Здесь,  больше,  чем  где-либо,  замечалось
приближение праздника. Несколько человек из команды сосредоточенно  работали
над тем, чтобы  всему  придать  пасхальный  вид.  Одни,  устраивая  походную
церковь, устанавливали алтарь, укрепляли иконы  и  расставляли  подсвечники,
другие всюду развешивали флаги, зелень и электрические люстры.
   Часам к одиннадцати все приготовления закончились. Весь экипаж,  исключая
вахтенных, находился здесь. Команда оделась в белые чистые форменки.
   Впереди стояли офицеры, надушенные, в новых белых кителях  с  золотыми  и
серебряными погонами  на  плечах.  Перед  алтарем,  приподняв  немного  свою
огненно-рыжую бороду и глядя на царские врата,  застыл  в  молитвенной  позе
священник отец Паисий.  Вспыхнули  электрические  люстры,  загорелись  перед
иконами свечи, разлив  по  всей  палубе  ослепительный  блеск.  Все  приняло
торжественный  вид.  Только  лица  матросов  были  пасмурны.   Чувствовались
изнуренность и усталость.
   Ждали  довольно  долго.  Наконец   старший   офицер   Сидоров,   покрутив
предварительно свои седые усы, приблизился  к  священнику  и  начальственным
тоном произнес:
   - Можно начинать.
   В  жилой  палубе  становилось  жарко.  Воздух,   насыщенный   ладаном   и
испарениями человеческих тел, стал удушливым. Матросы выходили из церкви  на
срезы или на верхнюю палубу, чтобы освежиться прохладой.
   Начался  крестный  ход.  "Воскресение  твое,  Христе,  спасе",  -   запел
священник, сопровождаемый хором певчих. Неся в руке крест  с  трехсвечником,
украшенным живыми цветами, весь сияя золотом и голубей вышивкой своей  ризы,
он медленной поступью направился в кормовую часть судна.  За  ним  тронулись
офицеры  и  длинной  вереницей  потянулись  матросы.  Пробираясь  по  узкому
офицерскому коридору  сначала  левого  борта,  а  потом  правого,  процессия
обошла, вокруг машинного кожуха  и  снова  вернулась  назад.  Не  доходя  до
алтаря, она остановилась  перед  занавесью,  сделанной  из  больших  красных
флагов.
   - "Христос воскресе из мертвых!" - раздалось наконец из уст священника.
   Подхватив этот возглас, дружно грянул хор певчих,  а  за  ним  вполголоса
начали подтягивать и остальные матросы. Басы, расшатываясь, мощно  потрясали
воздух, а чей-то высокий  и  страстный  тенор,  выделяясь  из  общего  гула,
трепетно взлетал над  головами  людей,  словно  стремился,  утомленный  этим
царством железа и смерти, вырваться на безграничный простор моря.
   Среди команды произошло движение. Сотни рук замелькали в воздухе.
   На минуту и я, неверующий, как  и  другие,  поддался  всеобщему  гипнозу,
красивому обману. Чем-то далеким  и  родным  повеяло  на  меня.  Когда-то  я
встречал этот праздник в своей деревне, в кругу  близких  и  дорогих  сердцу
людей, и воспоминания об этом расцвели в моей душе.  Но  с  тех  пор  прошло
много лет, много новых впечатлений, взбудораживающих мозг, наслоилось в моем
сознании. Я привык ставить вопросы  перед  самим  собою.  Что  за  нелепость
творят над нами? Мы встречаем праздник, называемый праздником всепрощения  и
любви, готовясь к бою. Под нами, в глубине броненосца, в бомбовых  погребах,
хранятся пятьсот тона пороха и смертоносных  снарядов,  предназначенных  для
уничтожения людей, которых мы никогда не видали в лицо.
   - Нужно проветриться, - предложил я своему приятелю Василию.
   - Идем, - немедленно согласился он.
   Мы протолкались сквозь толпу и вышли на правый срез.
   Ночь  была  тихая,  теплая,  насыщенная  ароматом  прибрежных  вод.   Под
безоблачным  небом,  разливающим  дрожащие  струи  звезд,  о  чем-то  грезил
миллионнолетний океан. На горах кое-где виднелись горящие костры.  Чтобы  не
выдать неприятелю места стоянки нашей эскадры, все огни на ней были  скрыты.
Смутно чернели  в  темноте  контуры  кораблей.  Лишь  изредка,  если  вблизи
замечалась лодка туземца или что-нибудь  подозрительное,  скользил  по  воде
яркий луч прожектора, но через минуту-две  он  мгновенно  исчезал,  и  тогда
снова водворялась тьма.
   На правом срезе стояли матросы.
   Один машинист мечтал вслух:
   - Только бы кончить службу, а там найду себе дело.
   - Какое же? - спросили его.
   - В Москву зальюсь. Там для меня есть место на заводе.
   - Да, раз приобрел специальность, то нечего в деревне прозябать.
   Кто-то рассказывал  о  своем  пребывании  на  острове  Мадера.  Но  скоро
замолкали. По-видимому, никому не хотелось говорить. Так хороша, так  пахуча
была тропическая ночь! И только тогда, когда зашла речь о зарезанной корове,
сразу все оживились:
   - Значит, сегодня нас будут дохлятиной угощать?
   - Выходит, так.
   - А если корова была заразная?
   - Скорее всего - заразная. Иначе с чего бы ей сдыхать?
   Голоса становились все раздраженнее:
   - С такого мяса и мы все подохнем.
   - Подыхай. Плакать, что ли, будет о нас начальство?
   - Надо артельщика взять в оборот.
   - Артельщик тут ни при чем.
   - А я бы другое предложил: взять все из офицерского камбуза и поесть. А в
кают-компанию корову  отдать.  Кушайте,  мол,  господа  офицеры,  на  доброе
здоровье.
   С  кормы  показался  старший  боцман  кондуктор  Саем,  старый,   ретивый
службист.
   Очевидно, он слышал последнюю часть разговора. Закричал:
   - Ах,  нехристи  бессмысленные!  Там  служба  идет,  а  они,  скоты,  тут
зубоскалят! Марш в церковь, так вашу...
   Он хлестко выругался, осыпав скверными словами все святое.
   Рядовые матросы исчезли, а унтеры остались на срезе, не обращая  внимания
на брань боцмана.
   Остался и я со своим приятелем.
   В глубине броненосца раздалось  песнопение:  "И  сущим  во  гробех  живот
даровав". В тихом море теплой ночью, под раскрытым, нарядно сверкающим небом
это звучало особенно красиво.  Казалось,  что  голоса  хоря,  вырвавшись  на
простор, радостно уносятся вдаль, чтобы всюду возвестить хвалу жизни.
   Не будет больше смерти, этой страшной и неумолимой  разрушительницы  всей
живой твари. Она сама попрана распятьем на кресте. Не будет больше смерти?
   А что же будет? И мой разум, как тиран, опрокинул меня фактами. Все пушки
у нас были заряжены. У  каждой  из  них  дежурили  комендоры.  Стоит  только
появиться противнику,  как  сейчас  же  вместо  свечей  и  лампад  загорятся
прожекторы, вместо "Христос воскресе" загромыхают орудия, вместо красных яиц
полетят к японцам снаряды, начиненные взрывчатым веществом. И чем больше  мы
уничтожим человеческих жизней, чем больше мы утопим их,  тем  сильнее  будет
среди нас ликование. Как это  все  связать  с  величавыми  словами  молитвы,
провозглашающими  торжество  жизни?  А   ими   обманывали   человечество   в
продолжение почти двух тысяч лет...
   Приятель шепнул мне на ухо:
   - В кильватер за мною держи.
   И мы полезли с ним на грот-мачту.


   6. ОБЕД ЗА БОРТ!
   Марс  находился  высоко  над  палубой  и   представлял   собою   круглую,
прикрепленную к мачте площадку, края которой были обнесены железным  бортом.
Там давно уже, принеся с собою ящик с припасами, поджидал нас земляк минера,
кочегар Бакланов.
   Как только мы показались на марсе, кочегар заговорил:
   - Что же вы долго пропадали?  Терпел,  терпел  я  и  чуть  было  один  не
приступил к делу.
   - Богу молились, дружок, - весело ответил Вася-Дрозд.
   - Каждый воин и без молитвы прямо в рай попадет. Это давно всем известно.
   Значит, зря старались.
   Открыли ящик, достали из него полбутылки коньяку и  бутылку  виноградного
вина, а затем съестные припасы: хлеб, мясные консервы, вареные яйца,  свежие
бананы и ананасы. Выпивали прямо из горлышка и аппетитно закусывали.  Коньяк
был из дешевых сортов, но мы восторгались  его  крепостью:  царапает  горло,
словно кошка когтями.
   - Это я достало немецкого транспорта, - сообщил минер.
   Вася-Дрозд, захмелев, размечтался:
   - Останусь жив - в Петербург поеду.  Хочется  мне  на  электротехнические
курсы поступить. А потом дальше пойду, выше начну подниматься.
   - Там только и ждут тебя, - заметил Бакланов, с хрустом,  словно  огурец,
разжевывая ананас.
   Вася-Дрозд загорячился:
   - Ты, Бакланов, пень замшелый. Прокис от своей  лени!  А  у  меня  другая
натура. Если официально нельзя будет поступить  на  курсы,  я  сторожем  при
училище наймусь. Мне  студенты  помогут  заниматься.  Я  слышал,  народ  они
хороший, для нашего же брата забастовки устраивают. Ночи не  буду  спать,  а
своего добьюсь. Правда, Алеша?
   - Правда, - подтвердил я, восторгаясь его энтузиазмом.
   - Добьюсь своего! - почти выкрикивал Вася. - Ей-богу!..
   - Поднимай выше ногу, а то споткнешься, - невозмутимо вставил Бакланов.
   - Тьфу, медведь косолапый! Каждый раз  он  вот  так.  Только  что  хочешь
взвиться, он раз тебя за крыло - и вниз.
   Бакланов, покончив с остатками  закусок,  привалился  к  мачте  и  лениво
процедил:
   - Эх, как бы не дыра во рту, жил бы и жил и ни о чем бы не тужил.
   Разговорились о предстоящем сражении. Минер начал нас обнадеживать:
   - Я думаю, не так уж мы слабы, как многие говорят. Я  даже  предчувствую,
что мы разобьем японцев.
   - Это на правнуках Ноева ковчега? - спросил кочегар.
   - У нас есть и новые корабли.
   - Подожди, Дрозд, я тебе примерчик маленький приведу. В Кронштадте у  нас
остался старый-престарый утюг. Броненосцем называется он. "Не тронь меня"
   - название ему дано. Знаешь такой?
   - Знаю. А дальше что?
   - По-моему, всю эскадру  нашу  можно  назвать  так,  только  о  маленькой
прибавкой. "Не тронь меня, а то развалюсь".
   - Вот и поговори с ним, с чумазым дьяволом!
   Барабан загремел отбой: богослужение кончилось.  Матросы  поднимались  на
верхнюю палубу. Мы поторопились  спуститься  вниз.  Некоторые,  христосуясь,
целовались.  Спустя  несколько  минут   корабль   осветился   электрическими
люстрами. Команда, и офицеры выстроились на верхней палубе во фронт.
   Явился командир, капитан 1-го ранга Юнг, блестя  золотыми  эполетами.  На
его поздравления с праздником среди матросов раздались жидкие голоса:
   - Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!
   Остальные зловеще молчали.
   Командира нерешительности остановился, как бы намереваясь  объясниться  с
командой. Но это было только одно  мгновенье.  Сейчас  же  досадливо  дернул
плечами и, круто повернувшись, вместе с офицерами ушел в кают-компанию.
   По-видимому, он так и не догадался  о  причинах  изменения  в  настроении
команды.
   Матросы живым потоком направились к запасной адмиральской  каюте,  откуда
артельщики выдавали каждому по одной пшеничной булке и по два яйца. Это было
для нас разговением и той порцией,  которая  отличала  великий  праздник  от
будней. Но некоторые запаслись съестными припасами и выпивкой  от  аннамитов
или с коммерческих пароходов. Не забыв  домашних  привычек,  они  приглашали
друг друга в гости - в башню, за двойной, борт, в минное отделение.
   Рассвет, как  всегда  в  тропиках,  наступал  быстро,  словно  поднимался
занавес, отделявший день от ночи. Звезды,  дрожащие  в  темно-синей  глубине
неба,  как  золотые  капли  росы,  теряли  свою  яркость,  потухали,  и  все
прозрачнее становилась высь, освещенная широким заревом восхода. Над бухтой,
над  неподвижной  гладью  воды,  в  зардевшем  воздухе   серебристой   вязью
закружились чайки, рассекая утреннюю тишину птичьим гомоном.  На  фоне  неба
четко  вырисовывались  бесплодные  горы,  их  контуры  с  зелеными  ущельями
загорелись  багряным  отблеском,  а  на  вершинах,  высоко  поднявшихся  над
простором океана, уже затрепетали первые лучи солнца.
   По  широкой  бухте  вокруг  кораблей,   оставляя   на   зеркальной   воде
колыхающийся след, скользили на своих узких челноках аннамиты. Весь их наряд
состоял из куска пестрой материи,  прикрывающей  тело,  из  белой  чалмы  на
голове.
   Приставая к борту наших судов они предлагало уток, кур,  а  также  разные
фрукты, гортанно выкрикивая при этом какие-то  слова.  Скуластые  коричневые
лица их улыбались заискивающей улыбкой нищих, а в узких прорезах век  черные
глаза, сверкая, загорались жадностью наживы.
   На броненосце "Орел" один матрос хотел купить утку. Ему не позволили  это
сделать. Разобиженный находившийся  немного  под  хмелем,  он  начал  громко
выкрикивать:
   - Что же это, братцы, с нами так поступают? За свои собственные деньги  -
и я не могу ничего купить? Разве мы не люди?
   - Мы для начальства хуже скотов, - поддакивали другие из команды.
   Матрос усилил голос:
   - Сами они, офицеры-то, всего себе наготовили, шампанское лакают.  А  нас
для праздника хотят падалью, угостить. Слышите? Падалью!..
   Он кричал долго, до тех пор, пока его не услышал вахтенный начальник.
   Последний позвал его на мостик.
   - Ты что это так разоряешься?
   - Я правду говорю, ваше благородие! -  ответил  матрос,  дерзко  глядя  в
глаза офицера.
   - Молчать! Я арестую тебя!
   Матрос крикнул, явно издеваясь над офицером:
   - Христос воскресе, ваше благородие!
   Через пять минут он уже сидел в карцере.
   Собственно  говоря,  в  глубине  души  мы  больше   злорадствовали,   чем
отчаивались, что так  случилось.  Прежние  обиды,  какие  мы  переносили  от
начальства, не были так ярки, и к ним трудно было  придраться.  Другое  дело
теперь. На первый день пасхи для нас к обеду приготовили дохлятину. Это была
такая чудовищная несправедливость, которая била в глаза своей  очевидностью.
Нельзя  было  не  возмущаться.  И  в  разговорах  матросов  на  разные  лады
варьировалась покойница-корова, команда все больше и  больше  накалялась.  А
тут еще арест матроса подлил жару. Во всех палубах поднялся  галдеж.  Хотели
разбить  офицерский  винный  погреб,  но  начальство,  прослышав  об   этом,
поставило туда часовых.
   С мостика поступило распоряжение:
   - Команде пить вино и обедать.
   Я вынес на верхнюю палубу ендову с ромом, а мой юнга -  другую.  Матросы,
соблюдая очередь, Подходили к ендове, называли свой номер и  опрокидывали  в
рот чарку с крепкой душистой влагой. Но  от  обеда  все  отказались.  Только
строевые унтер-офицеры пытались взять обед, однако рядовые сейчас же вырвали
у них из рук баки и суп выплеснули за борт. Кто-то из команды крикнул:
   - Становись все во фронт! Старшего офицера потребуем!
   Привычно, с удивительной поспешностью люди выстраивались в ряды. Весть  о
решении команды молниеносно облетела все части корабля. И отовсюду торопливо
бежали матросы, поднимались на  верхнюю  палубу,  присоединялись  к  фронту,
будто заранее сговорились действовать согласованно. Раздались сотни голосов.
   - Давай старшего офицера!
   - Старшего офицера сюда!
   Ко мне прибежал  машинист  Цунаев,  прозванный  за  его  физическую  силу
"чугунным человеком". На его удлиненном крупном лице от волнения раздувались
ноздри. Он поспешно зашептал, заглушая обрывки фраз сдавленным свистом:
   -  Бомба  у  нас...  Давно  готова...  С  полпуда...  Никулин  и   Громов
спрашивают:
   можно ее бросить сейчас в кают-компанию?
   До этого момента я не знал, что машинные квартирмейстеры Никулин и Громов
запаслись бомбой. На момент я растерялся. Как обычно в таких случаях,  я  не
мог посоветоваться с  Васильевым,  который  лечился  на  госпитальном  судне
"Орел".  Прежние  наши  разговоры  о   революционных   настроениях   команды
заканчивались выводом, что к восстанию  на  эскадре  надо  готовиться  более
организованно.  И  оно  должно  произойти  не  раньше,  чем  по  приходе  во
Владивосток, чтобы сговориться с сухопутными войсками  о  едином  фронте.  В
противном случае у нас ничего путного не получится. Мы рассуждали так.
   Трудно поднять восстание на нашей эскадре. Но допустим самое лучшее,  что
оно удалось. А дальше что? Этот вопрос смущал нас больше всего. Вперед мы не
могли бы двигаться, потому что нас разгромили бы японцы. Нельзя  было  бы  и
вернуться всей эскадрой назад, чтобы использовать  боевые  корабли  в  целях
революции. Для этого у нас не  было  таких  больших  запасов  угля.  Если  в
продолжение длинного пути  целое  государство  едва  сумело  обеспечить  нас
топливом, то одним нам это было совершенно не под силу.  Значит,  оставалось
бы нам только одно: потопить все корабли, а самим  высадиться  на  аннамские
берега и расходиться  среди  дикарей.  А  как  отнеслись  бы  к  этому  наши
маньчжурские войска? Они сочли бы  нас  за  изменников,  не  оправдавших  их
надежд. И русское правительство  использовало  бы  наше  восстание  в  своих
интересах: 2-я эскадра была настолько сильной, что ей ничего  не  стоило  бы
уничтожить противника и овладеть  Японским  морем,  но  злодеи-революционеры
погубили все дело. В таком приблизительно духе затрубили бы все газеты.
   Короче говоря, революционные элементы на  кораблях  эскадры  оказались  в
тупике: знали наверняка, что идут  на  гибель,  и  не  могли  поднять  знамя
восстания. Час революции приближался, но он еще не пробил.
   - Ну, как же? - торопил меня Цунаев, скрючив длинные мускулистые  руки  в
таком напряжении, как будто он уже держал в них тяжеловесную бомбу.
   После некоторого колебания я с досадой ответил:
   - Не время! Дохлая корова не повод к восстанию.  Скажи  товарищам,  чтобы
поберегли бомбу для более важного случая. Может быть, она скоро пригодится.
   Цунаев, недовольно махнув рукой, бегом спустился по трапу вниз.
   В это время в кают-компании шло веселье. Слышались пьяные голоса.  Кто-то
пел романсы под звуки  пианино.  И  вдруг  на  головы  свалилось  сообщение,
неожиданное  и  грозное,  как  землетрясение:   взбунтовалась   команда!   В
кают-компании сразу стало тихо, как в пустом храме.  Бледные  и  моментально
отрезвевшие офицеры вопросительно переглядывались. И в каждой паре  их  глаз
замутилась  смертельная  тоска,  как  будто  броненосец  сию  минуту  должен
взлететь на воздух. Однако это продолжалось не долго. Все вдруг засуетились,
забегали,  произнося  какие-то