обы Инвалидное убежище не оттягивало.
   Сигнальщики, размахивая флажками, вызывали броненосец "Сисой  Великий"  и
передавали ему распоряжение адмирала.
   Потом снова разражался гневом:
   - Опять эта Горничная завиляла, точно ей оса попала под подол.
   В результате "Светлана" получала адмиральское неудовольствие.
   Когда адмирал, охваченный приступом злобы, выкрикивал брань, то  матросы,
находившиеся та палубе вдали  от  непосредственной  угрозы,  смеялись  между
собой:
   - Тише, ребята! На мостике спектакль начался.
   И все слушали, как Рожественский заочно разносил какого-нибудь командира,
заменяя его фамилию придуманной кличкой, и  все  понимали,  кого  под  какой
кличкой он подразумевает. Не только командиры судов, но и  младшие  флагманы
не избежали прозвищ, иногда остроумных,  иногда  похабных.  Что  представлял
собою в его глазах толстый контр-адмирал Фелькерзам? "Мешок  с  навозом".  А
недалекий контр-адмирал Энквист? "Пустое место". Наш  всегда  щеголеватый  и
суетливый командир, капитан 1-го ранга Юнг? "Лакированная  егоза".  Командир
"Александра III", гвардеец, капитан,  1-го  ранга  Бухвостов?  "Вешалка  для
гвардейского   мундира".   Командир   "Бородина",   капитан    1-го    ранга
Серебренников, замешанный когда-то  в  народническом  движении?  "Безмозглый
нигилист".  Командир  "Ушакова"  Миклухо-Маклай,   родственник   знаменитого
путешественника? "Двойной дурак". Командир "Осляби", капитан 1-го ранга Бэр,
любитель поухаживать за женщинами? "Похотливая стерва". Некоторым командирам
Рожественский давал прозвища, заимствованные  из  терминологии  венерических
болезней +9.
   Матросы, насмотревшись  и  наслушавшись,  как  адмирал  расправляется  со
своими подчиненным", говорили о нем:
   - Была у него мать или нет?
   - Не кобель же его выбросил из-под хвоста.
   - Мать-то у него была, но только, когда она его рожала, то, вероятно, три
года дрожала.
   Он никого не хотел  видеть  из  своих  подчиненных,  но  и  они  всячески
избегали с ним встречаться, зная необузданный темперамент  своего  адмирала.
Если какой-нибудь глава судна и отправлялся к нему на свидание,  то  лишь  в
исключительных случаях. Заранее можно  было  сказать,  что  он  нарвется  на
оскорбление.
   Когда мы стояли в Носси-Бэ, крейсер "Светлана" настолько  был  перегружен
углем и другими припасами, что его корпус прогнулся. Командир судна, капитан
1-го ранга Шеин,  явившись  на  флагманский  корабль,  доложил  о  несчастье
адмиралу и стал просить у него разрешения убавить груз.
   Рожественский рассвирепел и с матерной руганью выгнал командира из  своей
каюты.
   Во время стоянки в  бухте  Ван-Фонг  "Наварину"  было  приказано  принять
пресной воды триста тонн. Командир судна, капитан 1-го ранга барон Фитингоф,
поехал на "Суворов" объясняться. Он начал  доказывать  адмиралу,  что  такое
количество воды слишком велико для корабля. Кстати упомянул, что  броненосец
и без того перегружен углем. Адмирал, слушая командира,  повернулся  к  нему
спиной, а потом задергался весь и заорал:
   - Это что же такое? Вы учить меня  вздумали?  Не  хотите  исполнять  моих
приказаний? Принять четыреста тонн воды! Без разговоров!
   Он наговорил еще много слов, не передаваемых в печати, и 6арону Фитингофу
ничего не оставалось другого, как только ответить:
   - Есть, ваше превосходительство.
   Некоторых командиров адмирал громогласно позорил в присутствии офицеров и
матросов:
   - Вам не кораблем командовать, а только бы служить в портовых  складах  и
отпускать на суда швабры.
   Невольно приходилось задумываться над тем,  как  могли  эти  почтенные  и
заслуженные  господа  терпеть  над  собою  все  издевательства  командующего
эскадрой? Для чего же нужно было иметь чины, носить мундиры и  ордена,  если
все это не спасало людей от самых унизительных оскорблений?
   Часто  Рожественский  кричал  на   командиров   военных   кораблей,   как
фельдфебель на новобранцев +10.
   Неужели и в иностранных флотах происходит тоже самое?
   Первое время те, кто мало знал Рожественского, смотрели на  него  как  на
человека непреклонной воли и знатока в военно-морском деле. Только  с  таким
командующим можно достигнуть намеченной цели. И поэтому  к  его  самодурству
относились  снисходительно.  Но  постепенно,  по  мере  того   как   эскадра
подвигалась вперед, наступало разочарование.  Все  резкости  командующего  в
приказах, сигналах, в личных объяснениях с командирами и офицерами понемногу
разрушали его авторитет. Люди убеждались в том, что за  этой  грубой  формой
обращения  вовсе  не   скрывается   глубокий   и   проницательный   ум   или
организаторские  способности.  Только  развившимся  у  адмирала   величайшим
самомнением можно было объяснить презрительное его отношение к подчиненным.
   Рожественский не щадил и чинов своего штаба и постоянно третировал их.
   Только двое из них более или менее свободно  обращались  с  ним:  старший
флаг-офицер лейтенант Свенторжецкий и  принятый  на  флагманский  корабль  в
качестве бытописателя капитан 2-го ранга В. Семенов. Но и они были для  него
не больше чем добавочные органы  -  две  пары  глаз  и  две  пары  ушей.  На
основании  сведений,  получаемых  от  этих  двух  офицеров,  адмирал   часто
составлял свое суждение о кораблях и командирах.  Остальные  же  чины  штаба
совершенно не пользовались  его  благосклонностью  и  доверием.  Будучи  сам
исключительно властной  натурой,  он  на  всякие  советы  со  стороны  своих
помощников смотрел как на  посягательство  на  его  прерогативы.  И  они  не
решались  предостеречь  командующего  от  неизбежных  ошибок,   свойственных
самодовольным  и  ограниченным  натурам.  Вообще  в  штаб  подобрались  люди
безвольные и безличные, но зато преисполненные  к  адмиралу  самой  собачьей
преданностью. Они создали из поклонения ему особый культ. Штаб превратился в
средостение между флотом и командующим, стал его походной канцелярией.
   В особенности пришлось унижаться перед ним флаг-капитану, или, выражаясь,
по-сухопутному, начальнику штаба, капитану 1-го ранга Клапье-де-Колонгу.
   По смыслу военно-морского устава после  командующего  он  являлся  первым
лицом, на эскадре. На обязанности флаг-капитана лежало проводить в жизнь все
идеи своего начальника, а для этого он должен быть знаком с его оперативными
планами. Но что сделал с ним Рожественский? Он не  признавал  в  нем  своего
заместителя, он низвел его до степени раболепствующего лакея.
   Прежде чем пойти с докладом к своему барину, Клапье-де-Колонг  производил
через его вестового рекогносцировку о настроении адмирала:
   - Ну как, братец, сегодня расположен его превосходительство?
   - Вроде как ничего, ваше высокоблагородие.
   Только получив такие сведения, Клапье-де-Колонг осмеливался  приблизиться
к адмиральской каюте, но и то предварительно останавливался переднею, снимал
с головы фуражку и, перекрестившись, шептал слова молитвы: "Помяни, господи,
царя Давида и всю кротость его". Потом уже  стучал  одним  лишь  ноготком  в
страшную дверь.
   Однажды потребовалось ему спешно о чем-то доложить командующему,  который
находился у себя в каюте. На этот раз  вместо  Петра  Пучкова,  который  был
отпущен на берег, временно прислуживал адмиралу командирский вестовой.
   Когда Клапье-де-Колонг взглянул на его лицо,  распухшее  от  адмиральских
кулаков, то сразу упал духом.
   - Значит, его превосходительство в плохом настроении?
   - Беда, ваше высокоблагородие, расшиб меня совсем.
   Клапье-де-Колонг растерянно забормотал:
   - Но как же мне теперь быть? Ведь у меня спешное дело к нему.
   - Не могу знать, ваше высокоблагородие, а только лучше  не  показывайтесь
на глаза. Весь кипит.
   Срочное дело было отложено до более благоприятного времени.
   Писарь Устинов не раз заставал флаг-капитана в каюте плачущим +11.
   Адмирал, очевидно, думал про себя; раз  он  командующий,  то  он  все,  а
остальные офицеры и командиры -  ничто.  Его  дело  приказывать,  разносить,
наказывать, иногда  хвалить  кого-нибудь,  а  подчиненные  должны  работать,
повиноваться, выкручиваться из разных затруднений  и  безропотно  переносить
все его обиды.  Этот  человек  верил  только  в  силу  принуждения.  Он  как
командующий 2-й эскадры видел залог  успеха  единственно  в  беспрекословном
подчинении всего флота его воле. И в  этом  ослеплении  он  подавлял  всякую
инициативу своего штаба, своих младших флагманов, командиров судов  и  всего
личного состава эскадры. Ему хотелось, чтобы все смотрели  на  него  как  на
единственного человека, который знает, что надо делать и как надо делать.
   Он сам себя произвел в гении. В этом была его беда. Постепенно  на  почве
неограниченной власти он фатально шел к тому, что превращал  всех  в  жалкие
пешки своей прихоти и самодурства. Он загипнотизировал себя  в  уверенности,
что  только  в  его  руках  держатся  все  нити  и  что  эскадра  немедленно
развалится, если он ослабит вожжи.
   Правда,  Рожественский  обладал  железной  силой  воли,  но  это  хорошее
качество при отсутствии военного таланта только  вредило  делу  и  причиняло
всем лишь одно горе.
   - Почему он не казнил ни  одного  матроса?  -  как-то  спросил  у  писаря
Устинова.
   - Подожди, после сражения их десятки будут висеть на реях.  Слышал  я  об
этом разговор в штабе. А ты думаешь, что адмирал подобрел к нашему брату?
   - Ничего не было бы удивительного в этом.  Вместе  умирать  идем.  А  это
обстоятельство очень серьезное. Любой начальник  может  задуматься  о  своем
отношении к матросам.
   - Только - не Рожественский! - рассердившись,  воскликнул  Устинов.  -  У
него ненависть в крови. Но, я думаю, не придется ему никого казнить. Если он
уцелеет от японских снарядов, то его убьют свои же матросы. Однако  скажу  о
нем: раньше разбойников вешали на крестах, а теперь наоборот  -  разбойникам
вешают на грудь кресты.
   Писарь, рассказывая о лютости адмирала, привел много примеров, из которых
два особенно запомнились мне.
   Вовремя стоянки в Носси-Бэ  адмирал,  проходя  как-то  по  срезу,  увидел
матроса, неправильно лопатившего палубу, - не вдоль, а поперек настила.
   Адмирал подозвал вахтенного начальника и спросил, показывая на матроса:
   - Что он делает?
   - Палубу лопатит, ваше  превосходительство,  -  не  задумываясь,  ответил
вахтенный начальник.
   Адмирал задрожал, а его черные, как антрацит, глаза загорелись злобой.
   Раздались выкрики:
   - Вы, лейтенант Данич, даете мне идиотский ответ! Кто вы такой? Вахтенный
начальник или балерина, прогуливающаяся по судну? Разве не видите, что  этот
болван лопатит палубу поперек настила?
   Адмирал с искаженным лицом бросился к матросу, выхватил у него деревянную
лопату и всю ее обломал о его голову.
   Приблизительно такой же случай произошел перед  нашим  приходом  в  бухту
Ван-Фонг.  Адмирал,  поднимаясь  на  мостик,  услышал,  как  один  комендор,
разговаривая со своим товарищем насчет обеда, произнес:
   -  Пусть  начальство  подавится  этой  гнилой  солониной,  а  я  даже  не
притронусь к ней.
   Когда он заметил адмирала, было уже поздно. Комендору пришлось  предстать
перед грозными очами начальника. Загромыхали слова, раздельные, тяжелые, как
чугунные гири:
   - Ты, стервец, что болтаешь?  Тебе  ветчины  с  горошком  захотелось  или
рябчиков в сметане?
   Адмирал стоял на трапе, а комендор - на палубе. Ноги  первого  находились
на уровне плеч второго. Виновник, отдавая честь,  откинул,  голову  назад  и
застыл в жутком ожидании. Адмирал сказал ему еще  несколько  слов,  а  потом
своей тяжелой ступней, обутой в блестящий ботинок, ударил его по лицу и,  не
глядя на свою жертву, поднялся на мостик.
   Комендор глухо крикнул и повалился на палубу. Все  лицо  его  моментально
превратилось в кровавое  мясо.  Он  встал  на  колени;  и  замотал  головою,
разбрызгивая по палубе красные пятна. По распоряжению вахтенного  начальника
его отвели в операционный пункт. Там уже выяснилось, что у защитника  родины
были разбиты передние зубы, рассечены губы и раздроблена переносица.
   На верхней  палубе  мокрой  шваброй  стерли  кровавые  пятна.  Броненосец
"Суворов" продолжал свой путь. На мостике, под  раскинутым  тентом,  адмирал
сидел в кресле, расстегнув  китель  и  подставляя  легкому  бризу  волосатую
грудь, мрачный и усталый, как будто совершил тяжелый подвиг.

   15. У ВОРОТ ЦУСИМЫ
   Днем 13 мая погода значительно улучшилась. Дождя не было, и ветер заметно
стихал. Облака поредели, виднелись синие просветы,  из  которых  то  и  дело
выглядывало солнце.
   Эскадра наша приближалась к Корейскому проливу. Ход ее был девять узлов.
   Полагая,  что  через  час  или  другой  встретимся  с  неприятелем,   все
приготовились к бою. Но, к нашему удивлению, на горизонте было пусто.
   Только аппараты беспроволочных телеграфов,  получая  какие-то  незнакомые
знаки, говорили о присутствии врага, пока скрывающегося за далью.
   По-видимому, он переговаривался со своими разведочными судами.
   Сигналом командующего было приказано крейсерам иметь пары на  пятнадцать,
а броненосцам на двенадцать узлов.
   До обеда и всю  вторую  половину  дня  производили  эволюционное  учение,
которое было первым после того, как присоединился к нам отряд Небогатова.
   На "Суворове" то и дело взвивались в разной  комбинации  флаги.  Пестрели
разноцветными  полотнищами  и  мачты  других  судов,  репетовавших   сигналы
флагмана. На мостиках происходила горячка. Все  бинокли  были  направлены  в
сторону броненосца, на котором находился командующий, - не  прозевать  бы  с
выполнением того или другого его приказа. Однако и здесь с жестокой ясностью
проявились наши недочеты. Эскадра,  представляя  сборище  самых  разнотипных
судов, лишь с трудом перестраивалась в боевой порядок.
   Кильватерная колонна постоянно ломалась, нарушаемая рыскающими в  сторону
кораблями. Еще более неудовлетворительно обстояло  дело  с  поворотами  "все
вдруг". Некоторые суда, не  поняв  сигнала,  делали  в  это  время  повороты
"последовательно", внося в маневр путаницу. А когда по сигналу с  "Суворова"
эскадра переходила в строй фронта, то поручалась полная неразбериха.
   Это были зловещие признаки.
   Но в данном случае многих из нас интересовала другая сторона. Почему  это
Рожественскому вдруг  понадобилось  у  берегов  Японии,  перед  самым  боем,
заняться  маневрами?  Почему  он  раньше  этого  не  делал,   когда   только
присоединился к нам отряд Небогатова? Ведь тогда можно было бы потратить  на
это дело больше времени, и ничего не случилось бы,  если  бы  даже  на  двое
суток мы пришли позднее в Корейский пролив.  Неужели  командующий  забыл  об
этом? Нет, тут были у него какие-то свои соображения,  о  которых  мы  можем
только догадываться. Вчера ночью он нарочно замедлил ход эскадры, а  сегодня
напрасно провел несколько часов, занимаясь эволюционным учением.
   Создавалось впечатление, что эскадра наша искусственно  задерживается  на
последней стадии ее пути. Не будь этого, мы  прошли  бы  самую  узкую  часть
пролива, где находится остров Цусима, поздно ночью. А больше всего  вероятий
было,  что  где-нибудь  вблизи  этого  места  сосредоточен  японский   флот.
Возможно, что благодаря мглистой  ночи  и  порядочному  волнению,  мешавшему
противнику раскинуть сеть разведочных судов, мы проскочили бы незамеченными;
возможно и другое - нас все равно разбили бы. Во всяком  случае  хуже  того,
что с нами случилось потом, не могло быть.  Но  все  расчеты  Рожественского
сводились, очевидно, к тому, чтобы встретиться с противником 14 мая и  чтобы
сражение  произошло  обязательно  в  день  коронования  "его  императорского
величества".
   Многие матросы, дружившие между собою, давали друг  другу  свои  домашние
адреса, наказывая при этом:
   - Если что случится со мною, то сообщи, дружок,  моим  родственникам  все
подробно.
   - Хорошо. Ты тоже. Обо всем напиши.
   - Есть такое дело.
   В это время лица у них были серьезно-озабоченные.  Они  разговаривали  об
ожидаемой смерти так же просто, как разговаривают крестьяне о заготовке дров
на зиму или о том, что на таком-то участке земли пора скосить овес.
   Потом глаза матросов загорались надеждой.
   - Может быть, живы останемся. Тогда кутнем.
   - Обмоем, браток, душу. Я достану иностранный ром.  Забыл  только,  какой
фирмы. Но я по фасону бутылки узнаю. Этот ром такой крепости, что один пьет,
семеро пьяны бывают.
   К разведочной службе и на этот раз, как и накануне, командующий отнесся с
полной  пренебрежительностью.  Это   беспримерное   отсутствие   какого-либо
интереса к тому, что делается у неприятеля, продолжало удивлять многих.
   Для чего в  таком  случае  находились  при  эскадре  легкие  быстроходные
крейсеры, боевое значение которых было совсем ничтожное?
   Ночь была облачная, темная, с редкими звездами. На море держалась мгла.
   Дул ветер в три-четыре балла.
   Приближались к  району,  где  уже  можно  было  встретиться  с  японскими
разведчиками; эскадра несла только часть огней. Трудно было обойтись  совсем
без  них,  так  как  при  такой  скученности  судов   могло   бы   произойти
столкновение. Но были приняты все меры  к  тому,  чтобы  не  открыть  своего
присутствия  противнику.  С  этой  целью  ослабили   гакобортные   огни,   а
отличительные фонари были открыты только во внутреннюю сторону строя.
   Топовые  лампочки  выключили   совсем.   Получили   запрет   пользоваться
беспроволочным телеграфом. С этой стороны все  обстояло  как  будто  хорошо,
разумно. Но вот на клотиках мачт флагманского броненосца, передавая какое-то
приказание  командующего,  замигали  световые  вспышки.  Такие  же   вспышки
засверкали на клотиках и других  кораблей,  что  означало  -  данный  сигнал
принят и понят. Получилось впечатление,  как  будто  на  мачтах  всех  судов
находятся  невидимые  существа  и  быстро-быстро  перемигиваются   огненными
глазами. Так происходило с небольшими перерывами в течение почти всей  ночи.
И никто из штаба не подумал, что такая сигнализация  скорее  и  дальше,  чем
какой-либо другой свет, может обнаружить противнику  место  эскадры.  Помимо
того, за эскадрой, держась от нее в нескольких кабельтовых, шли госпитальные
суда "Орел" и "Кострома", условные огни которых горели особенно ярко.  Таким
образом, принимаемые нами меры предосторожности были совершенно бесполезны.
   На баке по поводу этого матросы рассуждали:
   - Наш командующий окончательно лишился ума.
   - И штаб его в детство впал.
   - Верно. Так только играют в прятки трехлетние  ребятишки.  Спрячет  иной
голову под фартук матери и кричит: "Ищите меня". И с нашими кораблями то  же
самое происходит.
   Около этой кучки матросов  показался  мичман  Воробейчик.  Топорщась,  он
зачирикал:
   -  Это  вы  на  каком  основании  подвергаете  критике  действия   самого
командующего?
   - И не думали даже об этом, ваше благородие.
   - Я сам слышал!
   - Это вам показалось, ваше благородие. Мы говорили: хорошо бы, мол, перед
боем молебен отслужить Николаю-угоднику или Георгию-победоносцу.
   - А кого вы сравнивали с детьми?
   Кочегар Бакланов начал объяснять:
   - Да это я, ваше благородие, рассказывал про своего  сынишку.  Пятый  год
ему. Шустряга парень. Он все, бывало, спрашивал меня: "Тятя, а  как  узнают,
когда родился человек, девочка это  или  мальчик?  По  штанишкам,  что  ли?"
Смешной парнишка, очень даже смешной.
   Мичман возмущенно крикнул:
   - Счастье ваше, что время не такое! Я бы вас разделал под красное  дерево
за такую наглую ложь!
   И, удаляясь на корму, скрылся в темноте.
   Матросы, рассмеялись:
   - Молодец, Бакланов, ловко вывернулся.
   Я обошел все палубы,  побывал  во  многих  башнях.  Ожидая  минных  атак,
офицеры и комендоры все время дежурили у орудий, зорко всматриваясь в темную
даль, не обозначится ли где силуэт неприятельского миноносца.  И  на  других
постах были люди. Полови