крытыми
иллюминаторами, с задраенными дверями и горловинами было жарко и душно. И я,
слушая сквозь железо приступы бури, долго не мог уснуть  в  своей  подвесной
парусиновой койке.
   Какие только мысли не  приходили  в  голову!  Думал  и  о  себе.  Странно
сложилась моя судьба.  В  селе,  где  я  родился,  сзади  нашего  двора,  за
огородами, протекает маленькая речушка Журавка. Глубина ее,  как  говорится,
воробью по колено, но в ней водятся огольцы и пескари. Как только  ноги  мои
окрепли для самостоятельного передвижения, я в летние месяцы по  целым  дням
проводил на ней, испытывая  необычайное  удовольствие.  Вообще  вода  всегда
притягивала меня к себе. Потом, подрастая, я от старших узнал, что  есть  на
свете громадные реки и даже моря. Я охотно верил таким сообщениям, но не мог
себе представить, чтобы где-нибудь было воды больше,  чем  в  пруду  водяной
мельницы за нашим селом. Поэтому я был изумлен, когда  впервые  увидел  реку
Цну. Наша Журавка в сравнении с ней показалась  ничтожной,  как  мышь  перед
коровой. Впоследствии моя жизнь повернулась так, что я стал матросом и начал
плавать по морям. А теперь прошел по Атлантическому океану, обогнул Африку и
вступил в Индийский океан. Покачиваясь в подвесной койке, как  в  гамаке,  я
каждую минуту ощущал неистовые взметы волн,  слушал  приглушенно-напряженный
рев за бронированными бортами, низвержение массы воды на палубу.  Впереди  у
нас будет еще Великий океан.
   Все это было очень  грандиозным,  но  я  никогда  не  забуду  свою  милую
говорливо-журчащую речонку, где ловил огольцев и пескарей и  где  прозвучало
мое детство, как песня жаворонка.
   На следующий день  буря  достигло  величайшего  напряжения.  В  свободные
минуты я выбегал наверх посмотреть, что делается с кораблями.  На  этот  раз
кругом не было той мрачности, какой  обычно  сопровождается  буря.  Это  был
редкий случай, когда великое движение стихий совершалось под ясным небом.  С
невероятным напором и гулом несся ветер, словно  где-то  за  горизонтом,  за
пределами нашей планеты, заработали вентиляторы колоссальных размеров.
   Катились валы,  взметывались  целые  горы  и  тут  же  рушились  ревущими
водопадами,  словно  от  минных  взрывов.  В  солнечном  блеске  в   облаках
сверкающей пыли летели охапки пены, как стаи белоснежных птиц.
   Эскадра шла прежним строем: правая колонна состояла из одних броненосцев,
возглавляемых "Суворовым"; в  левую  колонну  входили  только  транспорты  с
"Камчаткой" впереди; три крейсера держались позади  в  строе  клина.  Ход  -
десять узлов, но так как  ветер  был  попутный  и  волны  догоняли  нас,  то
казалось, что все корабли, мотаясь, стоят на одном месте. Колебания "Осляби"
в стороны были более двадцати градусов, тогда как четыре новейших однотипных
броненосца, в том числе и наш "Орел", кренились гораздо меньше.
   Но это не устраняло у многих офицеров тревоги за участь корабля. Не  было
еще  забыто  предупреждение  морского  технического   комитета,   полученное
накануне, ухода эскадры из Либавы. В этом грозном предупреждении говорилось,
что такие корабли, как "Бородино", могут во время бури  перевернуться,  если
только  не  будут  приняты  самые  строгие  меры.  Наш  корабль,   например,
вследствие перегруженности в три  тысячи  тонн,  имел  осадку  на  три  фута
больше, чем предполагалось по проекту.
   Больше всего доставалось транспортам и крейсерам. Они падали на борта  от
тридцати до сорока градусов.
   На них жалко было смотреть. И все-таки они вызывали меньше опасений,  чем
броненосцы.
   Мне, как баталеру, кроме возложенных на меня начальством обязанностей, не
полагалось знать  ничего  лишнего.  Но  втайне  я  всегда  нарушал  казенные
правила.  Конечно,  мне  тоже  было  известно  о   предупреждении   морского
технического комитета. И в мозгу возникал жгучий  вопрос:  выдержит  ли  наш
"Орел" натиск бури, если случайно станет  лагом  к  волне?  При  мысли,  что
корабль может опрокинуться, становилось не по себе, и вздрагивали колени.
   Ведь с него успеют выскочить не больше двух десятков  людей,  находящихся
наверху, но и тех никто спасать не будет.
   "Впрочем, все это чепуха, и ничего не случится", - мысленно успокаивал  я
самого себя.
   Этим же путем, только в обратном  направлении,  в  начале  девятнадцатого
столетия проходили, совершая свое  первое  кругосветное  путешествие,  такие
знаменитые наши мореплаватели, как Крузенштерн и Литке. У  них  были  жалкие
суденышки - парусные шлюпы, водоизмещением каждый менее пятисот тонн. Что на
них  должны  были  чувствовать  люди,  застигнутые  подобной  бурей?   Какое
мужество, какую любовь к морю нужно было иметь,  чтобы  на  таких  маленьких
кораблях  пускаться  в   кругосветное   путешествие!   Вспомнилось   обидное
изречение, когда-то вычитанное мной из морской литературы:  "Раньше  корабли
были деревянные, но люди железные, а теперь корабли стали железные, но  люди
- картонные". Мне не  хотелось  быть  картонным  человеком,  и  я,  бравируя
напускной отвагой, бродил по кораблю с таким видом, как будто буря нисколько
не беспокоит меня.
   В этот день у нас страдающих морской болезнью оказалось еще больше.  Наша
медицина ничем не могла им помочь. А между тем от людей требовалась  работа:
военный корабль должен сохранять свое место в строю и двигаться  вперед,  не
останавливаясь ни на одну минуту. Тут выступали на сцену в качестве докторов
боцманы и унтер-офицеры. Они  знали  средства,  правда  очень  жестокие,  но
весьма  радикальные.  Если  у   какого-нибудь   матроса   лицо   становилось
бледно-серым, а глаза, мутнея, безжизненно угасали, то на него,  как  ястреб
на голубя, налетал боцман или унтер и с грозной бранью начинал  стегать  его
медной  цепочкой  от  дудки  или  резиновым  линьком.  От  невыносимой  боли
избиваемый извивался ужом, на теле у него моментально вздувались  рубцы,  но
зато после этого он так же моментально свежел, наливался  кровью,  в  глазах
появлялся блеск, словно при встрече с возлюбленной. На некоторых из  команды
такие меры настолько действовали, что потом достаточно было  только  увидеть
капральские усы, чтобы тошнотворное состояние у человека  сразу,  словно  по
волшебству, исчезало.
   По срезам нельзя уже было пройти - смоет. На юте у нас  находилось  более
ста  тонн  угля.  Волны,  наседая  на  корму,  постепенно  размывали  его  и
выбрасывали за борт, и не было возможности спасти драгоценное топливо.
   Кормовая башня и  две  боковые  башни,  расположенные  на  срезах,  часто
оказывались под бурлящим слоем океана. Как ни  старались  мы  защитить  свой
броненосец, задраивая  все  люки,  иллюминаторы  и  горловины,  однако  вода
проникала в него всюду, разливалась  по  каютам  и  палубам,  в  подбашенных
отделениях.
   К вечеру я поднялся на  задний  мостик.  Там  встретился  я  с  инженером
Васильевым. Он был весь мокрый и все-таки не уходил вниз, под прикрытие.
   Этот человек всегда меня удивлял своей неуемной  жаждой  все  познать.  И
теперь, прячась от брызг и ветра за рубку, он стоял с секундомером  в  руке,
наблюдая за размахами бури.
   Напор ветра настолько был силен, что затруднял дыхание. Руки инстинктивно
за что-нибудь хватались. Казалось, что  бушующий  воздух  подхватит  нас  и,
крутя, понесет в пространство, как пушинки. Даже высота мостика  не  спасала
людей от брызг и клочьев пены.
   Васильев окинул глазами взъерошенный океан и заговорил, выкрикивая слова:
   - Какая сила растрачивается напрасно! Если бы человек сумел  использовать
всю энергию бури, что можно было бы с нею натворить!
   По его расчетам, длина волны иногда доходила до пятисот футов,  а  высота
ее равнялась сорока футам. "Орел", содрогаясь,  дыбился  и  лез  на  водяную
гору, как фантастически огромный бегемот,  а  потом,  перевалив  через  нее,
бессильно нырял носом в разверзшуюся падь, задирая  к  небу  корму.  В  одну
минуту он переваливался с борта на борт восемь раз. Мало того, в течение той
же минуты броненосец в миллион пудов весом поднимался шесть  раз  на  высоту
четырехэтажного дома - и все это с такой легкостью, как будто он не превышал
тяжести детской люльки. Несмотря ни на  что,  он  шел  вперед  десятиузловым
ходом. Вместе с ним и мы испытывали четырехмерное движение.
   В это время чем бы человек ни занимался,  -  думал  ли  он  о  жизни  или
смерти, мечтал о счастье или отчаивался, работал или  спал,  творил  молитвы
или ругался, - буря не переставала мотать его в разные стороны и шесть раз в
минуту поднимать, как на лифте, вверх на сорок футов.
   Васильев восторгался своим броненосцем:
   - "Орел" больше подвержен килевой качке, чем бортовой.
   Это объясняется тем, что он имеет форму заваленных бортов.  Помогают  тут
еще лучше и бортовые срезы.  Волна,  попадая  на  один  срез,  предотвращает
размах судна в противоположную сторону. Все четыре однотипных  броненосца  -
"Суворов", "Александр III", "Бородино" и наш - сконструированы  в  отношении
бортовой качки довольно удачно. А вот "Ослябя" сделан по-другому, а потому и
крен у него больше, чем у нас.
   На  транспорты  жутко  было  смотреть.  Казалось,  что  каждый  из   них,
свалившись на тот или иной борт, никогда уже, больше не поднимется.  Но  они
выпрямлялись и шли вперед наравне с правой колонной  броненосцев.  В  общем,
все четырнадцать кораблей являли собою изумительное  зрелище,  окутываясь  в
лохмотья пены и беспрестанно совершая бешеный танец. Иногда какой-нибудь  из
броненосцев,  шедших  впереди  нас,  совершенно  скрывался  между   волнами,
показывая лишь верхушки мачт. Это происходило внезапно, с  такой  быстротой,
словно у него отвалилось днище и судно сразу тянуло в пучину.  Но  проходили
секунды, и тот же корабль, словно выпираемый сверхъестественной силой, снова
взбирался на кипящий гребень водяного массива.
   На "Малайе", державшейся на левом траверзе "Орла", в пяти кабельтовых  от
нас,  что-то  случилось  с  машиной.  Она  подняла  сигнал,  что  не   может
управляться. С флагманского корабля ей ответили:  "Исправить  повреждения  и
идти самостоятельно". Она повернулась бортом к волне и, отставая, закачалась
еще  больше,  беспомощная,  как  арбузная  корка.   Бушующие   потоки   воды
перекатывались через ее корпус. На ее палубе  вокруг  фок-мачты  засуетились
люди, стараясь поставить фок, кливер и стаксель, чтобы увалить нос под ветер
и придать кораблю жизнь. Паруса наконец подняли, убогие  и  жалкие,  но  это
нисколько не помогло "Малайе". Она продолжала,  показывая  подводную  часть,
размахиваться на волнах, лишенная хода. На мачте ее  взвился  новый  сигнал:
"Терплю бедствие". Но ни одно судно не подошло к ней на помощь. Обе  колонны
прошли мимо "Малайи", оставляя ее во власти бури.
   - Если спасется она, это будет чудом, -  с  горечью  промолвил  Васильев,
провожая глазами "Малайю".
   - Да, там туго людям, - ответил я зябко поеживаясь.
   Через час "Малайя" исчезла с горизонта.
   Мимо нашего броненосца проплыли весла, анкерки и  спасательные  пробковые
нагрудники. Вслед за ними, печально качаясь  на  волнах,  показался  гребной
катер,  наполненный  водой.  Вскоре  узнали  от  сигнальщиков,   что   катер
принадлежал "Суворову" и был сорван бурей со шлюп-балок.
   Волны, догоняя небольшой пароход "Русь", накрывали его с кормы доноса.
   Чтобы убежать от них, он  с  разрешения  адмирала  увеличил  ход  и  взял
направление ближе к африканскому берегу. Наступающая ночь скрыла его из виду
эскадры.
   Еще целые сутки Индийский океан свирепствовал, но уже с меньшей силой.
   Волны стали отложе. Качка постепенно уменьшилась.
   Пароход "Русь" догнал нас, но куда исчезла "Малайя"?
   Поднимаясь наискосок к северу, к тропику Козерога, эскадра  два  дня  шла
при благоприятной погоде. На броненосце были открыты все иллюминаторы, люки,
пушечные порты. Над ними тихо бродили редкие облака, радостно сияло  солнце,
легким дуновением ветра умерялась жара.
   Среди команды и офицеров много было разговоров о будущей нашей стоянке  у
Мадагаскара. Ведь там мы должны соединиться с отрядом адмирала  Фелькерзама,
который направился туда через Суэцкий канал. Туда же должны прийти  крейсеры
из России: "Олег", "Изумруд" и другие суда. А как обстоит  дело  с  покупкой
аргентинских и чилийских крейсеров? Держится ли осажденный Порт-Артур и цела
ли заблокированная в нем японцами наша 1-я эскадра? Все это  были  волнующие
вопросы, ответы на которые мы узнаем только на Мадагаскаре.
   Вечером 11 декабря "Камчатка" стала отставать от  эскадры.  Между  нею  и
флагманским кораблем завязался продолжительный разговор  сигналами.  Адмирал
расточал на нее свой гнев, угрожая отдать  под  суд  виновников.  "Камчатка"
оправдывалась, ссылаясь на плохое качество угля, с которым кочегары, сколько
ни стараются, не могут нагнать давление в котлах более восьмидесяти  фунтов.
Затем она запросила у адмирала разрешения выбросить за  борт  сто  пятьдесят
тонн негодного угля, чтобы добраться до хорошего.
   Командующий на это ответил: "Выбросить за борт злоумышленника".
   Погода начала меняться: то сыпал дождь, мелкий и надоедливый, то  налетал
норд-остовый шквал. Показалась южная оконечность Мадагаскара.  Под  покровом
густых облаков температура была невысокая, но в  насыщенном  парами  воздухе
трудно было дышать.
   Здесь госпитальному судну  "Орел"  назначено  было  рандеву,  но  оно  не
оказалось на своем месте. Адмирал выслал дозорной цепью  крейсеры  вправо  и
влево от курса. Однако поиски их не дали никаких результатов.
   Эскадра направилась вдоль Мадагаскара с юго-восточной стороны, держась от
него в двадцати милях. После непродолжительного шквала  небо  очистилось  от
облаков. В сиянии  солнца,  поднимавшегося  до  восьмидесяти  семи  градусов
высоты, остров был виден простым глазом. Над горизонтом  заманчиво  голубели
гористые берега.




   Цусима. Книга 1, часть 3



   Часть третья МАДАГАСКАР

   1. ПРИРОДА УЛЫБАЕТСЯ, А ДУША СКОРБИТ
   Короткий рассвет 16 декабря рождался при торжественной тишине. В  глубине
бледно зеленеющего неба гасли звезды. Слева от нас  лежал  Мадагаскар,  пока
еще мутный и загадочный, как  пьяный  бред.  Эскадра  шла  вдоль  восточного
берега  острова,  постепенно  приближаясь  к  нему.  Справа  широким  веером
раскинулась заря, безмерно щедрая на цветистые краски,  на  затейливую  игру
тонов. Океан еще не проснулся, но уже румяно заулыбался.  В  такие  моменты,
обласканный  чудесной  свежестью  утра,  ждешь  чего-то  необыкновенного   и
смотришь  на  все  широко  раскрытыми  глазами.  Вот  радостно  заструились,
пронизывая. душистый соленый воздух, первые лучи солнца.
   Через минуту сразу  все  изменилось:  весь  простор  налился  васильковой
синью, зеркальная равнина расплавилась в косом блеске,  вся  в  страстном  и
жарком трепете ослепительных бликов.
   Знойный день вступал в свои права.
   Перед нами  яснее  обрисовывался  волнистый  Мадагаскар.  Здесь  когда-то
подземные огненные силы вздумали  пошутить  и  взгорбили  океанское  дно  на
огромнейшем пространстве. А может быть, этот остров отделился от Африки, как
взрослый сын от матери. С тех пор прошло много тысячелетий.
   Поднявшиеся  над  водою  причудливые  нагромождения,   застыв   в   своей
неподвижности, успели  покрыться  зеленью  полуденных  растений,  заселиться
живыми  существами.  Не  так  давно  французы  окончательно  овладели   этим
островом,  причислив  его  к  своим  далеким  колониям.  Площадью  своей  он
превышает всю Францию. Недаром жители соседних островов до сих пор  называют
его "Танти-Бэ", что означает "Большая  земля".  Вдоль  Мадагаскара  узкой  и
невысокой полосой протянулась еще  суша-остров  Сан-Мари.  Эскадра  вошла  в
пролив. А в одиннадцать часов  каждый  корабль,  ломая  и  дробя  лучезарную
поверхность воды, начал занимать свое место по диспозиции, и  на  каждом  из
них, пробегая через носовой клюз, загромыхало железо якорного  каната.  И  у
нас на броненосце, под команду старшего офицера Сидорова, вдруг  сорвался  с
места  двухсотпудовый  якорь  и,  сверкнув  поднявшимися  брызгами,   бешено
устремился в пучину, чтобы, двумя чугунными лапами  на  глубине  в  тридцать
пять сажен крепко вонзиться в морской грунт. Эскадра остановилась как раз  в
середине пролива, ширина которого  считается  более  десяти  миль,  и  таким
образом формально мы избегали нарушения нейтралитета.
   На "Орле" офицеры и команда, все, кто не был  занят  работой,  находились
наверху, любуясь новой обстановкой. Небо полыхало зноем. Над океаном,  теряя
в голубой дали  ясность  очертаний,  на  облачной  высоте  покоились  горные
хребты. Ниже, спускаясь по склонам  гор,  цепляясь  за  уступы,  раскинулись
тропические леса. По другую сторону пролива, на острове Сан-Мари,  виднелись
европейские здания, вкрапленные в зелень, как белые пятна. Вокруг было  тихо
и  безмятежно,  словно  под  жгучими  лучами  солнца   все   погрузилось   в
нескончаемые грезы.  Только,  около  кораблей,  приплыв  на  своих  пирогах,
засуетились    удивленные    нашим    внезапным     появлением     несколько
туземцев-гавасов.
   Мы на все смотрели с  восторгом,  но  скоро  новизна  небывало  красочных
впечатлений сменилась мрачностью. Напрасно глаза шарили по углам  пролива  в
надежде увидеть дымки или знакомые контуры кораблей. Не было здесь ни отряда
адмирала Фелькерзама, ни  госпитального  судна  "Орел",  ни  вспомогательных
крейсеров. Только против города, в небольшой бухте,  увидели  два  парохода.
Это оказались наши угольщики под немецким флагом.
   На душе стало уныло.
   Около четырех часов дня пришел из Капштадта госпитальный пароход "Орел".
   Надо было полагать, что он имел важные новости. Один  из  наших  офицеров
побывал на флагманском корабле "Суворов". Вскоре у нас на  броненосце  стала
распространяться злая весть, перекидываясь из одного отделения в другое.
   Матросы насторожились, прислушиваясь  к  разговорам  офицеров,  некоторые
зашептались с вестовыми. Я обратился инженеру Васильеву:
   - По судну пронесся слух, будто бы...
   Обыкновенно сдержанный и внешне спокойный, он  на  этот  раз  был  крайне
возбужден и, не дождавшись окончания моей фразы" перебил меня:
   - Я догадываюсь, что вас интересует. К  сожалению,  это  факт:  Артурская
эскадра больше не существует.  Как  говорят,  она  потоплена  огнем  осадной
артиллерии после того, как японцы заняли Высокую гору.  Мы  были  посланы  в
помощь первой эскадре, но она погибла прежде, чем мы достигли половины пути.
Петербургские   стратеги   промахнулись.   Теперь    мы    превращаемся    в
самостоятельную эскадру. Нам  предстоит  уничтожить  неприятельский  флот  и
овладеть Японским морем. Но  эта  затея  настолько  же  нелепа,  как  нелепо
пускать петуха в драку против ястреба. Японцы оказались куда умнее и ловчее,
чем мы предполагали...
   Я ушел  от  него  с  гнетущими  мыслями.  В  таком,  примерно,  состоянии
находился и весь экипаж: в этот вечер не было ни веселья, ни смеха.  Офицеры
по-прежнему  отдавали  распоряжения,  команда  выполняла  их,  но  в  каждом
движении людей, в их голосах  чувствовалась  обреченность,  словно  внезапно
узнали, что на корабле появилась чума.
   С этого, дня в настроении личного состава эскадры начался крутой перелом.
   В дальнейшем все заботы  командующего,  по-видимому,  сводились  к  тому,
чтобы собрать вместе разбросанную эскадру. Где находился адмирал  Фелькерзам
со своими кораблями? О нем трудно  было  что-либо  узнать,  находясь  в  той
первобытной и дикой глуши, в какую мы попали. На острове Сан-Мари,  на  этом
французском Сахалине, где содержались осужденные на каторгу  политические  и
уголовные, преступники, не было телеграфа. Поэтому на следующий день с  утра
буксирный пароход "Русь", прозванный Рожественским "Мальчишкой", был  послан
с телеграммами в Таматаву-в порт, отстоящий на семьдесят миль к югу.
   Приступили к погрузке угля. Имея в  наличии  всег