му  мостику  и,  чтобы  не  провалиться  в  какую-нибудь
пробоину, ощупывал ногой каждый аршин палубы.  Часто  приходилось  отступать
назад и обходить опасные места.  Под  ногами,  там,  где  от  снарядов  была
прогнуто палуба, хлюпала вода, доходившая почти до колен.
   Внезапно до меня донесся из-за борта отчаянный крик:
   - Спасите!.. Погибаю!.. Братцы, спасите!..
   Кто это кричал: офицер или матрос? И как он попал в море? Сорвался  ли  с
борта "Николая I", шедшего впереди нас,  или  случайно  остался  в  живых  с
какого-нибудь  уже  погибшего  корабля?  Об  этом  знало  только  море.  Наш
броненосец, не останавливаясь, шел дальше. Он и не  мог  заняться  спасением
одного человека, когда вопрос стоял о сохранении жизней всего экипажа.
   Взывавший  о  помощи  голос,  надрываясь,  быстро  уносился  за  корму  и
становился все глуше, словно погружался в бездну. Я с дрожью подумал:
   "Может быть, и нам придется так барахтаться  в  морской  пучине.  Сколько
теперь людей, разбросанных волнами  в  разные  стороны,  держатся  на  воде,
доживая последние минуты..." С трудом я добрался до носового мостика. Справа
от боевой рубки, привалившись к ее броне,  стоял  человек  и  через  бинокль
всматривался в ночную тьму. Это оказался старший сигнальщик Зефиров.
   - Как дела, Василий Павлович?
   - Пока идем без остановки.
   - Куда? Восвояси или в нейтральный порт?
   - Хватился! Еще  с  десяти  часов  "Николай"  повернул  на  прежний  курс
норд-ост двадцать три градуса. Пробираемся во Владивосток.
   Мне казалось, что и контр-адмирал Небогатов допустил  величайшую  ошибку.
Он не мог не сознавать, что мы разбиты, разбиты безнадежно. А  раз  так,  то
он, как  и  всякий  другой  военачальник,  при  таких  условиях  должен  был
заботиться  лишь  о  том,  чтобы  сохранить  для  будущего  времени  остатки
вверенных ему сил. Конечно, нечего было и думать о возвращении в  Балтийское
море: оно слишком далеко.  Но  у  нас  была  другая  возможность,  выйти  из
создавшегося положения: завернуть в ближайший нейтральный порт Китая  и  там
разоружиться. Адмирал  Небогатов  этого  не  сделал,  несмотря  на  то,  что
командовал теперь остатками эскадры самостоятельно и  мог  по-своему  решать
вопросы тактики и стратегии. Он слепо подчинился  субординации  и,  выполняя
приказ Рожественского, повел уцелевшие суда во Владивосток.  Для  чего,  они
там будут нужны, когда этот порт уже потерял для нас всякое значение? И  где
была гарантия, что мы снова не будем встречены японцами в их море? Это  была
наша третья попытка прорваться через опасный двор противника к своей далекой
земле, не имея никаких шансов на успех. Невольно  складывалось  впечатление,
как будто нас, измученных и обескураженных,  толкала  к  гибели  чужая  злая
воля.
   Зефиров сообщил мне еще новость:
   - Мы чуть свой крейсер "Изумруд" не пустили ко дну. Приблизился он к  нам
с левой стороны. Наши приняли его за неприятеля и давай по нем жарить.
   Четыре выстрела сделали. К счастью, не попали в  него.  А  то  больше  не
пришлось бы ему плавать.
   Я случайно оглянулся назад. В этот момент далеко от  рас,  позади  левого
траверза, море взметнуло багровое пламя; и мы услышали отдаленный  рокочущий
грохот.
   - Что это значит? - спросил я у Зефирова.
   - Вероятно, какое-нибудь судно  взорвали  миной,  -  ответил  он  озябшим
голосом.
   В воображении возникла страшная картина тонущего судна  с  барахтающимися
людьми, пожираемыми волнами. Чье оно, это судно: японское или наше?  Но  эти
далекие и невидимые жертвы войны заполняли лишь часть моего воображения.
   Главное же мое внимание было приковано к своему кораблю: не прозевали  бы
и у нас приближения противника. По краям мостика расположились  сигнальщики,
оглядывая ночной  горизонт;  около  двух  уцелевших  47-миллиметровых  пушек
находились комендоры. На крыше двенадцатидюймовой башни возвышалась  крупная
фигура лейтенанта Павлинова, который забрался туда, чтобы лучше  следить  за
японскими миноносцами. Временами по его зычному приказу эта башня, а также и
носовая правая шестидюймовая поворачивались своими жерлами в ту сторону, где
замечался подозрительный силуэт судна.
   Я заглянул в боевую рубку. Из начальства находились там четверо.  Из  них
только младший минный офицер, лейтенант Модзалевский, остался невредим,  все
же остальные были ранены. Лейтенант Шамшев, согнувшись, сидел  на  палубе  и
слабо стонал. Старший  офицер  Сидоров,  изнемогая,  привалил  забинтованную
голову к вертикальной броне рубки. Лейтенант Модзалевский и мичман Саккелари
следили через прорези за "Николаем I", на  корме  которого,  как  путеводная
звезда, излучался лишь один кильватерный огонь. У штурвала  стоял  боцманмат
Копылов, плотный и смуглый сибиряк с  небольшими  жесткими  усами.  Это  был
лучший рулевой, знавший  все  тонкости  своей  специальности  и  великолепно
освоивший все капризы судна при тех или иных  поворотах.  Он  низко  опустил
голову, как бы пряча от других свое  лицо,  оцарапанное  мелкими  осколками.
Кисть правой руки была обмотана ветошью - ему оторвало два пальца. С раннего
утра, как только появились японские разведчики, он  занял  свой  пост,  хотя
потерял  много  крови  от  ран,  бессменно  стоял  перед  компасом,   словно
притянутый к нему магнитом. В рубке находились еще двое - сигнальщик Шемякин
и кондуктор Казинец.
   - "Адмирал" поворачивает влево! - крикнул мичман Саккелари.
   Старший офицер сразу выпрямился и скомандовал:
   - Не отставать!
   И, повернувшись к Копылову, добавил:
   - Осторожно клади руля!
   - Есть осторожно клади руля, - угрюмо ответил Копылов.
   "Орел" покатился влево и в те же время начал крениться на правый борт,  в
наружную сторону циркуляции. С верхней и батарейной палуб донесся до  боевой
рубки зловещий гул  воды.  Неприятельским  огнем  еще  в  дневном  бою  были
уничтожены все кренометры, но и без них чувствовалось, что корабль дошел  до
последней черты  своей  остойчивости.  Свалившись  набок,  он  дрожал  всеми
частями железного корпуса. В рубке, зная  о  восьми  градусной  предельности
крена, все молчали, и, вероятно, всем, как и  мне,  казалось,  что  наступил
момент ожидаемой катастрофы. Так продолжалось до тех пор,  пока  броненосец,
постепенно поднимаясь, не встал прямо.
   - Молодчина "Орел!" - облегченно вздохнул старший офицер.
   Минут через пятнадцать, когда начали ложиться на  прежний  курс  норд-ост
23ё, опять повторилось то же самое.
   Контр-адмирал Небогатов проделывал такие повороты,  очевидно,  для  того,
чтобы затруднить действия неприятельских миноносцев. При этом каждый раз  мы
теряли флагманский, корабль. "Николай I" поворачивался почти на пятке, а мы,
чтобы не допустить большого крена своего  судна,  вынуждены  были  описывать
циркуляцию с большим радиусом. Сверкавший перед  нами  огонек  ратьеровского
фонаря на  время  исчезал.  Мы  рисковали  совсем  разойтись  с  флагманским
кораблем. Но в этих случаях всегда выручал старший сигнальщик  Зефиров.  Для
его больших серых глаз как будто совсем не существовало тьмы
   - он все видел. Благодаря его указаниям снова находили флагманское судно.
   - Меня сильно знобит, - пожаловался старший офицер Сидоров.
   Мичман Саккелари посоветовал ему:
   - Вам необходимо спуститься в операционный пункт.
   Сидоров что-то хотел сказать, но его  перебил  чей-то  нервный  выкрик  с
мостика:
   - Миноносец! Миноносец!
   Впереди справа сверкнул огонек.
   Моментально забухали орудия.
   - Мина! Мина! - завопил чей-то голос.
   Я выскочил на правое крыло мостика и застыл на  месте.  Было  видно,  как
выпущенная неприятелем торпеда, оставляя на поверхности  моря  фосфорический
блеск, неслась наперерез нашего курса. Гибель казалась, неизбежной. Все были
бессильны что-либо предпринять. В висках  отдавались  удары  сердца,  словно
отсчитывая  секунды  жуткого  ожидания.  Сознание  заполнилось  одним   лишь
вопросом: пройдет ли торпеда мимо борта, или внезапно корабль будет потрясен
до последней переборки и быстро начнет погружаться в Могилу моря?
   По-видимому, наш час еще не пробил - торпеда прочертила свой сияющий путь
перед самым носом броненосца. Люди вернулись к жизни.
   Старший  офицер  крепко  выругался,  а   потом,   словно   спохватившись,
воскликнул:
   - Господи, прости мою душу окаянную!
   Сигнальщик Зефиров промолвил:
   - Вот подлая, чуть не задела.
   И, сорвав с головы  фуражку,  начал  колотить  ее  освой  колени,  словно
стряхивая с нее пыль.
   Слова и фразы других офицеров и матросов звучали странно  и  нелепо,  как
будто произносились во сне.
   Бешеные,  атаки  минных  судов  прекратились  только  после  полуночи.  В
продолжение почти шести часов люди должны были  выдерживать  предельное  для
человеческой психики напряжение. Наконец измученные моряки  могли  вздохнуть
спокойнее, - японцы, по-видимому, потеряли  нас  окончательно  Около  боевой
рубки неожиданно появился кочегар Бакланов. Я пробрался с  ним  на  кормовой
мостик, где мы решили провести  остаток  ночи.  Здесь  находилось  несколько
человек из команды, и каждый имела  запасе  либо  койку,  либо  спасательный
круг. Мы тоже разыскали две койки, а потом, усевшись  рядом,  привалились  к
грот-мачте. Над горизонтом всплывал узкий обрезок луны.
   Кругом стало светлее. Словно возлюбленную, я держал в объятиях  свернутую
коконом койку и прижимал ее к себе. Набитая пробкой, она в случае катастрофы
может заменить мне спасательный круг, Сквозь дрему слышался говор Бакланова:
   - Сколько церквей, сколько монастырей вымаливают у бога для нас победу!
   Сотни тысяч попов и монахов поднимают свои очи к небу. А что толку?
   Вероятно, у бога уши шерстью заросли - не  слышит  он.  Эх,  остаться  бы
живым! Уж я кое-кому докажу, сколько стоит игла с ниткой...
   Ночь медленно тянулась к рассвету. Но в памяти осталась еще одна картина,
которая не забудется до конца моих  дней.  Я  находился  тогда  на  переднем
мостике. Немного впереди  правого  траверза,  в  одном  кабельтове  от  нас,
наметился в темноте небольшой силуэт какого-то судна. С одного из  кораблей,
шедших  за  нами,  его  озарили  лучом  прожектора.  Это  оказался  японский
миноносец. Будучи  подбитым,  он  выпускал  пар  и  стоял  на  одном  месте,
беспомощный и обреченный. На его открытом мостике виднелся командир.  Желая,
очевидно, показать перед русскими свое презрение к смерти, он стоял на одном
колене, а на другое оперся локтем и, покуривая, смотрел на проходившие  наши
суда. Сзади грянул выстрел из крупного орудия  какого-то  корабля.  Фугасный
снаряд ослепительно вспыхнул в самом центре миноносца. Открыли по нему огонь
и с нашего "Орла", но это было уже лишним.  Там,  где  находился  миноносец,
клубилось лишь облако пара и дыма.
   Огненный зрачок прожектора  закрылся.  Все  погрузилось  в  непроницаемую
тьму.
   Но еще долго я не мог избавиться от потрясающего  впечатления  мгновенной
гибели судна. И хотя мысль подсказывала, что уничтожен противник, но  сердце
сжималось от зрелища смерти, поглотившей в одну секунду  несколько  десятков
жизней.


   4. НАС ОКРУЖАЕТ НЕПРИЯТЕЛЬ
   Я экстерном держу экзамен за среднее учебное заведение. По всем  вопросам
мои ответы вполне удовлетворительны. Осуществляется моя  заветная  мечта,  и
уже мерещится физико-математический факультет  Московского  университета.  Я
буду студентом, а потом - ученым. Какое это счастье для человека,  вышедшего
из  низов  глухой  и  дикой  деревни.  Но  моя  радость  преждевременна;   я
проваливаюсь по математике, проваливаюсь с таким стыдом, какого не испытывал
ни один ученик. Учитель,  седенький  и  сморщенный  старичок  с  поперечными
погонами на плечах, долго смотрит на меня уничтожающим  взглядом,  а  потом,
издеваясь, говорит:
   - Напрасно, молодой человек, вы только время отнимаете  у  других.  Вы  -
круглый невежда. Я даже сомневаюсь, что вы  знаете  таблицу  умножения.  Ну,
скажите, сколько будет - семью восемь?
   Математику я всегда любил, к экзамену готовился упорно и долго. А тут  не
могу ответить на такой простой вопрос. Что со мной случилось?  Хохочет  весь
класс. Стоя у доски, я смущенно оглядываюсь. Передо мною изувеченные люди
   - со сломанными руками, с раздробленными лицами, есть даже без головы. Но
как они могут смеяться? Вместо человека какой-то кровавый обрубок катится  к
моим ногам. Вот около меня появляется мать и,  заслоняя  меня  от  страшного
зрелища, ласково говорит:
   - Ничего, сынок, не сокрушайся. Поступишь монахом в монастырь...
   Быстро тает ее заплаканное лицо. Остаются  лишь  одни  глаза,  но  и  те,
увеличиваясь, сливаются в сплошную голубизну. Нет, это уже не глаза, а небо,
чистое и ясное, и в нем, извиваясь, летают черные змеи,  готовые  опуститься
на меня...
   Я дернулся и окончательно проснулся, когда увидел над собою исковерканную
осколками грот-мачту с колыхающимися вокруг нее обрывками снастей.
   Парусиновая койка выпала из моих рук. Рядом сидел кочегар Бакланов.
   Широкая улыбка расколола его закопченное лицо с крупным подбородком.
   Он говорил:
   - Ну и чудила ты! Бормочешь что-то, а разобрать ничего нельзя. Я думал:
   неужели парень умишком рехнулся?
   Над мерно вздымающейся зыбью вод широко распростерлось небо. Ветер  почти
совсем стих. Грудь жадно вдыхала свежий  морской  воздух,  разливавшийся  по
телу, как целебный напиток. Всходило солнце, и  я,  уцелевший  от  вчерашней
бойни, смотрел в синеющую даль с таким восторгом, как будто снова родился  к
жизни.
   - Идем завтракать, - предложил Бакланов.
   Мы начали спускаться с кормового мостика на палубу. Я знал,  что  корабль
наш сильно  пострадал,  но  я  не  представлял  себе,  что  он  имеет  такой
безнадежный вид. Все вокруг было обезображено взрывами, обгорело, превращено
в сплав чугуна и стали, завалено кучами бесформенных обломков.
   Но главные его механизмы продолжали действовать. Он дымил двумя  дырявыми
трубами и шел исправно, держав кильватер "Николая I", на  траверзе  которого
находился крейсер. "Изумруд". За нами следовали "Апраксин" и "Сенявин".
   Куда же, однако, девались остальные наши  броненосцы:  "Наварин",  "Сисой
Великий", "Ушаков" и броненосный  крейсер  "Адмирал  Нахимов"?  Что  с  ними
произошло? Погибли ли они от минных атак или отстали от нас?
   Матросы, прокопченные и усталые, уныло осматривали горизонт, как  бы  ища
ответа на мучительные вопросы. Кругом, насколько хватал глаз, не было  видно
ни одного дымка, ни одного Признака чьих-либо судов. Под утренним небом сыто
поблескивало море, равнодушное к горестям подневольных людей.
   3а завтраком ели консервы с сухарями.  Немного  "заправившись",  я  решил
обежать некоторые отделения, чтобы узнать, в каком состоянии наше судно.
   Дойдет ли оно до Владивостока и  какими  средствами  будем  защищаться  в
случае нападения противника?
   За минувшую ночь немало людской силы было потрачено на то, чтобы  навести
на судне хоть какой-нибудь порядок.
   Очистили проходы от ненужного хлама, без чего нельзя было  проникнуть  из
одного  отделения  в  другое.  Вместо  разбитых  железных  трапов  поставили
стремянки или  подвесили  шторм-трапы.  Кое-где  успели  починить  перебитые
водопроводные трубы. В бортах корпуса  заделали  пробоины,  с  палуб  убрали
воду. Корабль, освободившись от лишней тяжести, уменьшил свою осадку на  два
фута. Остойчивость его значительно увеличилась. Но мы не могли не сознавать,
что если поднимется буря, то нам не видать Владивостока. Все  эти  временные
сооружения по заделке пробоин моментально будут уничтожены ударом волн. Раны
"Орла" снова раскроются, снова он начнет захлебываться  водою,  и  тогда  уж
никакие человеческие усилия не спасут его от гибели.
   Еще безотраднее  стало,  когда  я  поговорил  с  артиллеристами.  Правда,
некоторые орудия удалось к утру исправить. Из пятидесяти восьми пушек только
половина окончательно вышла из строя, а остальные могли стрелять.
   На первый взгляд это служило каким то утешением.  Но  в  действительности
утешаться было нечем.
   Прежде всего, у всех уцелевших орудий сместились прицелы, и на корабле не
осталось ни дальномеров, ни приборов управления огнем. А выбрасывать снаряды
при таких условиях так же будет бесполезно, как бесполезно  во  время  драки
производить грохот хлопушками. Одни  башни  поворачивались  вручную,  другие
лишились электрической подачи снарядов. У некоторых  пушек  уменьшился  угол
возвышения, и они стали ненужными для стрельбы с дальних  дистанций.  Многие
элеваторы в батарейной палубе были разрушены.  Боевых  припасов  осталась  в
погребах лишь пятая часть.
   Мало того, эти остатки припасов были распределены по судну неравномерно:
   там, где уцелели пушки, не было  снарядов,  а  где  имелись  снаряды,  не
действовали  пушки.  Кормовая  двенадцатидюймовая  башня  располагала  всего
только четырьмя снарядами.
   Один комендор этой башни сказал:
   - В случае чего бухнем четыре раза, а потом садись и закуривай.
   Короче говоря, броненосец  сохранил  не  больше  десяти  процентом  своей
боевой мощи. Он способен будет защищаться только от крейсера 2-го ранга.
   На верхней палубе со мною встретился боцман  Воеводин,  направляющийся  в
боевую рубку. Усталый и осунувшийся, с воспаленными  глазами,  он  удивленно
посмотрел на меня и заговорил:
   - Как будто прорвались. Во всяком случае, пока идем благополучно. Знаешь,
чего еще нам не хватает? Я, как и всякий моряк, ненавижу туман, но теперь он
был бы  нам  кстати  -  густой  такой,  непроглядный.  В  нем  наши  корабли
затерялись бы, как иголка в молоке.
   - Да, это было бы для нас спасением.
   Но тумана не было. Широко раздвинулся  горизонт,  прозрачный,  с  хорошей
видимостью.
   - А может быть, и так дойдем до Владивостока? - спросил я.
   - Возможно, - ответил боцман, удаляясь от меня.
   Мирно вздыхало море, как бы дразня нас иллюзией счастья...
   А несколько минут спустя позади левого  траверза,  далеко  на  горизонте,
показался дымок. Он вырастал так медленно, словно там разжигали  костер.  За
первым дымком, заметили второй, третий. Весть об этом облетела все отделения
броненосца. Люди сразу забеспокоились. А когда обрисовались  очертания  пяти
военных кораблей, то перед каждым из нас встал лишь один мучительный вопрос:
свои это приближаются к нам или чужие?
   - Братцы, да ведь это наши суда, ей-богу,  наши!  -  радостно  воскликнул
молодой матрос.
   - Конечно, наши, - согласились с ним и другие. - Вон "Нахимов",  "Аврора"
идут, за ними тащится "Александр III".
   - "Александр", говорят, вчера утонул.
   - Ну, значит, "Суворов" будет.
   - А трубы у него откуда взялись? Разве, как грибы после дождя, выросли за
ночь!
   - Нет, товарищи, вы все обознались! - крикнул гальванер  Козырев,  только
что спустившийся на палубу из боевой рубки. - Сейчас я смотрел  в  подзорную
трубу. Это неприятель к нам приближается.
   Глаза матросов впились в Козырева с такой ненавистью, как будто  он  стал
лиходеем для команды, и раздались угрожающие выкрики:
   - Брось трепаться!
   - Башку оторвем!
   Я  побежал  в  машинную  мастерскую,  чтобы  сообщить  новость   инженеру
Васильеву. Его там не было.  Я  направился  в  операционный  пункт.  Доктора
меняли повязки раненым офицерам  и  матросам,  а  те  стонали  от  боли  или
бредили. Заботливо гудел вентилятор, очищая в помещении воздух,  пропитанный
лекарствами и запахом крови. В  углу  на  табуретке,  опираясь  на  костыль,
понуро сидел Васильев и дремал. Я взял его за локоть.
   - На горизонте появились японские корабли.
   Мне показалось, что я сказал тихо, но те раненые, которые лежали ближе  к
Васильеву, вдруг зашевелились, поднимая в тревоге головы.
   - Что такое? Какие корабли?
   - Несколько дымков показалось вдали,  а  чьи  суда,  пока  неизвестно,  -
ответил за меня Васильев таким спокойным голосом, словно сообщил о  каком-то
пустяке, и попросил меня проводи