слова.  Одни  прятались  по  своим   каютам,
защелкивая за собою на замок двери, другие вооружались револьверами, сами не
веря в то, что этим можно спастись, от погибели.
   Командир Юнг в это время находился в ходовой рубке.
   Перед командой наконец предстал капитан 2-го  ранга  Сидоров.  Он  был  в
полной офицерской форме - в новеньком белом, как снег, кителе, и в таких  же
белых брюках. Но ни золотые погоны на его плечах, ни владимирский  крест  на
груди  уже  не  производили  на  его  подчиненных  должного  впечатления,  а
болтавшийся на поясе кортик казался перед этой  массой  разъяренного  народа
лишним и ненужным. Из-под  козырька  флотской  фуражки  выглядывало  лицо  с
конусообразной  бородкой,   настолько   расстроенное,   что   даже   большие
закрученные  усы  потеряли  свою  лихость.  Упавшим  голосом,  словно  после
длительной голодовки, он спросил:
   - В чем дело, братцы?
   Ревом ответила команда:
   - Долой дохлятину!
   - За борт обед!
   - Долой войну!
   - Освободить арестованного!
   - Зачем невинного человека посадили в карцер?
   - Падалью кормите нас, скорпионы!
   - Освободить арестованного!
   Старший офицер виновато переминался с ноги  на  ногу,  а  потом,  помахав
рукою в знак того, чтобы замолчали, заговорил:
   - Я не могу освободить арестованного своей властью. Это дело командира. Я
доложу ему о вашем требовании.
   Он торопливо пошагал на мостик.
   А вслед ему еще сильнее раздались голоса:
   - Командира давай сюда!
   - Мы не уймемся, пока не увидим арестованного!
   На палубе показывались  более  смелые  офицеры,  но  сейчас  же,  гонимые
страхом, скрывались в кормовых люках.
   Командир из походной рубки перешел в боевую. Переговоры  с  ним  старшего
офицера затянулись. Положение создавалось слишком ответственное,  и  не  так
легко было его разрешить. С одной стороны, удовлетворить требование  команды
- это означало подорвать на судне  дисциплину  и  навсегда  поколебать  свой
авторитет. С другой стороны, нельзя было поступить  иначе.  Там,  внизу,  на
палубе собралось около девятисот человек матросов, вышедших из  повиновения,
как полые воды из берегов. Вместо прежних покорных ребят была  теперь  дикая
орда, поднявшая бунт на военном корабле, вблизи театра военных действий.  До
боевой рубки доносились режущее ухо вопли, крики, свист, матерная  брань,  и
все это сливалось в тот  ураганный  рев,  от  которого  на  голове  дыбились
волосы.  Правда,  люди  пока  еще  стояли  во  фронте,  но  этот  фронт  уже
представлял собою беспорядочную ломаную линию и  стихийно,  как  на  волнах,
качался, угрожающе поднимая кулаки. В своей ярости  команда  дошла  до  того
состояния, когда резкий и смелый призыв одного из матросов к расправе  может
бросить всех остальных в  новый  круговорот  событий.  И  тогда  на  корабле
начнется побоище. Палуба зальется офицерской кровью, и все, или  почти  все,
кто носит на плечах золотые и серебряные погоны, полетят за борт.  Можно  ли
надеяться на помощь других судов? Ведь там тоже были бунты...
   И командир Юнг после долгих колебаний сдался.
   Старший офицер сбежал с мостика и, подняв для чего-то руки вверх,  словно
умоляя команду о пощаде, прытко, не по  его  летам,  пронесся  мимо  фронта,
выкрикивая:
   - Сейчас, братцы, сейчас!
   Он исчез в одном из  люков.  Но  ждать  его  долго  не  пришлось.  Спустя
каких-нибудь  пять  минут  он  сам  вывел   на   верхнюю   палубу   матроса,
освобожденного из карцера, и заговорил:
   - Вот он, братцы, вот. Не надо больше шуметь.  Успокойтесь.  Возбужденное
настроение команды быстро падало, прекратились крики.
   Старший офицер продолжал:
   - Я сейчас распоряжусь,  чтобы  состряпали  для  вас  новый  обед.  А  вы
выберите комиссию. Пусть она наметит, каких быков для вас зарезать,  -  двух
лучших быков.
   Фронт сразу рассыпался. С веселым говором расходились по палубе  матросы,
словно получили небывалую награду. Победа была на их стороне.
   Все выше поднималось  солнце,  расточая  буйный  свет.  В  жарком  сиянии
нежился океан. Над золотисто-синей пустыней вод  высоко,  поднялись  вершины
гор и застыли в немом безмолвии. Казалось, эти серые и  бесплодные  великаны
для того только и  обступили  бухту,  чтобы  охранять  ее  мирный  покой  от
разбойных набегов бурь.
   С флагманского броненосца "Суворов" донеслись звуки духового оркестра.


   7. СПЕКТАКЛЬ ТРАГИКОМЕДИИ
   На второй день пасхи по сигналу командующего все суда начали готовиться к
погрузке угля. Праздник наш кончился. О вчерашнем дне  у  макросов  осталось
приятное воспоминание - добились  освобождения  товарища  и  поели  мяса  до
отвала.
   На  переднем  мостике  старший  сигнальщик  Зефиров   торопливо   доложил
вахтенному начальнику:
   - Ваше благородие, на "Суворове" спустили паровой катер.
   Вахтенный начальник распорядился:
   - Следи хорошенько за ним.
   Спустя некоторое время сигнальщик снова сообщил:
   - Сам адмирал садится на катер.
   А когда увидели, что катер направляется к нам, все начальство  на  "Орле"
пришло в движение. Как теперь быть? У нас не были поставлены  трапы.  Другие
приезжающие  с  визитом  офицеры  приставали  на  своих  шлюпках  к   корме,
взбирались по шторм-трапу на балкон, а дальше проходили через кают-компанию.
В довершение  всего,  последняя  была  превращена  в  угольную  яму,  а  наш
офицерский  состав   давно   уже   переселился   в   запасную   адмиральскую
кают-компанию. Да, так могли к нам попасть на броненосец младшие  офицерские
чины. Они с этим мирились. Но разве можно будет  таким  же  образом  принять
самого командующего эскадрой, вице-адмирала  Рожественского?  И  командир  и
старший офицер безнадежно разводили руками, хватались в отчаянии за  голову:
приближалась гроза.
   Только матросы были спокойны.
   - Несется к нам бешеный адмирал.
   - Первый раз за все плавание.
   - С чего он вздумал проведать нас?
   - Вероятно, хочет с праздником поздравить и похристосоваться.
   - Может быть, настроение перед боем поднять?
   Офицеры и команда выстроились во фронт,  глаза  всех  были  направлены  в
сторону катера.
   Каково же было возмущение адмирала, когда, приблизившись к броненосцу, он
узнал, что ему предстоит попасть к нам на палубу не совсем обычным путем.
   Это было для него оскорблением.  Он  поднялся  на  корме  остановившегося
катера во весь свой огромный рост и, потрясая кулаками, зарычал:
   - Что за  мерзость?  Что  за  распущенность  такая.  Это  не  корабль,  а
публичный дом! Немедленно поставить трап!
   Рожественский направился к броненосцу "Ослябя", желая, очевидно, посетить
больного адмирала фон Фелькерзама.
   Команда наша и не подозревала, что о вчерашнем бунте на "Орле" все  стало
известно командующему эскадрой. Виноват в этом был вахтенный  начальник.  Он
написал командиру такой рапорт, который никак нельзя  было  замять,  не  дав
законного хода.
   На "Орле" поднялась суматоха. Закипела работа по  спуску  правого  трапа.
Для этого поставили матросов больше, чем следует. Помимо  старшего  офицера,
тут же находился командир судна, который все время торопил:
   - Скорее! Скорее!
   Не успели покончить с одним делом, как с "Осляби" передали сигналом новый
приказ Рожественского:
   "Поставить и левый трап".
   Последний находился на левом срезе и, как на грех, был завален углем.  Не
было никакой возможности быстро освободить его из-под толстого слоя угля.
   Начальство заметалось, бросаясь от одного борта к другому.
   Удалось оборудовать только один правый трап. Снова явился Рожественский.
   Почти весь экипаж выстроился во фронт на верхней палубе.  Молча  поднялся
на нее адмирал и, не поздоровавшись, как  это  обычно  бывает,  с  командой,
остановился, словно в тяжелом раздумье. Огромная фигура его,  возвышаясь  на
целую голову над другими, немного сутулилась.  Принадлежность  к  свите  его
величества,   чин   вице-адмирала,   звание   генерал-адъютанта,   положение
командующего эскадрой - все это вместе отделяло его от нас, как божество.
   Его лицо с круглой, коротко подстриженной бородой было гневно  и  мрачно,
как разверстое море в непогоду. По своей постоянной привычке адмирал  двигал
челюстями, словно что-то разжевывая, и медленно скользил сверлящим  взглядом
по рядам матросов, как будто разыскивая среди них виновников. Все на корабле
замерло. Люди, казалось, притаили дыхание. Эта молчаливая сцена продолжалась
минуту или две. Наконец, тишина взорвалась потрясающим рычанием:
   - Изменники! Мерзавцы! Бунтовать вздумали! Выстроиться по отделениям!
   Унтер-офицеры - отдельно!
   Раздался топот многочисленных ног. Сколько раз нам приходилось  выполнять
такую простую команду. А на этот раз мы путались и шарахались из  стороны  в
сторону, как обезумевшее стадо животных при виде хищного зверя.
   Мы еще раньше слышали, что адмирал будто бы страдает болезнью почек.
   Поэтому малейшее раздражение приводило его в бешенство. Может быть, с ним
действительно было так.  Во  всяком  случае  теперь  он  производил  на  нас
впечатление  ненормального  человека.  Он  топал  правой  ногой,  размахивал
руками, выкрикивал брань, какую не всякий матрос может  произнести,  называл
броненосец и команду самыми непристойными именами. Каменными глыбами падали,
громыхая, его слова:
   - Я не потерплю измены! Позорный корабль! Я расстреляю его всей эскадрой,
потоплю его на месте!..
   Мы верили в его могущество. Наши жизни находились в его руках. Он  внушал
нам непомерный страх.
   Адмирал потребовал:
   - Дайте мне зачинщиков! Где они, эти разбойники? Подать мне их сюда!
   Офицеры забегали по фронту. Они сами не знали, кто  зачинщик,  а  заранее
список таковых не составили. Пришлось хватать кого попало: либо  кого-нибудь
из штрафных, либо такого матроса, чья физиономия им не  нравилась.  Случайно
подвернувшийся под руку судовой  плотник  Лебедев  был  первым  выхвачен  из
строя. Адмирал, набросившись на него, как на мишень своей разъяренной злобы,
разбил ему лицо и, словно испугавшись при виде крови своей невоздержанности,
приказал ему:
   - Становись, мерзавец, на свое место!
   Лебедев стал во фронт  и  был  доволен,  что  вместо  суда  и  угрожаемой
смертной казни отделался только  потерей  четырех  передних  зубов,  выбитых
адмиральским кулаком.
   Офицеры продолжали без разбору хватать матросов и выводить их из рядов на
середину палубы, как на лобное место. Это был самый критический момент:
   каждый из команды думал лишь об одном - как бы его не вытащили из фронта.
   И мысль, замораживая сердце, забегала вперед - расстреляют или повесят.
   Остальные все облегченно вздохнули, когда офицеры набрали восемь  человек
и поставили их на середину палубы.
   Началась трагикомедия.
   Адмирал замолчал, как будто решил успокоиться, прежде  чем  приступить  к
допросу виновников. Только грудь его бурно вздымалась.  Долго  испытывал  их
взглядом, переводя его с одного лица на другое. Потом заскрежетал зубами так
громко, точно они были у него железные. И вдруг снова, прорвавшись, неистово
заорал на провинившихся матросов:
   - Вот они, предатели земли русской! Ни одного человеческого лица! У  всех
арестантские морды! За сколько  продали  Россию?  Я  спрашиваю:  за  сколько
продали родину японцам?
   Восемь человек стояли вытянувшись, тараща бессмысленные глаза на грозного
адмирала. У них дрожали колени,  а  лица  их  были  так  бледны,  как  будто
запудрились мучной пылью. Это были безмолвные манекены.
   Адмирал быстро повернулся перед всей командой и  широким  оперным  жестом
правой руки показал на арестованных:
   - Посмотрите, посмотрите на этих изменников!  Они  продали  японцам  нашу
родину за золото!
   Потом  согнулся,  вобрал  голову  в  плечи  и,  тыча  пальцем  в  сторону
виновников, заговорил голосом, пониженным почти  до  шепота,  до  клокочущей
вибрации:
   - Вижу, вижу... Вон как оттопырились карманы! Японским золотом набили!
   Смотрите, все смотрите на их карманы! Они сейчас лопнут от золота! Ага!
   Вот куда попали вражеские деньги.
   Адмирал то приближался  к  виновникам,  то  отходил  от  них,  все  время
кривляясь, пересыпая слова матерной бранью.  Лицо  его  становилось  чугунно
черным, глаза пучились, словно был ему тесен накрахмаленный ворот сорочки.
   Он бесновался, как одержимый. И вся эта брань,  все  его  поведение,  все
глупые слова настолько были нелепы, как будто он играл перед  публикой  роль
шута, лишь на время нарядившегося в блестящий китель. Наконец, выбрал одного
из восьми человек, худого, с лицом, изрытым оспой, и загорланил:
   - Вот она рожа, самим богом отмечена! Говори,  сколько  с  японцев  денег
взял? Ну! Ага! Молчишь!
   Он схватил его за грудь и так начал трясти, словно  хотел  вытряхнуть  из
него душу. Голова у несчастного матроса болталась, как на пружине.
   Отшвырнутый, он полетел от  адмирала,  ударился  о  переборку  камбуза  и
свалился, а затем, усевшись на палубе, вдруг начал громко икать.
   Унтер-офицеров адмирал облаял последними словами, кондукторов и  офицеров
назвал "позорными начальниками позорной команды", командиру  сделал  выговор
за его слабость.
   - А вы, подлые души, так и знайте, - я не прощу вам этого! - в заключение
обратился он уже ко всем матросам. - Разве только в бою  собственной  кровью
сможете искупить свое преступление! В противном случае с вас полетит немытая
шерсть клочьями!..
   Адмирал уехал на "Суворов".
   Восемь  человек  арестованных  матросов,  как  тяжких  преступников,  под
усиленным конвоем отправили на транспорт  "Ярославль",  заменяющий  плавучую
тюрьму.
   Мы разошлись молча, с таким чувством, словно у каждого  из  нас  выдавили
сердце. Нам не о чем было говорить. Все было  ясно.  Мы  отделались  гибелью
восьми своих товарищей +5.


   8. ВСТРЕЧАЕМ ТРЕТЬЮ ЭСКАДРУ
   Вечером 25  апреля  эскадра  связалась  по  беспроволочному  телеграфу  с
кораблями  контр-адмирала  Небогатова.  Приближались  товарищи,   покинувшие
Либаву  через  четыре  месяца  после  нас.  Весть  об  этом   приятно   всех
взволновала.
   На следующий день в восемь часов утра эскадра поотрядно  вышла  из  бухты
Ван-Фонг. Суда приняли походный строй, каким был  сделан  переход  Индийским
океаном.  Броненосные  отряды  вытянулись  двумя  параллельными   колоннами,
возглавляемые  флагманскими  кораблями:  "Суворов"  и  "Ослябя".  Разведчики
"Алмаз", "Светлана" и "Урал" выдвинулись вперед.  Наши  летуны  "Изумруд"  и
"Жемчуг" расположились  по  флангам  на  траверзе  флагманских  кораблей,  а
транспорты и миноносцы  -  сзади  броненосных  отрядов.  В  арьергарде  были
поставлены крейсеры: "Олег", "Аврора", и "Донской".  Четыре  вспомогательных
крейсера разошлись по сторонам горизонта.  Эскадра  шла  курсом  сначала  на
зюйд-ост, потом повернула на вест.
   На нашем броненосце возбуждение охватило весь  личный  состав.  Вместе  с
другими матросами и я бросился на задний  верхний  мостик.  Все  взоры  были
устремлены в ясную даль океана. Между "Суворовым" и "Николаем I" происходили
непрерывные переговоры по радио. Во втором часу  дня  начали  вырисовываться
мачты  направляющихся  к  нам  судов.  Немного  погодя   показались   трубы,
выкрашенные в черную краску, и мостики. Во главе под  флагом  контр-адмирала
Небогатова шел "Император Николай I", за ним тянулись  броненосцы  береговой
обороны: "Генерал-адмирал Апраксин", "Адмирал Сенявин" и  "Адмирал  Ушаков",
старый  броненосный  крейсер  "Владимир  Мономах";  транспорты:  "Ливония",.
"Курония", "Герман Лерке", "Граф Строганов", походная  мастерская  "Ксения",
буксирный пароход "Свирь".
   Должно было подойти еще второе  госпитальное  судно  "Кострома".  Эскадры
встретились, салютуя друг другу пушечными выстрелами.  Странно  было  видеть
эти коренастые и кургузые тихоходы с высокими трубами, с длинными орудиями в
такой дали от своих родных берегов. Но  они  пришли,  покрыв  в  три  месяца
огромнейшее  расстояние,  2-я  эскадра  застопорила  машины.  На  "Суворове"
подняли сигналы: "Добро  пожаловать",  "Поздравляю  с  блестяще  выполненным
проходом",  "Поздравляю  эскадру  с  присоединением  отряда".  Сигналы  были
отрепетованы всеми судами. "Николай I", ведя за собой кильватерную  колонну,
обогнув наши концевые корабли, прошел вдоль всей эскадры  и  стал  в  третью
линию параллельно двум первым. Это был торжественный момент. С безоблачного,
неба щедро разливались тучи тропического солнца. Накаленный  воздух  дрожал.
Морская  поверхность   сверкала,   словно   шелковая   скатерть,   усыпанная
драгоценными камнями. На каждом судне команда выстроилась на верхней  палубе
во фронт, радостно выкрикивая "ура". Флагманские корабли гремели оркестрами.
А "Донской",  приветствуя  своего  старого  соплавателя  "Мономаха",  послал
команду по реям,  как  это  было  принято  во  времена  парусного  флота,  к
поколению которого принадлежали эти оба броненосные фрегата.
   Вскоре с "Николая" был спущен катер, на котором  Небогатов  отправился  к
командующему с докладом. На трапе  "Суворова"  встретились  два  адмирала  и
перед всей эскадрой облобызались. Рожественский провел младшего  флагмана  в
свой кабинет, где провел с ним около часа. После этого Небогатов вернулся на
свой корабль +6.
   Торжество кончилось.
   Четыре прибывших броненосца вошли в состав эскадры  в  качестве  третьего
броненосного  отряда,  а  крейсер   "Владимир   Мономах"   присоединился   к
крейсерскому отряду.
   Мы хорошо знали, что представляют собою вновь  прибывшие  суда.  Реальная
сила  их  была  ничтожна.  И,  однако,  вопреки  логике  цифр,  весь  экипаж
броненосца "Орел" еще долго радовался, словно произошло событие, повернувшее
нашу судьбу в сторону надежды. Так у тяжко больного на пороге смерти  бывает
порыв к жизни, когда вдруг будущее начинает манить обещаниями.
   Одно было хорошо - наше томительное скитание у берегов Аннама кончалось.
   Оставалось только сделать перегрузку с  прибывших  транспортов,  и  через
несколько дней мы двинемся  дальше  на  северо-восток.  Теперь  над  прошлым
поставлен крест. Нас больше ничто не может задерживать. Россия  отдала,  нам
все, что могла. Слово осталось за 2-й  эскадрой.  Все  взоры  были  мысленно
устремлены на Рожественского, чтобы на его лице под грозными бровями, в  его
сосредоточенном взгляде прочесть планы ближайших действий.
   На второй день с рассветом отряд Небогатова  с  несколькими  транспортами
вошел в бухту Куа-Бэ, где принялись за погрузку угля и починку механизмов.
   Остальные отряды эскадры остались в море, недалеко от входа в  бухту.  От
командующего  получили  приказ  N  229,  в  котором   говорилось,   что   "с
присоединением отряда силы эскадры не только уравнялись  с  неприятельскими,
но и приобрели некоторый перевес в линейных боевых судах". И еще: "У японцев
больше быстроходных судов, но мы не собираемся бегать от них".
   Я не знаю, верил ли сам Рожественский в свои слова, но на матросов они не
произвели должного впечатления. Слишком очевидна была вся  нелепость  такого
заверения. Поэтому матросы только посмеивались над этим приказом:
   - Хватил тоже! Какой это перевес в линейных судах? Ведь  старички  только
прибыли да броненосцы береговой обороны.
   - Вот если бы Черноморскую эскадру прислали к нам, другое было бы дело.
   -  Хуже  всего  насчет  быстроходности   сгородил   чепуху.   Как   будто
быстроходные суда для того и только и существуют, чтобы убегать от врага.
   - Боевой дух поднимает у нас.
   Некоторые  матросы  получили  почту  и  радовались  известиям  с  родины.
Делились впечатлениями с товарищами. Но не у всех  было  благополучно  дома.
Вот кочегар привалился к правой носовой башне. Держа в корявых  руках  перед
собою распечатанное письмо, он впился глазами в неровные  строчки.  Все  шло
хорошо, пока перечислялись поклоны от родственников. Но  вдруг  по  грязному
лицу кочегара покатились капли слез.
   - Ты что? - спросил я у него.
   Не