рь, когда он мысленно уже заглядывал в  верную  бездну
небытия, все стало мучительно постылым. Он сгорбил спину и натужил лицо, как
будто красовавшиеся  на  его  золотых  плечах  черные  орлы  превратились  в
двухпудовые гири.
   - Да, промазали мы, - ни к кому не обращаясь, промолвил адмирал.
   В девять часов к нему приблизился флаг-капитан Кросс и тихо сказал:
   - Командир просил передать вам, что нам ничего не  остается,  как  только
сдаться.
   Это слышали сигнальщики и рулевой и насторожились.
   Адмирал вздрогнул всем своим грузным туловищем.
   - Ну, это еще посмотрим.
   Если бы мнение о сдаче исходило не от командира, а от Кросса, то адмирал,
может быть, и не придал бы этому  большого  значения.  Фдаг-капитан  отлично
знал иностранные языки. Складно писал доклады на любую тему,  красиво  играл
на скрипке, с успехом  покорял  женщин.  Способный,  он  принадлежал  к  тем
баловням судьбы, которым жизнь дается очень  легко.  Отсюда  выработалось  у
него и несерьезное отношение ко всему и большое  самомнение.  Все  это  было
известно адмиралу. Но в данном случае Кросс был ни  при  чем  -  он  являлся
только  передатчиком  чужой  идеи.  Совсем  по-иному  относился  адмирал   к
командиру  судна,  капитану  1-го  ранга  Смирнову.  Это   был   богатый   и
образованный моряк, спокойный и рассудительный. Он  имел  большие  связи  не
только во флоте, но и в дворцовых сферах. С ним нельзя было не считаться.
   И  если  этот  карьерист  решился  внести  такое   предложение,   значит,
действительно другого выхода нет, и остается только сдаться.
   Небогатов, тяжело дыша, в упор  посмотрел  в  худое  лицо  флаг-капитана,
удлиненное темной бородкой.
   - А вы как думаете?
   Кросс, не смущаясь, ответил:
   - Я полагаю, что командир прав.
   В  такой  ответственный  момент  только  немедленный  арест  командира  и
флаг-капитана  мог  бы  удержать  адмирала  от  заманчивого   соблазна.   Но
решительность не была проявлена, и отрава, брошенная  в  сознание,  возымела
свое действие. Воля начальника отряда ослабла  и  заколебалась.  Закружились
беспомощные мысли, как травинки  в  речном  водовороте.  Мерещилось  мрачное
будущее: позор сдавшегося адмирала, железная решетка  тюрьмы,  военный  суд,
может  быть,  смертная  казнь.  В  то  же  время  всем  своим  существом  он
протестовал против того, чтобы так глупо погружаться на морское дно или быть
разорванным в клочья. А это произойдет, как только японцы откроют  огонь,  -
через десять минут. В поисках оправдания перед  родиной  адмирал  как  будто
раздвоился и заспорил сам с собой. Во имя чего погибать? Он обязан выполнить
свой долг. На  этих  бронированных  корытах,  именуемых  боевыми  кораблями?
Наконец лазейка нашлась,  и  сердце  адмирала  закипело  обидой  против  тех
главных воротил российского строя, которые послали людей не на войну,  а  на
убой. Если сам он как начальник до  некоторой  степени  виновен  в  создание
этого нелепого флота и должен явиться искупительной жертвой, то при  чем  же
здесь матросы? Они виноваты только в том, что носят военную форму.  Нет,  он
не допустит, чтобы две с половиной тысячи людей ни за что ни про что утопить
в море. Общественное мнение будет на его стороне.  И  новая  человеколюбивая
идея, красивая, как синь василькового сорняка  среди  ржи,  заполнила  седую
голову адмирала.  Эта  идея  вытеснила  из  его  сознания  главное,  что  он
находится на военном корабле, а не в доме милосердия, и что он  командующий,
а не какой-нибудь духобор или толстовец, рассуждающий о  непротивлении  злу.
На  его  лице  выступили  багровые  пятна.   Он   энергично   повернулся   к
флаг-капитану Кроссу и прохрипел:
   - Немедленно вызвать командира в боевую рубку!
   - Есть.
   Пока рассыльный бегал за  командиром,  в  боевой  рубке  решалась  судьба
отряда. Сначала обменялись мнениями штабные чины, а потом и судовые офицеры,
находившиеся здесь же и на мостике. Возражений против сдачи не было.
   Флаг-капитан Кросс сейчас  же  разыскал  книгу  международного  свода  и,
заглянув в нужную страницу, бросился  к  ящику  с  флагами.  Он  сам  набрал
трехфлажный сигнал:  "ШЖД",  означавший  -  "сдача",  "сдаюсь".  Сигнал  был
немедленно пристопорен к фалу, и оставалось только поднять его на мачту.
   В боевую рубку вошел командир судна, капитан 1-го ранга Смирнов, высокий,
статный, с карими глазами,  внимательно  смотревший  из-под  густых,  словно
нарисованных  бровей.  Несмотря  на  полученную  вчера   рану,   он   держал
забинтованную голову барственно прямо. Под пушистыми усами резко очерчивался
большой, с толстыми и сочными губами  рот,  без  слов  говоривший,  что  его
обладатель создан как будто только для того, чтобы повелевать и наслаждаться
жизнью. Но обычно румяное лицо за ночь  побледнело,  а  струившаяся  с  него
широким потоком светло-русая борода спуталась и, частично  попав  под  бинт,
потеряла свой прежний внушительный вид.
   Адмирал, увидев командира, обратился к нему:
   - Владимир Васильевич, что нам делать?
   Смирнов, не задумываясь, убежденно ответил:
   - Вчера мы свой долг выполнили. Больше не имеем сил сражаться. Мое мнение
   - нужно сдаться.
   И, жалуясь на головную боль, он ушел.
   Дальнейшие действия на броненосце "Николай I" развивались с поразительной
быстротой. Зазвенели телефоны, бросились по разным отделениям  рассыльные  и
даже, вопреки судовым правилам, засвистали дудки капралов,  призывая  господ
офицеров на передний мостик. Это по распоряжению адмирала созывался  военный
совет. Сам он, окруженный своим штабом, вышел из  боевой  рубки  на  мостик.
Офицеры не успели еще собраться на совет, а уже на ноке фор-марса-рея кем-то
был поднят сигнал  о  сдаче.  Торопливо,  с  растерянными  лицами  бежали  к
адмиралу офицеры. Не дожидаясь появления остальных, он поставил  перед  ними
вопрос:
   - Я хочу, господа офицеры, сдать броненосец. В этом я  вижу  единственное
средство спасти вас и команду. Как вы думаете?
   Что сражаться не было никакого смысла, на этом сходились  почти  все.  Но
против  сдачи  некоторые   возражали.   Согласно   военно-морскому   уставу,
обратились с  вопросом  относительно  сдачи  самому  младшему  офицеру.  Все
обернулись к  высокому  статному  человеку,  на  груди  которого  красовался
университетский значок. Это  был  прапорщик  Шамие.  Юрист  по  образованию,
призванный на службу лишь на время войны, он оказался более храбрым  воином,
чем многие из кадровых офицеров, и энергично заявил:
   - Если нельзя драться, то нужно кингстоны открыть и топиться.
   -  Взорвать  броненосец  и  спасаться,   -   скромно   отозвался   мичман
Волковицкий, почтительный не только к начальству, но и старшим товарищам  по
службе.
   Приблизительно то же самое сказал и старший офицер,  капитан  2-го  ранга
Ведерников.
   Но те, кто стоял за сдачу, начали приводить убийственные доводы:
   -  Все-орудия  неприятельского  флота  наведены  на  "Николая"   как   на
флагманский корабль. Японцы взорвут и потопят его раньше, чем  мы  соберемся
это сделать. Потопят вместе с людьми.
   - Выговорите - надо спасаться. На чем? Шлюпки  и  катеры  разбиты.  Койки
приспособлены на защиту небронированных частей судна и крепко снайтованы.
   Из сорока спасательных кругов тридцать никуда не  годятся.  Нас  даже  не
смогли снабдить хорошими спасательными средствами.
   - А разве японцы  не  будут  подбирать  нас?  -  спросил  старший  офицер
Ведерников.
   - Возможно, что и будет, но только тогда, когда уничтожат весь наш отряд.
   С марса фок-мачты, где стоял дальномер, раздался  звонкий  голос  мичмана
Дыбовского:
   - До неприятеля шестьдесят кабельтовых!
   На мостике появился флагманский артиллерист, капитан  2-го  ранга  Курош,
темнокожий, как мулат, с черной курчавой бородкой на сухом, жестком лице.
   Со вчерашнего дня этот воин запил и до утра не расставался с бутылками.
   Накрахмаленный воротничок на  нем  измялся.  Шатаясь,  Курош  протолкался
ближе к адмиралу и, размахивая руками, заорал:
   - Сражаться до последней капли крови? Сейчас  я  прикажу  своим  молодцам
открыть огонь. Я из японцев яичницу сделаю!..
   Адмирал приказал:
   - Уберите с моих глаз эту пьяную личность!
   Офицеры оттолкнули Куроша назад. Он ругал их матерными  словами.  Матросы
подхватили его под руки и увели вниз.
   Еще раз пришел командир и снова подтвердил свое прежнее мнение.
   На мостике стоял галдеж. Кто-то  из  офицеров  плакал.  Другие  приводили
разные аргументы для оправдания самих себя.
   - За эту войну наши войска только то и делали, что  сдавались.  Вспомните
Ляоян, Порт-Артур, Мукден. Ко многим сдачам прибавится еще одна.
   Адмирал  повернулся  к  старшему   артиллеристу,   лейтенанту   Пеликану,
выделявшемуся среди офицеров своей крупной и сытой фигурой:
   - На таком расстоянии мы можем стрелять?
   - Бесполезно,  ваше  превосходительство.  Наши  снаряды  не  достанут  до
неприятеля.
   Адмирал вдруг потерял самообладание, чего с ним  никогда  не  бывало.  Из
бесцветных глаз брызнули слезы. Он сорвал с головы фуражку и, словно  в  ней
заключалось все зло, бросил ее себе под ноги и начал топтать.
   Со стороны неприятеля  раздался  пристрелочный  выстрел,  направленный  в
левый борт "Николая". Офицеры начали разбегаться по своим  местам,  согласно
боевому расписанию. Небогатов вошел в боевую рубку. Флаг-офицеры докладывали
ему, что все наши суда отрепетовали сигнал о сдаче, а он,  не  слушая  своих
помощников, кричал:
   - Японцы, очевидно, не разобрали нашего сигнала. Поднять белый флаг!
   Быстро! Через пять минут будут уничтожены все мачты.
   Но белого флага на броненосце не было. Пришлось заменить его  принесенной
из каюты простыней. Однако и она, подтянутая к рею фок-мачты, не  остановила
неприятельских выстрелов. Вокруг броненосца начали подниматься фонтаны.  Над
головою слышался гул пролетавших  снарядов,  словно  где-то  в  воздухе  был
железнодорожный мост, по которому беспрерывно проносились курьерские поезда.
Раздался взрыв около боевой рубки. Осколками ранило  флагманского  штурмана,
подполковника Федотьева. Вся боевая  рубка  наполнилась  черными  удушливыми
газами. Из темноты, как с того света, хриплыми выкриками командовал адмирал:
   - Передайте, чтобы наши орудия не отвечали! Спустить  наш  флаг!  Поднять
японский! Стоп машина!
   Пока выполнялись эти приказы, броненосец получил еще несколько ударов.
   Снарядом разворотило ему нос. Якорь, сорвавшись с места, бухнулся в море.
   Появились пробоины с левого борта.
   "Николай I", застопорив машины, остановился, и в знак этого на нем вместо
уничтоженных  накануне  шаров  подтянули  к  рею  ведро.  Японцы  прекратили
стрельбу. Стало необыкновенно тихо. Остановились и другие  наши  броненосцы,
повернув носами кто вправо, кто влево. На каждом из них, как и на "Николае",
развевался уже флаг Восходящего солнца.
   Иначе  поступил  только  "Изумруд".  Это  был  небольшой  трехмачтовый  и
трехтрубный крейсер, изящный и стремительный, как птица. Он тоже отрепетовал
было сигнал о сдаче, но, спохватившись, быстро его опустил. С правой стороны
между отрядами неприятельских судов оставался  большой  промежуток.  В  этот
промежуток, дав полный ход, и направился "Изумруд".
   Глубоко врезываясь форштевнем  в  поверхность  моря,  он  вздувал  вокруг
своего корпуса белопенные волны, поднимавшиеся почти да верхней  палубы.  Ив
его труб вываливали три потока дыма и, круто сваливаясь назад,  сливались  в
одну гриву. Расширясь, она тянулась за формой. Японцы, очевидно,  не  поняли
его замысла и не сразу приняли против него меры. А когда выделили  в  погоню
за ним два крейсера, было уже поздно. Неприятельские снаряды  едва  долетали
до него. А он, имея преимущество в ходе,  все  увеличивал  расстояние  между
собою и своими преследователями. Со  сдавшихся  судов  с  замиранием  сердца
следили за ним, пока он не скрылся в солнечной  дали.  Его  хвалили  на  все
лады, им восторгались. Он действительно проявил героизм, вырвавшись из круга
всего японского флота.
   На "Николае" по распоряжению Небогатова была собрана на шканцах команда.
   Стоя на продольном мостике, он произнес краткую речь. Несмотря  на  блеск
солнечных лучей, игравших в серебре конусообразной бороды, в золоте погон  с
черными орлами, в эмали двух крестов св. Владимира, адмирал поеживался.
   Обрисовав причины, заставившие его сдаться, он  в  заключение,  волнуясь,
сказал:
   - Братцы, я уже пожил на свете. Мне не страшно умирать. Но я не хотел вас
губить, молодых. Весь позор я принимаю на себя: пусть меня  судят.  Я  готов
пойти на смертную казнь.
   И, сгорбившись, пошел на передний мостик.
   На  броненосце  продолжалась  суматоха.   Уничтожали   шифры,   секретные
документы, сигнальные книги. Одни из офицеров говорили,  что  нужно  портить
орудия, механизмы и выбрасывать за борт разные приборы, другие запрещали это
делать. Часть команды была занята своими вещами, а некоторые  уже  добрались
до водки. Кое-где начали появляться пьяные.
   Из   операционного   пункта   поднялся   на   верхнюю   палубу   машинный
квартирмейстер Василий Федорович Бабушкин. Это  он  двадцать  три  дня  тому
назад соединил 2-ю и 3-й эскадры. Но  у  него  тогда  раскрылись  незажившие
раны, полученные им в Порт-Артуре. Попав ни броненосец "Николай I", Бабушкин
серьезно заболел и пролежал в лазарете до самого  сражения.  В  бою  он  был
бесполезным. Накануне, с появлением на горизонте главных неприятельских сил,
его перевели в машинное отделение, где он просидел до позднего вечера. Но  и
там, в глубине судна, он не переставал дрожать от страсти во что  бы  то  ни
стало победить японцев. И когда ему говорили, что  такой-то  наш  броненосец
перевернулся, он упрямо твердил:
   - Нет! Это, должно быть, погиб "Микаса".
   И он один, как безумец, начинал кричать "ура".
   Ему даже трудно было стоять на ногах. Но он не мог, узнав о сдаче четырех
броненосцев, оставаться дольше внизу и  появился  среди  команды,  огромный,
худой, обросший черной бородой, в нательной рубахе и черных, брюках.
   Опираясь дрожащими руками на костыли, он остановился и взглянул в сторону
кормы, - там на гафеле развевался японский флаг. То же самое он увидел и  на
других броненосцах. Судорога передернула его лицо с крупными чертами,  брови
вросли  в  переносицу,  как  два  черных  корня.  Задыхаясь,  он   выкрикнул
срывающимся басом:
   - Братцы! Как же это получается? Я защищал первую эскадру.  А  начальство
приказало потопить ее. Потопили суда  на  таком  мелком  месте,  что  японцы
теперь, вероятно, уже подняли их. Я стал биться за порт-артурскую  крепость,
живота своего не жалеючи. Получил  в  сражении  сразу  восемнадцать  ран  от
осколков разорвавшегося снаряда. Можно сказать,  побывал  на  том  свете.  А
начальство сдало Порт-Артур японцам. В Сингапуре  я  назвался  охотником  на
эскадру Небогатова. А ее также сдали в плен. Да что же это такое творится?
   Кто-то из матросов сказал:
   - Небогатов пожалел нас.
   Бабушкин возразил:
   - Жалеть нужно родину, а не  солдат  и  матросов.  Адмирал  -  не  сестра
милосердия.
   Некоторые из команды смеялись над ним:
   - Брось, Вася, надрываться. Иди-ка лучше в лазарет и отдохни.
   Бабушкин, стуча костылями, загремел:
   - Россия опозорена, а вы мне спать предлагаете?!
   - Вся эта война была позорная, а мы-то тут при чем? Не мы ее начинали.
   - Сражаться надо, а вы хохочете!
   - За что? За лапти? Таких дураков больше нет!
   Бабушкин заскрежетал зубами и, шатаясь, двинулся к люку.
   - Пойду в машину и сам открою кингстоны! Сейчас  же  броненосец  пущу  ко
дну!
   - Попробуй только - моментально полетишь за борт!
   Бабушкин понял, что его  намерение  неосуществимо.  Возбуждение  богатыря
сразу угасло. Ослабевший, он тихо побрел в лазарет, ворча:
   - Если бы я знал это, я бы не пошел с вами. Ваш адмирал - трус. Под видом
матросов  он  самого  себя  спасает...  +2   К   борту   "Николая"   пристал
неприятельский миноносец. С него поднялся на палубу броненосца  флаг-офицер,
посланный  адмиралом  Того,  и  передал  Небогатову  приглашение  прибыть  к
командующему японским флотом для переговоров. В  присутствии  противника  на
корабле  русские  офицеры  чувствовали  себя  растерянными.  Одни  из   них,
подавленные  событием,  угрюмо  молчали.  На  других  сдача  в  плен  меньше
отразилась. Они храбрились и, пока Небогатов со своим штабом, по  требованию
адмирала Того, готовился к отъезду, пробовали  заговаривать  по-английски  с
японским офицером. Он держался чрезвычайно корректно, как  будто  и  не  был
завоевателем.
   Обменялись с ним мнениями насчет погоды, находя ее  скверной.  Кто-то  из
русских офицеров пожаловался, какой трудный поход был для 2-й эскадры.
   Японец посочувствовал русским морякам, а потом заявил, что они  прекрасно
сражались, и  это  прозвучало  иронией.  Лейтенант,  молодой  легкомысленный
человек, обращаясь к нему, весело сказал:
   - Я ни разу не был в вашей стране. Мне очень хочется посмотреть,  как  вы
живете.
   - Мы рады видеть вас у себя, - улыбаясь, ответил японский офицер.
   - Всю жизнь мечтал встретить ваших гейш. Особенно кстати будет теперь,  -
ужасно соскучились. Вы поймите: ведь восемь месяцев мы провели в плавании.
   - О, это у нас сколько угодно и в большом выборе. Противник посмотрел  на
русских офицеров с явным презрением. Некоторые из  них  опустили  головы.  А
прапорщик Шамие покраснел и  демонстративно  ушел  вниз.  Стиснув  зубы,  он
быстро прохаживался взад и вперед по офицерскому коридору с таким видом, как
будто ему лично нанесли тяжелое оскорбление. К едкой боли, вызванной  сдачей
в  плен  кораблей,  присоединилось  еще  чувство  ненависти  и   раздражения
распущенностью и низостью сослуживца. Прапорщик нервно  сдергивал  с  головы
фуражку и снова надевал ее, как будто она мешала ему думать.  Вскоре  с  ним
встретился в коридоре лейтенант, хотел что-то сказать и сразу осекся.
   Страшный, невменяемый вид Шамие согнал с его лица веселую  улыбку.  Он  в
испуге остановился, услышав грозный задыхающийся голос:
   - На корме русского броненосца висит японский флаг, а вы уже  о  девочках
думаете?
   От громкой пощечины у лейтенанта качнулась в сторону  голова.  Боясь  еще
удара, он молча закрыл руками лицо и  весь  съежился.  Прапорщик  Шамие  без
оглядки пошел от него прочь.
   Через несколько минут Небогатов и чины его штаба, за исключением  пьяного
Куроша, направились на этом же миноносце к флагманскому броненосцу  "Микаса"
+3.


   6. ПЕРЕД ВРАГАМИ ГЕРОЙ, А НА СВОБОДЕ РАСТЕРЯЛСЯ
   Остзейский край насыщал царский флот немалым количеством разных баронов.
   Были среди них хорошие и плохие, умные и глупые. Но все они, как правило,
зарекомендовали себя во флоте  большими  формалистами.  Когда-то  их  предки
участвовали в крестовых походах.  Они  гордились  этим  и  ко  всем  русским
офицерам, а тем более к матросам относились с нескрываемым презрением.
   Царское правительство, однако, дорожило ими. Ведь никто так  не  подавлял
всякое стремление к свободе, к критике морских порядков,  как  эти  буквоеды
законов и циркуляров.
   Командир крейсера "Изумруд", капитан 2-го ранга барон Ферзен,  также  был
выходцем из Остзейского края, но  он  считался  лучше  своих  сородичей.  Он
снисходил до частных разговоров даже с мичманами и матросами.  При  этом  на
его  круглом  и  краснощеком  лице  с   рыжевато-белобрысыми   бакенбардами,
поднимающимися от усов к вискам, играла вежливая, тысячи раз  репетированная
улыбка. Каждого своего собеседника он  обвораживал  мягким  голосом.  Но  он
становился  другим,  начиная  командовать.   Голубые   глаза   его   холодно
поблескивали,  словно  превращались  в  эмалевые.  В  повелительных  окриках
появлялась особая зычность. Самоуверенный, он не допускал никаких возражений
со стороны своих офицеров.
   Плохую помощь оказывал ему старший офицер Паттон