И тут  же  вскрылось,  как
велико преимущество его эскадры благодаря ее тренировке. Пристрелку вел один
корабль, а затем сигналом давал дистанцию остальным. И  только  после  этого
следовал  ряд  залпов,  давая  большой  процент  попаданий.  Вихрь  снарядов
покрывал цель.
   Сначала "Суворов" получал удары только с броненосца "Микаса". Но по  мере
того как японские корабли, делая поворот, ложились на обратный  параллельный
курс, иначе говоря через каждую  минуту  или  полторы,  его  последовательно
начали осыпать  снарядами  и  другие  суда:  "Фудзи",  "Сикисима",  "Асахи",
"Кассуга" и "Ниссин".
   Скоро на броненосце "Ослябя"  сосредоточили  свой  огонь  шесть  японских
крейсеров, а "Суворов" стал главной мишенью их шести сильнейших броненосцев.
Попадания в него походили на сплошной град стали. Снаряды были фугасные. При
взрывах, разлетаясь на тысячи мелких осколков, они давали  огромные  огневые
вспышки и клубы черного или ярко-желтого удушливого дыма. И все, что  только
могло гореть, даже краска на железе, немедленно воспламенялось. Залпы  своих
орудий, взрывы неприятельских снарядов и лязг разрушаемого железа  смешались
в сплошной грохот, потрясая корабль от киля до клотиков.
   В боевую рубку через просветы попадали мелкие осколки, щепки, дым, брызги
воды. А снаружи, заслоняя все окружающее,  хаотически  колебалась  стена  из
пламени,  дыма  и  морских  смерчей.  Не  было  никакой  возможности   вести
правильные наблюдения. Да и никому не хотелось этого. Все, кто  находился  в
боевой рубке, были потрясены и деморализованы  неожиданные  бедствием.  Ужас
заставил их прятаться за вертикальной стеной брони, придавил их к палубе.
   Только матросы стояли на  своих  местах  -  на  штурвале,  у  дальномера,
переговорных труб и телефонов. Но они и  не  могли  поступить  иначе.  А  из
командного состава одни присели на корточки, другие опустились на колени.
   И сам адмирал Рожественский, этот гордый и заносчивый человек,  скрываясь
от осколков, постепенно сгибался все ниже и ниже. Наконец перед огнем своего
противника он вынужден был стать на колени. Он  первый  подал  такой  пример
другим.  Сгорбившись,  втянув  голову  в  плечи,  он  скорее  был  похож  на
обескураженного  пассажира,  чем  на  командующего  эскадрой.  Лишь  изредка
кто-нибудь из молодых офицеров на момент выглядывал в  прорези.  Многие  уже
имели легкие ранения +8.
   Командир Игнациус обратился к адмиралу с просьбой:
   - Ваше  превосходительство,  неприятель,  видимо,  пристрелялся,  поэтому
разрешите изменить курс.
   - Хорошо, - не задумываясь, ответил  Рожественский.  В  2  часа  5  минут
изменили курс на два румба вправо. Попадания сначала уменьшились,  но  скоро
снова сделались непрерывными. Ударил шестидюймовый  снаряд  в  броню  боевой
рубки. Вреда не причинил, но вызвал сотрясение. Остановились часы.
   На рострах, спардеке и в кормовом адмиральском салоне вспыхнули пожары.
   Был вызван пожарный  дивизион.  Но  на  открытой  палубе,  где  постоянно
происходили взрывы фугасных  снарядов,  невозможно  было  находиться.  Люди,
осыпаемые осколками, выходили из строя, иногда  поражались  насмерть  целыми
группами, пожарные шланги перебивались. С огнем невозможно было  справиться,
и постепенно отдельные пожары соединялись в один  общий  костер,  заливавший
всю палубу от носового до кормового мостика.
   В рубке ранило старшего судового артиллериста, лейтенанта Владимирского.
   Левый дальномер Барра и Струда был разбит. Его заменили  правым.  К  нему
стал,  пытаясь  измерить  расстояние  до  неприятеля,  длинный   скелетистый
человек, флагманский артиллерист, полковник Берсенев,  но  тут  же  свалился
мертвым. У штурвала были убиты оба рулевые. На их  место,  пока  не  вызвали
запасных рулевых, стали флаг-офицеры, лейтенанты Свербеев и Кржижановский.
   Ручки штурвала были в крови.
   "Суворов" снова лег на прежний курс  -  норд-ост  23ё.  Из  всех  пунктов
корабля сообщали в рубку неутешительные вести. Разбит перевязочный  пункт  в
жилой палубе около сборной церкви. Раненые здесь были превращены в  кровавое
месиво. У левого подводного  аппарата  от  пробоины  образовалась  течь.  По
телефону сообщили еще новость:
   - В кормовую двенадцатидюймовую башню попали крупные  снаряды.  Произошел
взрыв. Башня разрушена и не годна к действию.
   Корабль лишился уже половины всей своей артиллерии.
   Адмирал ранен осколком, но остался в рубке. Однако его  присутствие  было
уже бесполезно. Он не мог командовать эскадрой.
   При бешеном огне  противника  никто  не  показывался  на  мостике,  чтобы
поднять флажные сигналы: снаряды немедленно сметали людей. Кроме  того,  все
фалы были  перебиты,  сигнальный  ящик  с  флагами  охвачен  огнем.  Рухнула
срезанная снарядом грот-мачта и свалилась за борт. С фок-мачты  упал  нижний
рей...
   Адмирал, беспомощный и пассивный, оставался на своем посту,  ожидая  того
снаряда, который снимет с него тяжесть командования.
   Быть может, вспоминалось ему прошлое.
   В Петербурге, на  берегу  Невы,  стоит  под  золотым  шпицем  огромнейшее
старинное здание Главного адмиралтейства. Два последних  года  Рожественский
провел в нем, занимая  должность  начальника  Главного  морского  штаба,  и,
поощряемый  царем,  чувствовал  себя  несокрушимым.  Он  был  тогда   только
контр-адмиралом, сравнительно молодым - пятьдесят пять лет.  И,  однако,  на
зависть другим, ему удалось, перескочив через вице-адмиралов,  занять  такой
высокий пост. Перед ним  все  трепетали,  и  он  был  уверен,  что  под  его
руководством русский флот процветает и крепнет, вырастая в  могучую  морскую
силу.
   А  теперь,  может  быть,  взбудораженные   мысли   забегают   вперед,   и
представляется другое: совещание у морского министра.  У  подъезда  того  же
здания, со стороны памятника  Петру  I,  останавливаются  лихачи  с  важными
седоками. Это спешат на экстренное заседание высшие  представители  морского
ведомства.  Внизу,  в  прихожей,  их  встречает  и  раздевает  благообразный
старичок-швейцар, грудь которого украшена четырьмя георгиевскими крестами  и
множеством медалей.  Нужно  подняться  наверх,  пройти  через  бильярдную  и
повернуть в дверь направо. Это и есть кабинет морского министра,  с  окнами,
выходящими на Сенатскую площадь, с величественным  камином,  с  висящими  на
стенах картинами, на  которых  изображены  цари,  генерал-адмиралы,  морские
сражения. С потолка свисает тяжелая бронзовая люстра, пол застлан ковром.
   Все здесь Рожественскому знакомо. Знаком и большой  из  орехового  дерева
стол, накрытый зеленым сукном. И  вот  за  этим  столом  заседают  адмиралы,
морской министр и другие высшие чины. Одни взволнованы и перепуганы,  другие
скрытно торжествующие, - они обсуждают результаты Цусимского боя.
   Ведь это произойдет через сутки или двое, и  его  имя,  имя  командующего
Рожественского, станет злобой дня...
   В рубке разбило второй дальномер. Адмирал повернул на грохот голову. Лицо
его передернула судорога, как бы от острой боли. Сквозь зубы, ни к  кому  не
обращаясь, он произнес:
   - Мерзость!
   Но как спасти положение? Как дать знать на другие  суда,  что  необходима
смелая инициатива с их стороны, ибо флагманский корабль уже принял  на  себя
все снаряды,  которых  хватило  бы  на  всю  эскадру?  Они  привыкли  только
повиноваться, они ждут приказаний  и  послушно  идут  за  адмиралом,  а  ему
остается лишь вести их за собой, стоя на коленях в рубке.
   Неприятель, пользуясь  большим  преимуществом  хода,  быстро  продвигался
вперед нашей колонны, охватывал ее голову и держал "Суворов" в центре  дуги.
В 2 часа 25 минут "Микаса" был уже впереди  кабельтовых  на  сорок  и  начал
резать наш курс.  В  бою  с  нашей  стороны  могли  принять  участие  только
пять-шесть передних кораблей. Об этом один из офицеров доложил адмиралу.
   Он приказал изменить курс на четыре румба вправо, чтобы  развернуть  нашу
колонну по внутренней кривой и ввести в действие хвостовые корабли.
   В тот момент, когда броненосец  покатился  уже  вправо,  снаряд  большого
калибра разорвался у  просвета  боевой  рубки.  В  рубке  часть  людей  была
перебита, остальные ранены, в том числе и адмирал, лоб которого был рассечен
осколком.  Штурвал  оказался  заклиненным,  временно  на   нем   никого   не
оставалось, и корабль, как слепой,  начал  описывать  окружность,  никем  не
управляемый. "Суворов" вышел из строя. Трагедия "Цесаревича"  повторилась  и
на 2-й эскадре.
   Колонна пошла за следующим кораблем - "Александром  III".  Он  попробовал
идти  в  кильватер  "Суворову",  но,  быстро  убедившись,  что  тот  лишился
управления, вернулся на прежний  курс.  Ему  удалось  временно  прикрыть  от
сосредоточенного огня обессилевший флагманский корабль.
   Вблизи рубки начался пожар. Флаг-офицер, лейтенант Свербеев, пошел тушить
его, но был ранен в спину  и  отправился  на  перевязку.  Адмирал  сидел  на
палубе, удрученно склонив голову. Вести его в операционный пункт по открытым
палубам, среди пожаров, под разрывали снарядов, не было никакой возможности.
Власть его над эскадрой в тридцать восемь вымпелов кончилась.
   Полковник  Филипповский,  обливаясь  кровью,  начал  при   помощи   машин
управлять "Суворовым", но броненосец рыскал то вправо, то  влево  румбов  на
восемь.
   Получился крен на левый борт - шесть-семь градусов.
   Через несколько минут ударил снаряд в рубку с носа. В воздухе закружились
стружки. Адмирал еще раз был ранен в ногу. Сидевший  на  корточках  командир
судна  Игнациус  опрокинулся,  но  сейчас  же  вскочил  на  колени  и,  дико
оглядываясь, схватился за лысую голову. Кожа на ней вскрылась конвертом,  из
раны заструилась кровь. Его  унесли  на  перевязку.  Флаг-офицер,  лейтенант
Кржижановский, руки  которого  были  исковыряны  мелкими  осколками,  словно
покрылись язвами, ушел в рулевое  отделение  -  поставить  руль  прямо.  Все
приборы в боевой рубке были уничтожены, связь с остальными  частями  корабля
расстроилась.
   Почти одновременно разорвался снаряд  на  правом  крыле  мостика.  Писарь
Устинов, стоявший вблизи боевой рубки в качестве ординарца,  свалился  и  не
мог уже встать: обе ноги у него были оторваны. На всем судне это  был  самый
серьезный и смирный парень. И теперь, когда его понесли на носилках,  он  не
кричал и не стонал от боли,  а  покорно  улыбался,  словно  ему  щекотно  от
смертельных ран.
   Около трех часов пожаром были охвачены ростры, верхняя штурманская рубка,
передний мостик и каюты на ней. Внутри боевой рубки лежали неубранные  трупы
офицеров и матросов. В живых остались только четверо, но и те  были  ранены:
сам  адмирал  Рожественский,  флаг-капитан   Клапье-де-Колонг,   флагманский
штурман Филипповский и один квартирмейстер. Им предстояла страшная участь  -
или задохнуться в дыму, или сгореть, так как  боевая  рубка,  охваченная  со
всех сторон пламенем, напоминала теперь кастрюлю,  поставленную  на  костер.
Сообщение с мостиком было отрезано. Оставалось только  одно  -  выйти  через
центральный пост. Раскидали трупы в стороны,  открыли  люк,  и  все  четверо
начали спускаться вниз по вертикальной  трубе,  уходящей  в  глубину  судна,
почти на самое его дно. Все боялись за раненого адмирала - если сорвется, то
разобьется вдребезги. Но он благополучно очутился в центральном посту.
   "Суворов" был обезображен до неузнаваемости. Лишившись грот-мачты, задней
дымовой трубы, с уничтоженными кормовыми мостиками  и  рострами,  охваченный
огнем по всей верхней палубе, с бортами, зиявшими пробоинами, он  уже  более
ничем не напоминал  предводителя  эскадры.  Заволакиваемый  пеленою  черного
дыма, с остатками фок-мачты и еле державшейся  передней  трубой,  он  издали
походил теперь на силуэт японского крейсера типа "Мацусима".  После  попытки
"Александра III" прорваться к северу  под  хвостом  опередившего  неприятеля
"Суворов", бродивший вне строя по арене сражения, прорезал  свою  колонну  и
оказался между своими и японцами. Так как задние русские корабли не  видели,
при каких обстоятельства он вышел из строя, то после  поворота  они  приняли
броненосец за пострадавшее японское судно и со своей стороны  подвергли  его
обстрелу.
   Управление кораблем шло из центрального поста.  Там  из  штабных  остался
только один полковник Филипповский. Остальные куда-то скрылись. Ушел также и
адмирал. Всеми покинутый, он некоторое  время  бродил  в  нижних  отделениях
судна, хромая на одну ногу и часто останавливаясь, словно  в  раздумье.  Ему
хотелось пробраться наверх, в одну из уцелевших  башен,  но  путь  туда  был
прегражден пламенем. Он не отдавал  больше  никаких  распоряжений.  Матросы,
занятые своим делом, не обращали на него внимания. Он стал лишним на корабле
и никому не нужным, словно был посторонним человеком.
   Какие мысли занимали его голову теперь? Мимо него,  выбиваясь  из  сил  в
борьбе с пожарами и пробоинами корабля, растерянно метались люди, которых он
как будто не замечал. Но вдруг на его  омертвелом  лице  появились  признаки
оживления. Он увидел под мышкой бегущего матроса ящик с красным крестом. Это
спешно переносили  куда-то  перевязочные  материалы.  Адмирал  жадно  впился
глазами в удалявшийся красный знак, словно вспомнил о чем-то важном в  своей
жизни. Может быть, перед ним всплыл любимый образ сестры милосердия  Наталии
Михайловны. Неужели даже и в эти страшные минуты она могла вытеснить из  его
сознания заботы о судьбе избиваемой эскадры?
   Первому случайно подвернувшемуся машинисту Колотушкину  упавшим  голосом,
почти умоляюще он прохрипел:
   - Проберись на верхнюю палубу и посмотри -  не  видно  ли  где  плавучего
госпиталя "Орел"?
   - Есть, ваше превосходительство! - ответил Колотушкин, крайне  удивленный
таким приказом адмирала, и скрылся за переборкой.
   Руль удалось поставить прямо, и корабль пытался  следовать  за  эскадрой,
управляясь одними машинами и держась под прикрытием своей колонны.
   Наступило  затишье.  Оставшиеся  в  строю  офицеры  и  матросы   пыталось
справиться с пожаром  и  восстановить  на  корабле  некоторый  порядок.  Для
тушения огня  вызвали  артиллерийскую  прислугу  из  погребов  и  казематов,
принесли запасные шланги из шкиперской. Началась  уборка  убитых,  расчистка
проходов по  палубам,  устройство  времянок  вместо  сбитых  трапов.  Осмотр
артиллерии  показал,  что  в  строю  остались  только  носовая   и   средняя
шестидюймовые башни правого борта, не принимавшие участия  в  бою,  а  также
несколько трехдюймовых орудий в батарее и кормовом каземате.  Дымовые  трубы
были разрушены, и пар садился из-за недостатка  тяги.  В  таком  истерзанном
виде корабль уже не представлял никакой боевой ценности  и  только  связывал
маневрирование эскадры, которая не желала бросать  своего  адмирала.  В  это
время флаг-капитан Клапье-де-Колонг, опомнившись от  пережитого  потрясения,
метался по судну и ко всем обращался с одним и тем же вопросом:
   - Где адмирал?
   Это был исключительный случай в истории морских войн, чтобы флаг-капитан,
или, выражаясь по-сухопутному, начальник штаба, мог потерять на судне своего
командующего.
   - Здесь он проходил, - говорили одни.
   - Он полез куда-то наверх, - сообщали другие.
   Наконец один из офицеров указал более точно:
   - Адмирал находится в правой средней башне.
   На  исходе  четвертого  часа  "Суворов"  снова  оказался  между  нашей  и
неприятельской  колоннами  и  вторично   подвергся   сосредоточенному   огню
противника.  Броненосец  окончательно  лишился   всех   труб,   его   пожары
выбрасывали над грудой железного лома чудовищные языки пламени, напоминавшие
извержение вулкана. Со стороны, с  проходивших  мимо  него  наших  кораблей,
нельзя было без содрогания смотреть на эту картину опустошения и смерти.
   Видя беспомощное состояние корабля, неприятель решил добить  его  минными
атаками. Из-за линейных кораблей на "Суворова" бросился дивизион миноносцев.
Но израненный лев еще  сохранил  достаточно  сил,  чтобы  отогнать  шакалов,
раньше времени явившихся за добычей. Развернувшись с  помощью  машин  правым
бортом, он встретил их огнем из оставшихся орудий  и  отбил  атаку,  показав
несколько уцелевших клыков.
   Давно погиб  броненосец  "Ослябя".  А  остальные  десять  наших  линейных
кораблей, уходя на юг, вели жаркую артиллерийскую дуэль с японской эскадрой.
   "Суворов", наклоняясь то в одну сторону, то в другую, едва мог двигаться.
   От накаливания верхняя палуба  на  нем  осела  настолько,  что  придавила
батарейную.  Кочегарная   команда   угорела   от   дыма,   затянутого   вниз
вентиляторами. Броневые плиты на  бортах  у  ватерлинии  расшатались,  стыки
разошлись, давая во многих отсеках течь. Но, несмотря на  такое  разрушение,
корабль продолжал упрямо держаться на воде.

   7. ДАЛЬШЕ ОТ БОРТА!
   Эскадренный  броненосец  "Ослябя",  высокобортный  трехтрубный  красавец,
водоизмещением почти в тринадцать тысяч тонн, к моменту сражения при  Цусиме
считался сравнительно молодым. Он был спущен на воду в 1898 году.
   Новое адмиралтейство строило его в Петербурге более семи лет, столько  же
лет он и просуществовал на свете, пока не нашел себе могилу в далеких  водах
страны Восходящего солнца. Слабо и не весь защищенный броневыми  плитами  из
стали Гарвея, он, вернее, представлял  собою  хороший  броненосный  крейсер,
способный  развить  ход  до  восемнадцати  узлов,  но   высшему   начальству
благоугодно было, на страх врагам,  причислить  его  к  разряду  эскадренных
броненосцев.
   Командовал броненосцем капитан 1-го ранга Бэр. Это был пожилой  холостяк,
лет сорока пяти, среднего роста, с большой облысевшей головой.  Широкий  рот
его густо зарос каштановыми посеревшими усами,  над  которыми,  сгорбившись,
важно примостился громадный нос. С подбородка, раздваиваясь, спадала длинная
седая борода. В общем лицо у  него  было  сурово-внушительным  и  смягчалось
только бледно-голубыми глазами. Бэр любил вкусно покушать, много  курил,  но
совершенно не пил вина. Одевался всегда франтовато и не упускал случая,  как
он выражался, "разделить компанию с дамами  нашего  круга".  Высшая  морская
власть считала его опытным и знающим моряком. Он отлично владел  английским,
немецким и французским языками. Лет за шесть до Цусимы  был  командирован  в
Филадельфию наблюдать  за  постройкой  заказанных  там  судов  -  броненосца
"Ретвизан" и, крейсера "Варяг". Кроме того, Бэр имел  возможность  пополнить
свои знания моряка, будучи военно-морским агентом во Франции.
   К своим подчиненным, которых на  броненосце  насчитывалось  до  девятисот
человек, командир Бэр был очень требователен и  придирчив.  С  точки  зрения
отживающей военщины, помешанной на внешнем лоске, этот  человек  был  вполне
достоин похвалы. Свой корабль он держал в должном порядке, старался  на  все
навести идеальную чистоту,  не  считаясь  с  условиями,  в  каких  находился
броненосец, и с тем, как это отзывалось на спинах команды. Каждую неделю  он
осматривал броненосец, заглядывал во все его отделения. Он даже спускался  в
кочегарку, вымытую к его приходу мылом, и в  белых  перчатках  прикасался  к
переборкам, брал в руки разные предметы. Если на перчатках оставался грязный
след, то начинался разнос кочегаров.
   - В карцер на трое суток! - кричал командир.
   А это означало, что виновника сажали в канатный ящик.
   Командир мало интересовался доброкачественностью пищи, но зато  он  много
обращал внимания на медные баки, из которых команда ела суп.  Эти  баки  так
начищались, что блестели, как церковные сосуды.
   Нельзя было отказать командиру и в храбрости. Но ему не  удалось  привить
эту храбрость своим подчиненным, завоевать их любовь и доверие.  Правда,  он
пытался сделать и это, но  вышло  не  совсем  удачно.  Однажды,  задолго  до
сражения, он приказал собрать команду на верхней  палубе  и  произнес  речь,
короткую и вразумительную:
   - Братцы! Я надеюсь, чт