впечатление было такое, что  его  разорвало  на
части. Он уже больше ничего не чувствовал и не сознавал. Очнувшись, Воробьев
с трудом приходил в себя.
   Долго ему никак не верилось, что он  остался  невредим.  Только  в  ногах
ощущалась сильная ломота, как будто кто вывернул их, разорвал суставы.
   Рядом с ним, опираясь на спасательный круг, плавал  священник  Иона.  Его
искаженное лицо в черной лохматой бороде, с выкатившимися  т„мными  глазами,
казалось  окаменелым.  Повернувшись   в   сторону   противника,   он   почти
бессознательно  размашистым  жестом  благословлял  большим  золотым  крестом
морское пространство. Выходило так, точно он загораживался им, как щитом, от
действия неприятельских снарядов. Но они все равно несли смерть.
   Недалеко от  Воробьева  за  большой  спасательный  круг  держалось  около
тридцати человек. Неприятельский снаряд угодил  в  его  центр.  Пламя,  дым,
кровь, вода, руки и ноги - все перемешалось  и  взметнулось  вверх  огромным
столбом. Потом поверхность моря на этом месте окрасилась в розовый  цвет,  и
на ней плавали только куски разорванного круга.
   Это был последний неприятельский выстрел. Канонада стихла. Слышнее  стали
крики людей. И что было особенно удивительно - раздавались голоса уток.
   Истомленные неволей в тесной клетке на корабле, эти птицы, очутившись  на
просторе, крякали с какой-то особенной радостью, неподходящей к этим  жутким
минутам гибели людей. Вода, приносившая всем страдания и мучения,  была  для
уток родной стихией. Вместе с людьми на воде оказался и Калган.
   Ему было страшно, и, по-видимому, он не понимал того, что  произошло.  Он
жалобно скулил и метался от одного человека к другому, не зная,  куда  и  за
кем плыть. Люди сочувствовали мучениям собаки,  но  ничем  не  могли  помочь
любимому соплавателю. Другое  четвероногое  существо,  очутившееся  в  воде,
приводило людей в ужас. С того момента, как затонул корабль,  крупный  боров
не отставал от моряков. На воде у него было одно стремление - на  что-нибудь
опереться. Как взбешенный, ничего перед собой не разбирая, он карабкался  на
деревянные обломки, но они тонули под его тяжестью.
   Соскользнув с них, боров тут же взбирался и на  людей,  подминая  их  под
себя. Вынырнув из-под свиной туши, люди  в  страхе  отфыркивались,  а  боров
опять лез то на одного, то на другого  человека.  Трудно  было  отбиться  от
него.  В  последних  усилиях  он  подплыл  к  своей  очередной  жертве,   но
подвернувшийся на этот раз человек спасался на  барабане.  Отгребаясь  одной
рукой, матрос выхватил из-под себя барабан, высоко поднял его  и  с  руганью
начал золотить им по свиному рылу. Раздавались глухие удары. При  виде  этой
картины кто-то крикнул:
   - Так его и надо, жирного черта! Японцам помогает нас топить!
   Из группы людей, в испуге отплывавших от  борова,  отделился  здоровенный
рыжий матрос Петр  Барышников.  Саженными  бросками  он  ринулся  на  помощь
человеку, изнемогавшему в борьбе с обезумевшим животным. Богатырскими руками
Барышников подмял под себя борова и сел на него верхом. Под всадником  боров
наконец захлебнулся.
   Два матроса поддерживали  раненого  Миклуху,  плававшего  в  спасательном
поясе. По  старой,  освященной  веками  традиции  командир  оставил  корабль
последним. Словно не желая расстаться с тонущим броненосцем,  он  долго  еще
стоял на мостике, когда все люди уже были на воде. Не спеша закрепив на себе
спасательный пояс, он все еще медлил покинуть свой корабль, с которым у него
было  связано  столько  переживаний.  Держась  за  поручни,  командир  молча
оглядывал море, усеянное людьми.  Можно  было  подумать,  что  он  наблюдает
обычное купанье команды. Но его, надо полагать, волновали другие  мысли.  Он
свой маленький броненосец береговой обороны, предназначавшийся для  операций
на внутренних морях, благополучно провел по чрезвычайно длинному пути  через
три океана. Он с беззаветной любовью вкладывал энергию и всю свою  страстную
душу в дело организации судовой службы,  а  она,  при  порочном  руководстве
верхов, требовала от него нечеловеческих  усилий.  Он  сплотил  вокруг  себя
своих подчиненных, поднял среди  них  дисциплину,  мобилизовал  их  волю  на
стойкое сопротивление противнику, явно превосходившему их числом и качеством
боевых единиц флота. Словом, он  сделал  все,  чтобы  победить.  И,  однако,
использовав все боевые возможности людей и орудий, теперь он  один  очутился
на разбитом и тонущем корабле. Для настоящего моряка  и  волевого  командира
это было  такое  крушение  надежд,  от  которого  могло  содрогнуться  любое
закаленное сердце. Но в этом поражении виноват был  не  он,  а  те,  кто  не
обеспечил его надежными боевыми средствами. Много он, вероятно, передумал  в
эти трагические минуты,  стоя  на  мостике  и  держась  за  поручни,  словно
прикованный к ним.  И  только  в  самый  последний  момент,  когда  корабль,
качнувшись, повалился  на  борт,  Миклуха-Маклай  вспомнил,  что  ему  нужно
спасаться. Перескочив за поручни мостика, он взмахнул  руками  и,  словно  в
дружеские объятия, бросился в прозрачные воды моря, с которыми за много  лет
плавания ему  пришлось  так  крепко  сродниться.  Здесь,  раненный  в  плечо
осколком, командир постепенно изнемогал, а через  некоторое  время  матросы,
поддерживавшие его, заметили, что у него беспомощно свешивается  голова.  Он
слабо проговорил:
   - Оставьте меня. Спасайтесь сами. Мне все равно погибать...
   И командир закрыл глаза. Больше он ничего  не  говорил.  Но  матросы  еще
долго плавали около него и оставили командира только тогда, когда он  совсем
окоченел.
   А кругом, выбиваясь из сил и дрожа  от  холода,  люди  прощались  друг  с
другом, молились богу, проклинали свою судьбу.  Сильные  и  крепкие  моряки,
легко держась на воде, помогали спасаться товарищам и  передавали  им  более
надежные средства для плавания. Некоторые неунывающие  люди  даже  и  в  эти
страшные минуты сохраняли  присутствие  духа,  шутили,  смеялись  над  своим
бедственным положением. Один из матросов плавал с папироской за ухом.
   - Братцы, нет ли у кого спички закурить? - спрашивал он матросов с  такой
мольбой, как будто от этого зависело его спасение.
   Из воды вдруг высунулись босые ноги. Сгибаясь в коленях, они дрыгали, как
будто делали  гимнастические  упражнения.  Первым  подплыл  к  ним  машинист
Григорий Скопов. Он без труда выправил потерявшего равновесие человека.
   Это оказался опрокинувшийся вниз головой кочегар Семен Минеев, у которого
спасательный нагрудник  был  подвязан  слишком  низко.  Вместе  они  поплыли
дальше.
   Только через два часа подошли два японских крейсера: "Ивате" и "Якумо".
   Спустив шлюпки, они приступили к спасению людей. К этому времени  пловцов
разнесло волнами в разные стороны, далеко от места затопления "Ушакова".
   Пока подбирали из воды людей, стемнело. Последних пловцов,  еле  живых  и
окоченевших, искали уже лучами прожекторов. Этим несчастным в  темноте  было
тяжелее, чем на броненосце в боях. Там снаряд мог пролететь и мимо, а  здесь
они уже захлебывались в холодной пучине моря. Каждому хотелось, чтобы именно
на него скорей упал луч прожектора, а луч  скользил  по  сторонам,  оставляя
многих незамеченными, ужасала мысль, что они не попадут на шлюпку.
   Спасение закончилось в полной  темноте  около  девяти  часов  вечера.  Из
четырехсот сорока двух человек  всего  экипажа  "Ушакова"  на  оба  крейсера
попало живыми триста тридцать девять человек. Среди них не было  доблестного
командира. Он остался в море и умер как герой.
   Спасшийся штурман Максимов записал себе на память:
   "Японское море. Широта - 37ё северная и долгота -  133ё30'  восточнее  от
Гринвича".
   Это и  есть  точное  обозначение  места  затопления  броненосца  "Адмирал
Ушаков", достойно носившего имя великого флотоводца.


   10. Я РАССТАЮСЬ С "ОРЛОМ"
   Командующий броненосцем "Орел" капитан 2-го ранга Сидоров, перед тем  как
пробить боевую тревогу, обратился к офицерам, находившимся около него:
   - Ну, где же нам сражаться против всего японского флота?  Наш  броненосец
весь разбит, артиллерия вышла  из  строя,  снарядов  нет.  Придется,  видно,
умирать...
   На это обиженно ответил мичман Саккелари:
   - Я вам  час  тому  назад  говорил:  пересадить  офицеров  и  команду  на
"Изумруд", а броненосец свой утопить.  В  этом  был  единственный  выход  из
создавшегося положения. Но вы не обратили внимания на мое предложение.
   По распоряжению Сидорова пробили боевую тревогу.
   В это время старший сигнальщик Зефиров доложил:
   - Ваше высокоблагородие, на "Николае"  поднят  сигнал  по  международному
своду.
   - Какой? - спросил Сидоров.
   Справились по книге свода сигналов и ответили:
   - "Сдался".
   Сидоров раскрыл рот и на несколько минут как будто  онемел.  По-видимому,
то, что он услышал, с трудом усваивалось его помутившимся  сознанием.  Он  с
таким напряженным вниманием рассматривал то Зефирова,  то  офицеров,  словно
впервые решил изучить лица этих людей. Потом тряхнул забинтованной головой и
промолвил:
   - Не может этого быть!
   Еще раз проверили сигналы - сомнений не было. Сидоров согнулся, схватился
за голову и спросил самого себя:
   - Ну, Константин Леопольдович, что ты теперь будешь делать? И, никого  не
стесняясь, громко зарыдал, беспомощный, как покинутый ребенок.
   Снова доложили ему, что  на  "Николае",  по  которому  неприятель  открыл
огонь, поднят белый флаг.
   Сидоров выпрямился и пощупал сначала на  одном  плече,  потом  на  другом
двухпросветные золотые погоны, потемневшие от дыма и копоти.
   - Раз адмирал сдается, то и мы  должны  так  же  поступить.  Отрепетовать
сигнал! Белый флаг поднять!
   Послышались слабые протесты со стороны некоторых офицеров. Здесь так  же,
как и на "Николае", одни предлагали взорвать броненосец,  другие  -  открыть
кингстоны и потопить его. Но кто-то вспомнил о раненых: как быть с ними?
   Ведь их насчитывалось около ста человек, среди них  были  офицеры  и  сам
командир! Оправдание для того, чтобы ничего не делать  с  броненосцем,  было
найдено,   и   у   растерянного   начальства   сразу   уменьшилась   тяжесть
ответственности.
   На грот-мачте не осталось ни одного фала, с помощью которого  можно  было
бы отрепетовать сигнал о сдаче.
   Из подшкиперного отделения были принесены запасные фалы и блочки.
   Сигнальщики стали налаживать приспособления для  подъема  флагов.  Кто-то
побежал в кают-компанию за салфеткой. Сигнал о сдаче не был еще поднят, а на
корабле уже перекатывалась из одного отсека в другой ошеломляющая весть:
   - Сдаемся в плен!
   - Неужели?
   - Да, да, сдаемся.  Сейчас  сигнальщик  говорил.  Он  понес  салфетку  на
мостик.
   Поднимут ее вместо белого флага.
   На корабле начался переполох. Люди бросали свои посты и лезли наверх.
   Вдруг шестидюймовая башня левого борта, не подозревая того, что  делается
на мостике, начала пристрелку по неприятелю.  Но  после  двух  выстрелов  из
боевой рубки поступило распоряжение не открывать огня. Кроме того, посланный
с мостика ординарец, рыжий, конопатый матрос, обегал каждую башню, способную
к действию, и неистово орал:
   - Не стрелять! Кончилось сражение!
   Застопорили машины,  и  броненосец  остановился,  грузно  покачиваясь  на
мертвой зыби. "Орел" во всем следовал движениям других судов.  Но  когда  на
них заменили андреевский флаг японским, Сидоров решительно заявил:
   - Нет у меня японского флага!
   Один из офицеров, остробородый, с густыми усами брюнет, волнуясь, заявил:
   - Я полагаю, что если уж решили сдаться, то нужно быть  последовательными
до конца и самим поднять неприятельский флаг. Ведь  все  равно  это  сделают
японцы, когда явятся  к  нам  на  корабль.  Но  они  поднимут  свой  флаг  с
церемонией, с криками "банзай", может быть, даже с музыкой. Зачем же  давать
врагу возможность лишний раз поглумиться над нами?
   С доводами его согласились все офицеры  и  сам  Сидоров.  Во  время  боя,
согласил морскому уставу,  андреевский  флаг,  поднятый  на  гафеле,  строго
охраняется часовым, как знамя в полку, - он ни  на  одну  минуту  не  должен
спускаться  без  личного  распоряжения  командира.   Но   у   нас   часовой,
поставленный на этот пост, строевой квартирмейстер  Заозеров,  накануне  был
ранен,  а  другого  назначить  забыли.  И  сигнальщики  сдернули  никем   не
охраняемый Андреевский флаг, словно ничего не стоящую тряпку, и заменили его
японским.
   Броненосец "Орел" не принадлежал уж больше Российской империи.
   Это был уже не первый случай  в  истории  русского  флота.  С  1668  года
четырнадцать кораблей - дедов и прадедов  нашего  броненосца  -  носили  это
геральдическое название. Первый "Орел" был взят в плен Степаном Разиным, два
захватили шведы, и теперь последний - наш броненосец - сдался японцам.
   Таким образом, "Орел" и на этот раз не оправдал  своего  громкого  имени,
любимого царями, как символ побед, могущества и бессмертия.
   Я помчался в машинную мастерскую, чтобы  сообщить  инженеру  Васильеву  о
новом событии. Расположившись на токарном станке, он крепко спал. Я  схватил
его за плечи и, обращаясь к нему без "благородия", крикнул:
   - Владимир Полиевктович!
   Он вскочил с такой поспешностью, как будто его  подбросило  электрическим
током. Я задыхался от волнения и ничего не мог  сразу  сказать  ему.  А  он,
очевидно догадываясь, что произошло что-то необычайное, торопливо спрашивал:
   - Я сквозь сон слышал стрельбу. Почему же замолчали наши  орудия?  Почему
нет грохота от неприятельских снарядов? И  что  за  крики  доносятся?  Может
быть, мы уже тонем?
   В нескольких словах я сообщил ему о сдаче в плен.
   Пораженный, он широко открыл карие глаза, словно услышал о чуде.
   Замасленная рабочая куртка, надетая на ночную рубашку,  распахнулась.  Он
быстро начал застегиваться и, сурово сдвинув черные густые брови, заговорил:
   - Все кончилось. Российский императорский флот разгромлен.  Японцы  стали
полными  хозяевами  моря.  Сдача  четырех  броненосцев  явилась   логическим
завершением всей нашей несуразной кампании. На  мачтах  висит  салфетка,  на
гафеле - неприятельский флаг Восходящего солнца. Великолепно! Более жестокий
удар для самодержавия трудно придумать.
   Васильев попросил меня  помочь  ему  выбраться  наверх.  Возбужденный,  я
схватил его в охапку и почти бегом начал подниматься по уцелевшему кормовому
трапу.
   Лейтенант Вредный, легко  раненный,  со  вчерашнего  дня  не  выходил  из
операционного пункта и только теперь  появился  на  верхней  палубе.  Увидев
инженера Васильева, он завопил:
   - Владимир Полиевктович! Да что же это у нас натворили?  Без  боя  решили
сдаться...
   Японский флот, окружив четыре наших броненосца, приближался к  нам  очень
осторожно. Кольцо его кораблей постепенно суживалось. На мачтах  то  и  дело
поднимались какие-то сигналы.
   На броненосце "Орел" росло смятение. Те из экипажа, кто не  находился  на
мостике, не знали, что  будет  дальше.  Одни  говорили,  что  корабль  будут
топить, другие опровергали это.
   Из центрального поста поднялся на мостик ревизор, лейтенант Бурнашев.  Он
спросил у Сидорова:
   - Как прикажете поступить с судовой кассой? Кроме того, у  меня  хранятся
секретные бумаги и шифры.
   Сидоров распорядился:
   - Секретные бумаги и шифры сжечь в топке, а  деньги  раздать  офицерам  и
команде.
   Но ревизор заявил:
   - Принять раздачу казенных денег я на  себя  не  беру.  По-моему,  лучше,
утопить их.
   Сидоров согласился с ним, и решено было выдать только офицерам по  десять
фунтов стерлингов на первые надобности в плену.
   Обычно флегматичный  и  неповоротливый,  ревизор  вдруг  оживился.  Через
несколько минут он уже был в первой кочегарке. Принесенные им пакеты в  одно
мгновение превратились в пепел. С таким же проворством Бурнашев спустился  в
центральный пост, куда на время боя  был  поставлен  денежный  сундук.  Там,
внизу, кроме часовых, находились еще несколько человек из команды.  Ревизор,
не призывая разводящего, сам отстранил часового и раскрыл сундук. В  судовой
кассе было более семидесяти тысяч рублей русскими и английскими деньгами, не
считая экономических и окрасочных сумм, лежавших в особой шкатулке. Здесь же
находились и личные  деньги  командира  и  матросов,  сданные  на  хранение.
Ревизор торопливо сортировал деньги по мешочкам, отделяя золото от серебра и
меди. Руки его дрожали, с мясистого и прыщеватого лица катились капли  пота.
Пачки с крупными кредитками он совал себе за пазуху. Матросы поняли,  в  чем
дело, и обратились к нему с просьбой, чтобы он  с  ними  поделился  добычей.
Ревизор поднял голову и сказал:
   - Хорошо, ребята, я вам дам понемногу денег, но только об этом никому  ни
слова. За это мне может влететь от начальства. А если в команде узнают,  что
я наградил вас, то от такой оравы тогда не отобьешься.
   Матросы получили деньги неравномерно - начиная от ста рублей и  выше.  На
долю рулевого Жирнова, который помогал ревизору выбрасывать деньги за  борт,
досталось тысяча двести двадцать  пять  рублей.  Но  больше  всего  пришлось
ревизору поделиться с подоспевшим старшим баталером Пятовским.
   В результате за борт  полетела  только  мелочь,  а  остальная  сумма,  за
вычетом  розданных,  осталась  у  ревизора.  Он  успел  ухватить  не   менее
пятидесяти тысяч рублей. И все же этому богатому орловскому  помещику  такая
сумма казалась мала. Он забрал себе и пакет с деньгами, принадлежавший лично
командиру. А в это время командир  Юнг  мучился  от  смертельных  ран  и  не
подозревал, что его ограбил свой же офицер +6.
   Среди  команды  началась  деморализация.  Многие  из  матросов  перестали
слушаться своих офицеров.  Командующий  броненосцем  Сидоров,  заметив  это,
приказал мне уничтожить ром. Я со своим юнгой спустился в  глубину  судна  в
ахтерлюк. У нас имелось  в  запасе  двести  пятьдесят  ведер  неразведенного
восьмидесятиградусного рома и  более  ста  ведер  сорокаградусного.  Мы  его
выпустили из цистерны на палубу, застланную линолеумом, а с палубы по особым
сточным трубам  он  стекал  в  трюм.  Когда  данное  мне  задание  было  уже
закончено, в ахтерлюк прибежали матросы, любители выпивки.  Они  набросились
на меня с матерной бранью:
   - Зачем ты такое добро уничтожил? За это пришить тебя на месте, и  больше
никаких!
   - Начальство приказало.
   - Нет у нас больше начальства!
   Кое-кто из матросов, став на  колени,  начали  схлебывать  оставшиеся  на
линолеуме лужицы душистой влаги. Один полез в  горловину  цистерны  и  сразу
задохнулся там. Его вытащили оттуда мертвым. Больше мне не  было  надобности
оставаться в ахтерлюке. Я перешел в отделение для  сухих  продуктов,  где  у
меня была спрятана под гречневой крупой связка рукописей: дневники,  путевые
заметки, наброски для будущих произведений из морской жизни. Я  вытащил  эту
связку и, немного поколебавшись, решил ее  сжечь,  чтобы  она  не  досталась
японцам. Для этого пришлось  мне  подняться  в  камбуз.  Когда  мои  тетради
запылали в топке, то я почувствовал  такую  боль,  словно  часть  моей  души
корчилась, на огне. Меня успокаивало лишь одно: то,  что  мною  написано,  я
никогда не забываю.
   После этого я стал свободен  от  всяких  обязанностей  и  лишь  ходил  по
кораблю, наблюдая, что делают другие.
   Экипаж корабля никак не мог прийти в  нормальное  состояние  и  продолжал
волноваться.  Оставшиеся  здоровыми  около   восьмисот   человек   перестали
представлять собою организованную силу, подчиненную единой воле командира.
   Военные люди быстро превращались в  дикую  толпу.  Меньшинство  горевало,
большинство  радовалось  дарованной  жизни.  Слышались  бестолковые  выкрики
матерная ругань, злые шутки. Метались взад и вперед те, которых не верили  в
свое спасение. Словом, как и во  всякой  толпе,  каждый  человек  действовал
по-своему.
   Со стороны начальников о