нная на длинном  узком  лотке  и  пестреющая  гарниром,  как  будто
смеялась,  держа  во  рту  пучок  зеленой  петрушки.   Заливной   поросенок,
разрезанный на порции и снова сложенный,  казалось,  нежился  в  прозрачном,
играющем огнями желе, среди янтарных ломтиков лимона и коралловых  пластинок
моркови. Огромнейшее блюдо занимала глухарка; ее  краснобровая,  с  загнутым
клювом голова, вытянутая шея и раскинутые крылья оставались  в  оперении,  к
прожаренной темно-коричневой тушке был приставлен еще хвост; несмотря на то,
что острый нож разрезал ее на части, она как будто  находилась  в  состоянии
стремительного полета.
   Бутылки разных форм, установленные пирамидами на  серебряных  подставках,
чередовались с букетами живых цветов в вазах. Искрились красные, золотистые,
белые, розовые вина. От  множества  закусок,  переливавших  всеми  оттенками
красок, рябило в глазах и возбуждался аппетит даже у  сытых  людей.  А  весь
стол походил на яркую разноцветную клумбу. Вокруг него располагались женщины
в шелках, мужчины в черных сюртуках, сверкающие золотом или серебром эполет.
К  закускам  предлагались  только  крепкие  напитки:  смирновка,  рябиновка,
зубровка, английская горькая. Гости насыщались медленно, с достоинством.
   Проходил час или два, прежде чем приступали к обеду.
   Многолетними традициями была сохранена очередность блюд и вин. Начинали с
бульона и слоеных пирожков, при этом опустошали  бутылки  с  мадерой.  Рыба,
форель, с белым голландским соусом, запивалась белыми сухими винами. К  филе
миньон с трюфелями, сваренными в мадере, шли только красные вина.
   Спаржа и артишоки в сухарях и масле уничтожались совсем без  вина.  Затем
приковывала к себе взгляды всех индейка. Облитая собственным рыжим соком она
вкусно блестела. Вокруг, покоясь на греночках, смазанных  куриной  печенкой,
словно цыплята, прильнули к ней жареные перепела. Это  блюдо  сопровождалось
зеленым салатом ромен. Сейчас же бокалы наполнялись  шампанским.  Желудки  у
всех уже были переполнены, но нельзя было отказаться от заманчивого сладкого
вроде парфе,  представляющего  собою  сбитые  сливки  с  ананасным  ликером,
украшенного розами из сахара и сияющими  фонтанами  карамели.  В  заключение
оставались фрукты, сыры рокфор, бри, швейцарский, черный кофе с ликерами или
коньяком.
   В такие торжественные дни  и  распоряжение  Пучкова  назначали  несколько
вестовых. Но никто из них не мог так хорошо обслужить гостей, как он сам.
   В белых перчатках, одетый по форме матросом во все новое, он обходил стол
и при помощи других вестовых подавал каждой персоне то или инее блюдо. В это
время его нервы особенно  были  напряжены:  как  бы  не  запачкать  пищей  у
какой-нибудь барыни платье, стоящее дороже, чем все его хозяйство на родине.
Не легче будет, если свалится с тарелки жирный кусок на сюртук  адмирала.  И
то и другое для вестового было бы так же ужасно, как пожар в деревне.
   В кулинарном искусстве Пучков проявил себя одаренным самородком.
   Рожественский платил ему пять рублей в месяц.  К  жалованью  прибавлялись
еще проценты от тех лавочников, у кого он  закупал  продукты,  и  чаевые  от
гостей. В смысле доходов он, бывший крестьянин, имел хорошее место.  Но  эти
доходы доставались  ему  ценой  страшных  унижений  и  оскорблений.  Адмирал
раздражался из-за каждого пустяка.  Случалось,  что  в  бешенстве  он  ломал
собственную мебель, бил посуду. Не щадил он и своей жены, с матерной руганью
загонял ее под стол. А с рабом и подавно нечего было ему считаться.  Сколько
Пучков ни старался угодить своим господам, редкий день проходил для него без
побоев. Сегодня не так было снято с адмирала пальто
   - вестовой получал пощечину. Завтра не тот прибор подал на стол -  гудела
голова от барского кулака. Иногда летела в вестового  тарелка  с  супом.  За
Пучкова  заступался  лишь  один  человек  -   дочь   Рожественского,   Елена
Зиновьевна. При ней адмирал не дрался, и его кипящее сердце смягчалось,  как
буйный морской вал, облитый  маслом.  Он  любил  ее  самой  нежной  любовью,
выполняя все ее капризы и разрешая ей делать все,  что  она  вздумает.  Зато
адмиральша, обрюзгшая и ворчливая женщина, была  довольна,  когда  вестовому
попадало. Для этого у нее были свои причины. Она подозревала, что муж ей  не
верен. Она хотела узнать об  этом  от  вестового  и  обращалась  к  нему  за
сведениями то с ласковой улыбкой, то с угрозами. Конечно, он многое  знал  о
любовных порождениях барина, но не выдавал его ни одним словом.
   Так прошло пять гнетущих лет.
   Пучков находился в постоянном страхе, не зная, что будет с ним завтра.
   Существовали общества  покровительства  животным,  члены  которого  могли
отдать под суд человека, избивающего свою лошадь  или  собаку.  Но  кто  мог
заступиться за  бесправного  вестового?  Он  целиком  был  отдан  во  власть
сумасбродного барина. Адмирал, если захочет, не постесняется посадить его  в
тюрьму, сослать на каторгу или просто раздавить, как жалкое насекомое.
   Пучков измучился, похудел, с трудом справлялся со  своими  обязанностями.
На почве нервного расстройства его глаза стали слепнуть. Его молодая  жизнь,
безрадостная и опостылевшая, шла на убыль, а до конца службы оставалось  еще
два года.
   Но бывает, что и у раба, доведенного до отчаяния,  неожиданно  загорается
душа. Так случилось и с Пучковым. Однажды собрались, гости. Пучков, сам того
не зная, чем-то  не  угодил  своему  повелителю.  Когда  гости  разъехались,
адмирал сурово позвал его:
   - Подойди сюда, негодяй!
   У Пучкова похолодело в груди. Не было больше никаких объяснений. От удара
по уху он качнулся, но успел ухватиться за край стола и удержаться на ногах.
В левом ухе что-то треснуло и зашумело. Раньше все обиды вестовой  переносил
молча, с покорностью обреченного человека. На этот раз что-то  прорвалось  в
душе, все существо его загорелось  ненавистью.  Бледный,  он  выпрямился  и,
сверкая глазами, заявил резко, с хриплым выкриком:
   - Ваше превосходительство, вы пробили мне барабанную перепонку!
   Для адмирала это прозвучало дерзостью. Но  он  не  затопал  ногами  и  не
кинулся драться. Впервые  услышанный  им  протест  озадачил  его.  Это  было
настолько же неожиданно, как если  бы  смиренный  ягненок  вдруг  зарычал  и
оскалил  волчьи  зубы.  Рожественский  посмотрел  на   вестового   с   таким
удивлением, как будто перед ним стоял другой, более решительный  человек,  и
тихо, почти ласково сказал:
   - Ничего, пройдет. У артиллеристов это часто бывает.
   И, отвернувшись, ушел к себе в спальню.
   На следующий день Пучков не вышел  из  своей  каморки.  Завтрак  за  него
готовил другой вестовой, а он остался лежать на койке. К нему пришел адмирал
и спросил:
   - Ну как, Петр, твое здоровье?
   - Заболел, ваше превосходительство, не могу встать.
   Три дня адмирал навещал его и каждый раз получал один и тот же  ответ,  а
на четвертый, разозлившись, пробурчал:
   - Забирай свои вещи и убирайся вон из моей квартиры.
   Пучков попал  в  госпиталь,  где  пролежал  около  трех  месяцев.  Потом,
зачисленный в 18-й флотский экипаж, он  еще  долго  не  мог  поправиться  от
нервного расстройства. Часто ему снилось, что он опять  служит  вестовым,  и
это были самые кошмарные сны.
   После Пучкова за один только год у Рожественского по  очереди  перебывало
девятнадцать вестовых. И каждый из них увольнялся от  него,  унося  на  себе
следы адмиральских кулаков. А некоторые были  отданы  под  суд  и  попали  в
тюрьму.
   Не удивительно,  что  ему  вспомнился  прежний  вестовой,  и  последовало
распоряжение немедленно доставить Пучкова на броненосец "Суворов". Это  было
в Ревеле, когда 2-я эскадра уже готовилась к отплытию на Дальний  восток.  В
18-й флотский экипаж  полетела  телеграмма.  Пучков  явился  на  флагманский
корабль в сопровождении унтер-офицера, словно арестант. Но адмирал  встретил
его приветливо:
   - Без тебя, Петр,  мне  плохо  было.  Все  вестовые  попадались  какие-то
идиоты.
   Я из-за тебя всю эскадру задержал на целые сутки. Поплаваем вместе.
   - Есть, ваше превосходительство, - нехотя ответил Пучков  и  приступил  к
своим обязанностям.
   В этот же день он узнал, что перед его приездом на  корабль  адмиральским
вестовым был матрос Жуков. Этот парень плохо соображал  и  путал  приказания
адмирала. От побоев он нисколько не поумнел. Наконец Рожественский настолько
рассвирепел, что схватил стул и, размахнувшись, ударил им по спине Жукова. У
того отнялась поясница, и его списали на берег, в ревельский госпиталь.
   То же самое может случиться и  с  Пучковым.  Но  эскадра  направлялась  в
далекое чужое море, откуда он едва ли вернется.  И  ему  стало  безразлично,
погибать ли от японских снарядов или  от  руки  адмирала.  Он  перестал  его
бояться.
   Прошла неделя плавания. Теперь Пучков больше не стряпал, но зато наряду с
другими  делами  ему  приходилось  стирать  для  барина  белье,   крахмалить
воротнички и манжеты. Он выполнял это не хуже любой прачки.
   Однажды вечером адмирал, купаясь  в  ванне,  расположенной  рядом  с  его
каютой, рассердился:
   - Где это ты, мерзавец пропадал? Я кричал тебе, а тебя нет.
   Пучков смело ответил:
   - Для вас же за чаем ходил, ваше превосходительство. И позвольте доложить
вам, ваше превосходительство, - мерзавцем я никогда не был и не буду.
   - Что такое? Это ты кому возражаешь?
   - Вы сами знаете, ваше превосходительство, - я правду говорю.  А  если  я
такой плохой, то отдайте меня под суд или прикажите выбросить за борт.
   - Вон с моих глаз! - закричал адмирал и так дернулся в  ванне,  что  вода
выплеснулась за края.
   Вестовой выскочил из ванной, но через минуту адмирал позвал  его  обратно
и, словно забыв обо всем, мирно попросил:
   - Петр намыль губку и потри мне спину.
   Так продолжалось и дальше. Адмирал был грозою не только для матросов,  но
и для офицеров всей эскадры. Никто не осмеливался возражать ему, хотя многие
и понимали чудовищную несуразность в  его  словах  и  поступках.  Но  Пучков
держался с ним иначе. Если адмирал повышал голос,  то  и  вестовой  отвечал,
словно тот и другой были в равных чинах и занимали одинаковое положение.
   Может быть, Рожественский сознавал, что  он  довел  своего  вестового  до
такого состояния, когда тот способен его убить. Но  получалось  впечатление,
как будто ему нравилось то, что изо всего  многочисленного  личного  состава
эскадры нашелся лишь один человек, который перед ним не пресмыкается.
   Больше он  ни  разу  не  ударил  Пучкова  и  не  подвергал  его  никакому
наказанию.
   И только  однажды  адмирал  забылся.  Эскадра  стояла  у  Мадагаскара.  В
адмиральском салоне готовились к торжественной встрече Нового года.
   Приглашены были сестры милосердия с плавучего госпиталя "Орел".
   Рожественский приказал Пучкову заморозить шампанское. Но инженер-механик,
заведующий рефрижераторной камерой, проверяя ее, переставил случайно бутылки
от холодных труб рефрижератора в  теплое  место.  К  двенадцати  часам  ночи
смущенный Пучков принес шампанское  незамороженным.  Адмирал  только  сурово
покосился на провинившегося, но ничего не сказал. На другой  день  утром  он
сдержанно пробурчал:
   - Петр, иди к старшему офицеру и передай ему, чтобы он поставил  тебя  на
бак под ружье на два часа.
   Пучков расслышал все слова, но переспросил:
   - Чего изволите,  ваше  превосходительство?  И,  подставляя  правое  ухо,
повернул лицо влево больше, чем  следует,  отчего  глаза  его  скосились  на
адмирала.
   Рожественский повторил приказание громче, а потом сердито спросил:
   - Ты что морду от меня отворачиваешь?
   - Никак нет, ваше превосходительство. А только я ничего  не  слышу  левым
ухом. Как вы сами знаете, барабанная перепонка в нем перебита.
   Адмирал покраснел и отвернулся.
   Пучков знал, за что он наказан, и, не унывая, молодцевато стоял на  баке,
словно получил одобрение начальства. Сознание подсказывало ему, что  адмирал
без него, как без няньки, не может обойтись ни минуты и во всяком случае эта
кара не доставит удовлетворения его властолюбию. И действительно, не  прошло
и получаса, как одумавшийся Рожественский через  вахтенного  Начальника  уже
позвал вестового к себе. Но он не послушался и отстоял точно положенный срок
наказания.
   -  Это  еще  что  за  фортели?  Мои  приказания  перестал  выполнять?   -
рассердился адмирал, когда Пучков вернулся к нему с бака.
   - Раз я провинился, ваше  превосходительство,  то  должен  за  это  нести
взыскание полностью.
   - Смотри - доведешь ты до того, что я из тебя вытряхну хамскую душу!
   - Воля  ваша,  ваше  превосходительство,  -  с  невозмутимой  покорностью
ответил вестовой, но в самой этой покорности чувствовался вызов,  как  будто
он что-то надумал.
   Против своего обыкновения, Рожественский и на  этот  раз  не  вспылил  и,
отвернувшись, только мрачно нахмурился. Кроткий Пучков остался  победителем.
Это был беспримерный случай в  практике  службы  многочисленных  вестовых  у
адмирала.


   14. ПРИЧУДЫ КОМАНДУЮЩЕГО
   Мало кто знает о прошлом Рожественского.
   В  1873  году,  будучи  уже  лейтенантом,  Рожественский   кончил   курсы
Михайловской  артиллерийской  академии.  Его  сейчас  же  назначили   членом
комиссии морских артиллерийских опытов. В этой должности он пробыл до начала
русско-турецкой войны, когда его командировали в город Николаев.
   Там он некоторое время  находился  при  главном  командире  Черноморского
флота. А когда начали снаряжать пароход  "Веста",  превращая  его  в  боевой
крейсер, он поступил на  него  под  начальство  капитан-лейтенанта  Баранова
(после был губернатором в Нижнем).  Вместе  с  этим  командиром  он  плавал,
вместе с ним участвовал на "Весте" в морском сражении, которое произошло при
Кюстендже 11 июля 1877 года. Наши моряки, по описанию газет, проявили  тогда
небывалую  лихость:  ничтожная  и  слабосильная  "Веста"  подбила   турецкий
броненосец "Фехти-Буленд" и заставила его  обратиться  в  бегство.  За  этот
подвиг Рожественский, как и его сослуживцы, был награжден  орденами  Георгия
4-й степени и Владимира 4-й степени с бантом и произведен  в  следующий  чин
капитан-лейтенанта.
   С донесением командира судна он был командирована  Петербург,  где  лично
давал объяснения особам императорской фамилии о сражении 11 июля.
   А через год он неожиданно выступили газете  "Биржевые  ведомости"  от  17
июля 1878 года со статьей "Броненосцы и крейсеры-купцы" и разоблачил подвиги
"Весты". По его описанию выходило, что не турецкий броненосец удирал от нее,
а она убегала от него, убегала в течение пяти с половиной  часов.  И  только
благодаря тому, что "Фехти-Буленд", перегруженный военными запасами, не  мог
догнать ее,  она  спаслась  от  бедствия.  Рассказ  автора  был  чрезвычайно
убедительным.
   В прессе того времени статья Рожественского вызвала  целую  бурю.  Газеты
"Новое  время",  "Биржевые  ведомости",  "Петербургские  ведомости",  журнал
"Яхта" и другие периодические органы  начали  между  собою  перепалку.  Одни
нападали на автора, называя его лжецом, другие защищали его и  рассматривали
его выступления как подвиг гражданского мужества.
   Поступок  Рожественского  действительно  был  исключительным   по   своей
смелости. Но что толкнуло его на это? Хотел ли  он,  чтобы  восторжествовала
правда о "Весте", или какие-либо иные мотивы руководили им?  Разоблачая  это
раздутое сражение, он ведь не щадил и самого себя. Он рисковал своей будущей
карьерой, на что может решиться  только  человек  прямой  и  неподкупный,  с
сильным характером. А с  другой  стороны,  почему  он  не  сделал  подобного
разоблачения раньше? Почему он не отказался от царских наград?
   Он никогда не расставался с орденами и с гордостью  носил  их  на  груди,
вплоть до Цусимы, как боевые заслуги.
   С тех пор  прошло  двадцать  шесть  лет.  Разразилась  война  на  Дальнем
Востоке.
   И вот после того как на броненосце "Петропавловск"  погиб  в  Порт-Артуре
вместе с художником Верещагиным единственный талантливый адмирал  Макаров  и
после целого ряда других неудач на суше  и  на  море  царское  правительство
начала искать нового спасителя отечества. Он оказался тут же, рядом, в свите
его величества,  -  высокий,  мужественный,  суровый,  с  красивой,  немного
склоненной  головой,  словно  обремененной  гениальными  идеями.   Вся   его
незаурядная внешность так импонировала другим, что не могло быть сомнения  в
успехе. И тогда имя этого человека, прогремело на всю Россию - имя  адмирала
Рожественского. Почти вся пресса затрубила о нем, заранее возвеличивая его в
герои.
   Я продолжал иногда встречаться с моим другом, штабным писарем Устиновым.
   Так было в Носси-Бэ, в Камранге, в бухте  Ван-Фонги  во  время  остановок
эскадры для угольной погрузки. То я бывал на "Суворове", то писарь  приезжал
ко мне на "Орел". Устинов, сидя в штабе за секретной перепиской, знал всякие
новости больше, чем командиры судов. От меня у него не было  тайн.  Поэтому,
не плавая на флагманском корабле, я все-таки знал о Рожественском все.
   Как я уже раньше сообщал, командующий не  бывал  на  своих  кораблях,  за
исключением тех случаев, когда ему нужно было разнести личный состав. Он и к
себе  не  приглашал  ни  младших  флагманов,  ни  командиров  судов,   чтобы
посоветоваться с ними или обсудить какой-нибудь вопрос, - это было для  него
лишним. Энергичный и  заботливый,  он  много  времени  проводил  на  мостике
"Суворова", день и ночь сидя в специально поставленном для  него  кресле.  С
высоты этого мостика он обозревал свои корабли, следил  за  их  равнением  в
кильватерной колонне и репетованием сигналов. Но его мало интересовало,  что
в данный момент творилось в трюмах, в  погребах,  в  башнях,  в  машинах,  в
минных отделениях на кораблях эскадры. Как бывший, марсофлотец, все  это  он
считал мелочью, о которой не следует знать адмиралу. А  между  тем  в  число
таких мелочей постепенно перешли тактические качества  кораблей:  их  боевая
подготовка, техническое состояние, непотопляемость, организованность.
   Таким  образом,  влияние  командующего  и  его  штаба   на   эскадру   не
простиралось дальше наружного порядка. Бели все суда сохраняли свое место  в
строю, если они шли друг от друга  в  двух  кабельтовых,  значит,  все  было
хорошо.  Но  стоило  какому-нибудь  судну  нарушить  строй,  как  сразу   же
нарушалось и душевное равновесие адмирала. Он моментально вскакивал с кресла
и, беснуясь, начинал кричать. Иногда фуражка  его  летела  под  ноги,  тогда
кто-нибудь из штабных чинов подхватывал ее и, вытянувшись, держал  в  руках,
как  святыню.  На  мостике   водворялся   ужас,   словно   наступал   момент
светопреставления.  Судовые  и  штабные  офицеры,  сигнальщики,  рассыльные,
вахтенные, дрожа, бессмысленно таращили  глаза  на  грозного  адмирала,  как
будто он представлял собою двенадцатидюймовый снаряд, готовый взорваться.
   Сначала по адресу провинившегося корабля слышалась только  ругань,  самая
отборная и фантастичная, а потом уже следовал приказы
   - Поднять! Идиоту выговор?
   Флаг-офицеры и сигнальщики по одной лишь кличке знали, к  какому  кораблю
это относится, и, сорвавшись с места, бросались к ящику с  флагами  с  такой
поспешностью, что расшибали друг другу лбы. И на мачте  взвивался  сигнал  с
выговором крейсеру "Адмирал Нахимов".
   Командующий, утомившись, брал из рук подчиненного  фуражку,  накрывал  ею
разгоряченную голову и потом долго прохаживался по мостику.
   Во время маневров случалось, что он, угрожая кулаками, начинал  орать  во
весь голос:
   - Куда ты, Проститутка подзаборная, прешь? Куда прешь?
   Все понимали, что на этот раз провинилась "Аврора". И хотя она находилась
за пять миль, но адмирал продолжал кричать  на  нее,  как  будто  она  могла
услышать его ругань.
   Изредка без шума, а только сквозь зубы приказывал:
   - Передайте семафором, чт