на экипажа должна  была  бодрствовать,  готовая  при
первой  тревоге  вступить  в  действие.  Остальные  пока  могли   спать   не
раздеваясь.  Но  спать  никому  не   хотелось.   Мы   не   столько   боялись
артиллерийского огня, сколько минных атак. Ночь проходила медленно, и каждая
минута  давила  сознание  ужасом  ожидания   -   вот   раздастся   у   борта
сокрушительный взрыв неприятельской торпеды. В такой  напряженной  атмосфере
люди не могли молчать долго - не выдерживали нервы.  Поэтому  в  темноте  на
палубе всюду виднелись кучки матросов, тихо разговаривающих между собою. Тут
можно было услышать о чем угодно, но меньше всего о  войне.  В  одной  кучке
рассуждали о женщинах:
   - Это зависит, какая попадется жена. Другая тебя так обкрутит, что ничего
ты не можешь с ней поделать. И будешь ты  при  ней  за  пристяжного,  а  она
коренником.
   Гальванер Козырев по этому поводу рассказал:
   - Бывают такие случаи. Вон я читал про Нельсона. Самый знаменитый адмирал
был, храбрости непомерной. Сам Наполеон боялся его. И что же вы думаете?
   Трепетал он перед своею женой, как кролик перед волчицей. Да хоть бы была
она, скажем,  королева  или  принцесса.  Ничего  подобного.  Проститутка  из
Неаполя.
   Старший сигнальщик Зефиров добавил:
   - Да, женой управлять мудрее, чем целым государством. Вот наши цари:
   управлять государством они имеют право в шестнадцать,  а  жениться  -  не
раньше как только в восемнадцать лет.
   На баке среди матросов, расположившихся у фитиля, хриповато звучал  голос
минного машиниста:
   - ...Произошло это у нас в селе на самую троицу. Весь народ в  церкви.  И
вся она убрана зеленью: около икон березки стоят, на полу травка разбросана.
Благодать! А у нас в церкви водится такой обычай: бабы и девки позади стоят,
а мужики и ребята - впереди. От входа до самого  амвона  оставляется  проход
аршина в два шириною, получается вроде коридора из живых людей. Это для того
так делается, чтобы можно было свободно пройти вперед:  поставить  свечку  к
иконе, поминальник взять или причастие принять.
   Все шло ладно: здоровенный дьякон ектенью читает  и  кадилом  помахивает,
старый седенький поп возгласы подает,  на  клиросе  певчие  умасливают  душу
молящихся, миряне поклоны отвешивают богу. В окна солнышко заглядывает.
   Жарко и душно...
   - Насчет церкви что-то скучно, -  перебивает  рассказчика  кто-то.  -  Ты
что-нибудь другое расскажи.
   - Подожди,  доберемся  и  до  веселого,  -  возразил  минный  машинист  и
продолжал: - Раскрыл поп царские  врата  и  протянул  сладенько  так,  точно
конфета ему в рот попала: "Со страхом божиим и  верою  приступите".  В  этот
момент кто-то как замычит в церкви. Потом еще сильнее. И кто-то  с  мычанием
несется по свободному  проходу  прямо  на  амвон.  Весь  народ  вздрогнул  и
шарахнулся в стороны. Бабы завизжали. И что  же  оказалось?  Оськи  Лямкина,
свата моего, телок - месяцев пяти, черный, большой. Разыгрался и  в  церковь
ворвался. Вылетел прямо на амвон. То к одной клиросе метнется, то к  другой.
А сам ноги задние подкидывает, крутит хвостом и мычит, словно с  него  шкуру
сдирают. Потом в алтаре то же самое начал проделывать. У попа лицо  бледное,
бороденка дрожит. Первым опомнился он, кричит: "Ловите эту тварь!" А где тут
ловить? С народом бог знает что  делается.  Одни  думают,  черт  ворвался  в
церковь, другие - светопреставление началось. Мужики галдят,  бабы  и  девки
визжат, детишки плачут. А телок от этого шума  и  народа  еще  пуще  ошалел.
Носится по алтарю, как  бешеный,  и  не  перестает  мычать.  Тут  уж  дьякон
бросился за телком, а с ним еще трое: дьячок, староста церковный и сторож. И
что же вы думаете? Вчетвером никак не могут поймать его. Долго бегали,  пока
дьякон не схватил телка за хвост. Телок рванулся, дьякон брякнулся на пол  в
самых царских вратах, но все-таки хвоста, из рук не выпустил. Тут  остальные
трое подоспели. Народ к этому времени образумился, смех  начался.  Выволокли
телка на божий свет, поддали ему пинком под зад - иди...
   С мостика раздался голос вахтенного начальника, лейтенанта Павлинова:
   - На баке! Что у вас там за смех? Нельзя ли потише?
   - Есть! - ответили разом несколько голосов.
   Было далеко за полночь, когда я отправился к  Васильеву.  Он  был  только
инженером, но от него я мог узнать больше, чем от любого строевого  офицера,
даже по вопросам, которые не относятся к его специальности.
   Хотелось в последний раз  побеседовать  с  ним  по  душам.  В  офицерском
коридоре против его каюты я остановился, прислушиваясь. Кругом было тихо.
   Только из глубины броненосца доносился гул напряженно  работающих  машин,
отчего под ногами железная палуба, покрытая линолеумом, слегка  вибрировала.
За переборкой почувствовалась возня. Я тихо  постучал  в  дверь  и,  получив
разрешение,  вошел  в   каюту.   Васильев,   словно   собираясь   в   поход,
сосредоточенно укладывал в чемодан свои вещи, рукописи, чертежи.
   - Вот приготовляюсь к бою. Придется чемодан снести в более безопасное  от
огня место. Главное - хотелось бы сохранить свои заметки и чертежи.
   Остальное не жаль будет, если и пропадет.
   Он был без куртки, в одной ночной рубашке. Каждый раз, когда я  не  видел
на его плечах  серебряных  погон,  он  становился  мне  ближе  и  роднее.  Я
рассказал ему, как матросы ругают своего  командующего.  Васильев,  выслушав
меня, заговорил возбужденно:
   - Это плохо, что он ни у кого не сумел завоевать к себе доверия  и  среди
офицеров  не  пользуется  авторитетом.  Сам  виноват.   Ведь   каждый,   кто
окончательно не обалдел от наших дурацких порядков, не может не видеть  всех
его  промахов.  Начать  с  того,  как  организована   эскадра.   Силы   наши
распределены на отряды  неправильно.  "Ослябя",  имеющий  неполную  броневую
защиту, по существу скорее подходит к типу броненосных крейсеров. Почему  бы
ему  не  возглавить  отряд  из  таких  крейсеров,  как  "Олег",  "Аврора"  и
"Светлана"? Все эти суда при наличии  хода  в  восемнадцать  -  девятнадцать
узлов могли бы принести нам  больше  пользы.  А  командующий  связал  их  со
старыми крейсерами "Дмитрий Донской" и  "Владимир  Мономах",  таким  образом
обесценив их боевую роль. Между тем последние  два,  имея  броневую  защиту,
должны бы находиться в  одной  колонне  с  тихоходными  броненосцами  "Сисой
Великий", "Наварин", "Апраксин", "Сенявин", "Ушаков", "Нахимов", с "Николаем
I" во главе. Такая колонна могла бы развивать ход по двенадцати
   - тринадцати узлов.
   Разговаривая со мною, Васильев то нервно свертывал  в  трубку  клеенчатую
тетрадь, то снова ее развертывал.
   - При эскадре осталось, помимо двух буксиров, еще четыре транспорта:
   "Анадырь", "Иртыш", "Корея" и плавучая мастерская "Камчатка". Присутствие
их в эскадре давало основание предполагать, что мы пойдем вокруг Японии.
   Тогда без них трудно было  бы  обойтись:  может  быть,  в  пути  еще  раз
пришлось бы погрузиться. А теперь на что они нам нужны, раз мы  избрали  для
себя Корейский  пролив?  Не  думает  ли  адмирал  грузиться  во  время  боя?
"Камчатка" полезное судно в походе, но не в бою. Адмирал тащит ее  с  собою.
Зачем?
   Очевидно,  предполагает  при  помощи  этой  мастерской   чиниться   после
сражения.
   Но для этого нужно быть уверенным, что в нее не попадет ни один снаряд.
   Она имеет ходу не больше десяти узлов. Еще хуже обстоит дело с "Кореей".
   На ней имеется груз - уголь и снаряженные мины  заграждения.  Какой  ужас
может произойти, если в нее удачно попадет снаряд! Она опасна и  для  других
наших судов. Все эти четыре транспорта обречены на смерть. Во время сражения
для их охраны назначены крейсеры. Таким образом мы ослабляем свою эскадру на
шестьдесят  два  орудия  -  шести  и  пятидюймовых!  Чем  объясняется  такое
распоряжение командующего - тупоумием или заносчивостью? Ведь  слабосильным,
в сравнении с противником, нужна каждая боевая единица.
   Слышал я  от  штабных,  что  во  Владивостоке  нет  для  нас  необходимых
материалов и запасов. Все это мы должны привезти с собою. Очень  хорошо!  Но
как это выполнить? Для нас будет величайшим счастьем, если половина  эскадры
прорвется туда. А  тут  еще  хотят,  чтобы  мы  и  транспорты  доставили  во
Владивосток. Да за кого наши принимают японцев? Ведь не с зулусами мы  имеем
дело. Пора  отказаться  от  того  взгляда,  что  они  -  макаки.  А  вот  мы
действительно оказались кое-каки. Если уж эти транспорты так  необходимы  во
Владивостоке, то почему бы им не назначить рандеву?
   - Не додумался  его  превосходительство,  -  ответил  я  на  поставленный
вопрос.
   - Тут с трехкопеечной логикой  можно  понять,  насколько  эти  транспорты
свяжут нашу эскадру. Если бы какой-нибудь боксер перед боем навешал на  себя
чемоданы с бельем или провизией, то  это  показалось  бы  всем  самой  дикой
нелепостью. Ему пришлось бы и свои чемоданы поддерживать и драться.
   Наверняка можно сказать, что он будет разбит.  А  мы,  захватив  с  собою
транспорты, уподобились именно такому боксеру.
   - Адмирал до многого не додумался, - подхватил Васильев.
   - Вы посмотрите, как построена сейчас  наша  эскадра.  Боевые  суда  идут
двумя кильватерными колоннами. Между ними держатся транспорты и миноносцы.
   Насчет разведки мы ничего не предпринимаем. На наших кораблях горят огни.
   Мы находимся почти у самых берегов Японии.  Ночь  темна.  Такой  походный
порядок - самый  благоприятный  для  неприятельских  миноносцев.  Вы  только
представьте себе, что может случиться, если в данный момент  японцы  поведут
против нас минную атаку? Пусть только два миноносца их прорвутся в  середину
нашей эскадры - и вот вам  катастрофа.  Они  совершенно  безнаказанно  могут
топить наши корабли. А мы даже не будем иметь  возможности  отражать  атаку,
ибо нам пришлось бы стрелять друг в друга.
   Я сказал:
   - Это каждому матросу ясно.
   - Но для Рожественского вот не  ясно.  А  всякие  советы  или  мнения  со
стороны младших флагманов и командиров судов он  не  признает.  Он  всех  их
считает баранами, а самого себя - гением. Ведь за одно  лишь  то,  что  наши
броненосцы так перегружены углем и запасами, он должен бы пойти под суд.
   Броненосец "Орел" имеет тысячу семьсот тонн перегрузки. Одной лишней воды
нами взято триста пятьдесят тонн. Для чего? Чтобы уменьшить  непотопляемость
судна, да? Ко многим своим глупостям он прибавил еще одну, направив  эскадру
через Корейский пролив.
   Васильев приподнял правую руку и, потрясая передо мной тетрадью, словно я
во всем был виноват, добавил:
   - К сожалению, за всю эту преступную  авантюру  будут  расплачиваться  не
одни только адмиралы, а все мы,  весь  наш  народ.  Если  только  японцы  не
угробят  нас  с  вами  раньше  времени,  вы  увидите,  что  будет,  с  какой
фатальностью вскроются все недочеты русского флота. Впрочем, к черту все эти
рассуждения! В данных условиях мы с вами все равно ничего не можем изменить.
   Бросив тетрадь в чемодан, Васильев склонил голову над столом и задумался.
   Усталые глаза долго смотрели в угол каюты, лицо приняло выражение  досады
и боли. Казалось, он забыл о моем присутствии.
   Кто-то пробежал по офицерскому коридору, громоздко стуча каблуками сапог.
   - Знаете, что, -  нарушил  я  молчание,  -  эта  война  очень  напоминает
неудачную Крымскую кампанию. Там с эскадры пришлось снять все  оборудование,
пушки и, наконец, людей для  защиты  крепости.  Затем  опустошенную  эскадру
вынуждены были потопить у входа в гавань. То же произошло и  в  Порт-Артуре:
так же сняли с эскадры пушки и весь личный состав, так же без  боя  потопили
свои корабли.
   Васильев, вскинув голову, вдруг оживился:
   - Совершенно верно. Я думаю, что и  в  общественных  настроениях  история
повторится. Нужна была Крымская кампания, чтобы все поняли - так больше жить
нельзя. Россия с ее, по выражению Герцена, крещеной собственностью  зашла  в
тупик. Тогда лучшая  часть  общества  заволновалась.  Начались  крестьянские
восстания. Закончилось это освобождением крестьян от крепостной зависимости.
То же произойдет и после этой войны,  в  особенности  после  разгрома  нашей
эскадры, на которую теперь возлагают все надежды. Для всех станет ясно, куда
завели нас наши бездарные правители. Революция неизбежна. Она уже началась.
   Я распрощался с Васильевым и забрался на задний мостик. По времени  давно
уже должна была взойти луна, но она  где-то  скрывалась  за  черным  пологом
облаков.
   По-прежнему было темно.
   Японцы не показывались. Вероятно, они решили встретить нас в узком  месте
пролива, у самых своих рубежей. Я смотрел вперед, по курсу, в ночную мглу  и
думал: что в данный момент делает командующий японским флотом адмирал  Того?
Какой удар готовит он для нашей эскадры? Наша судьба зависела теперь от  его
умения распорядиться морскими силами. Кто он такой, этот уже  в  достаточной
степени прославленный человек? Действительно ли он великий  флотоводец,  или
засиял  блеском  славы  только  потому,  что  уж  слишком  бестолковы   были
руководители в русском флоте? У нас на  корабле  очень  мало  знали  о  нем.
Известно было лишь то, что он кончил высшее военно-морское училище в Англии,
плавал на английских кораблях, великолепно перенял все их морские  традиции.
Однажды  мы  с  Васильевым  рассматривали   его   фотографический   портрет,
напечатанный в одном английском журнале. На этой фотографии он  был  снят  в
полной парадной форме, с орденами на груди, с лентой через плечо, с вензелем
на фуражке. Наряд на нем был такой же, какой  носят  во  флотах  европейских
стран. И в пожилом лице его с мелкими морщинами, с толстой верхней губой,  с
острой  седеющей  бородкой  мало  было  японских  черт,  если   не   считать
характерного разреза глаз. В этом журнале была напечатана статья о  нем.  Из
нее мы вычитали, что он выше  обычного  роста  японцев,  хорошо  сложен,  но
немного сгорблен. Дальше сообщалось, что у него  большая  голова  правильной
формы и что он никогда не расстается  с  трубкой.  Автор  статьи  ничего  не
рассказал об адмирале Того по существу, но много рассыпал восторгов, называя
его добродушнейшим и благороднейшим человеком и  гениальным  военачальником.
Совсем по-иному отнесся к нему французский  журнал,  который,  отдавая  дань
таланту адмирала Того, охарактеризовал его, как человека хитрого,  коварного
и жестокого.
   Неугомонный ветер свежел, становился более упругим и не  только  тормошил
море, заставляя его угрюмо ворчать, но  и  разрывал,  взлетая,  черные,  как
сажа, облака. В глубине неба показался кривой обрезок ущербленной луны.
   Тусклым сиянием заблестели круто изогнутые спины волн, яснее обозначились
контуры кораблей. На минуту мое внимание привлек обрезок луны. Он был  похож
на  золотой  козырек.  Из-под  него,  внося  в  сознание  какое-то   смутное
беспокойство, смотрела на нас звезда, словно сверкающий  зрачок  в  дрожащих
паутинно-тонких ресницах.
   Мои мысли вернулись к эскадре. Перегруженная углем и запасами, измученная
походом  и  дезорганизованная  духом  безверия,  она  медленно  двигалась  к
пропасти. Это понимали все, начиная с любого командира  и  кончая  последним
гальюнщиком. И все-таки мы не повернули обратно. Почему? Потому что  младшие
флагманы  не  противодействовали  командующему,  а  судовые   командиры   не
осмеливались возражать младшим флагманам,  а  офицеры  не  могли  ослушаться
командиров, а кондукторы, боцманы, капралы и матросы просто были не в  счет.
Казалось, никто  уже  не  мог  предотвратить  приговора  истории.  Все  люди
находились  на  своих  местах,  все  исполняли  свои  обязанности.  Из  труб
вываливал дым, под кормой вращались винты, бурля незнакомые воды. И корабли,
черные  и  молчаливые,  с  видом  бесстрастного  покоя  шли  вперед,   чтобы
похоронить в пучине чужого моря славу Российской империи и последнюю надежду
нашей маньчжурской армии.
   Мы прошли более восемнадцати тысяч морских  миль.  Осталось  каких-нибудь
трое суток ходу - и мы будем во Владивостоке. Но до него никогда еще не было
так далеко, как теперь. Чтобы попасть на  родную  землю,  мы  должны  пройти
через страшные ворота смерти, какими являлся для нас Цусимской пролив.


   ПРИМЕЧАНИЯ +1. Этот факт отмечен в дневнике командира  крейсера  "Аврора"
капитана 1-го ранга Егорьева: "Отвратная солонина 2-й эскадры была заготовки
Морского госпиталя в Кронштадте. 12 бочек за  борт,  13-я  более  или  менее
годная".
   ("Морской сборник" NN 8 - 9 за 1915 год.)  +2.  Впоследствии  выяснилось,
что консул зря наболтал: никакого японского  флота  на  рейде  Сингапура  не
было.
   +3. На следствии старший офицер показал,  что  он  не  успел  доложить  о
претензии машиниста. (См. "Действие флота", отдел IV, книга 3-я, стр.
   146).
   +4. Носси-Бэ 20 января 1954 г. Дорогой Петя!
   ... Растлевающим образом  действует  на  всех  офицеров  эскадры  сильное
влечение сердечное нашего адмирала к старшей сестре милосердия Сиверс; почти
каждый день она  и  племянница  адмирала,  Павловская,  обедают  у  адмирала
наверху, причем с племянницей адмирал совсем не разговаривает, а  сидит  все
время  с  Сиверс.  Вчера  был  день  рождения  Сиверс.  Так  адмирал  послал
флаг-офицера с огромным букетом на "Орел" к ней; она и Павловская приехали к
нам на "Суворов" и обедали у адмирала; музыка гремит туш и т.
   д.,  поздравления,  шампанское  и  т.  д.  Переписка  ведется  оживленная
ежедневно; мне  несколько  раз  приходилось  отвозить  письма,  когда  бывал
дежурным офицером. Для этого  обыкновенно  посылается  специальный  дежурный
катер с дежурным офицером. Обмен цветами происходит тоже довольно часто.
   Как-то раз губернатор (в Носси-Бэ)  прислал  адмиралу  огромное  какое-то
растение  в  кадке.  Адмирал  сейчас  же  отрядил  вахтенного   флаг-офицера
перегрузить это растение на дежурный катер и отправить на "Орел".  Во  время
перегрузки  сломалась  одна  ветка,  так  адмирал  так  разнес   несчастного
Свербеева, который и был как раз вахтенным  флаг-офицером.  Вообще  все  это
сильно  действует  в  отрицательную  сторону  на  офицеров;   его   странная
недоверчивость к другим; что никто ничего не знает и не понимает, кроме него
и т. д. ...целую твой брат Д. Головнин.
   (Центральный Государственный Военно-Морской Архив. Фонд  763,  дело  316,
1904 - 1905 гг., письма  мичмана  Д.  Головнина  с  флагманского  броненосца
"Суворов".)  +5.  В  одном  из  писем  своему  отцу  младший  минный  офицер
броненосца "Суворов" лейтенант Вырубов сообщил следующее о нашем бунте:  "На
"Орле" на пасхе был небольшой беспорядок, адмирал поехал туда и навел на них
порядочного страху, орал он, как никогда, и наговорил таких вещей и в  таких
образных выражениях, что доставил нам развлечение по крайней мере на  сутки.
Ю. и Ш. страшно влетело, попало и офицерам" (Архив войны шкаф N  4,  дело  N
305.) +6. О своем разговоре  с  командующим  эскадрой  адмирал  Небогатов  в
показании перед следственной комиссией написал следующее:
   "26 апреля в море, у берегов Аннама, мой отряд  присоединился  к  эскадре
Рожественского; тотчас же сигналом я  был  приглашен  к  адмиралу,  который,
встретив меня на верхней палубе, провел в адмиральскую столовую,  где  мы  и
беседовали в присутствии чинов  его  штаба;  беседа  эта  имела  вид  общего
частного  разговора,  так  как  предметом   ее   были   вопросы   совершенно
постороннего содержания, ничего общего не имеющие с предстоящим делом.
   Сначала я полагал, что адмирал не желает в присутствии чинов своего штаба
говорить со мною о предстоящих действиях и что  он  пригласит  меня  к  себе
отдельно для деловых разговоров,  но  этого  не  случилось,  так  как  через
полчаса такой частной беседы адмирал отпустил меня...
   Во время разговора с адмиралом Рожественским, между прочим я ему  сказал,
что имел намерение, в  случае  не  состоявшегося  свидания  с  ним  идти  во
Владивосток