й,  другой
трехтрубный. Один  из  них  был  головным.  Надо  полагать,  что  это  погиб
флагманский корабль, погиб  вместе  с  адмиралом  Того.  На  двух  или  трех
неприятельские броненосцах возникали пожары. Одно какое-то судно отстало  от
эскадры и сильно накренилось. К нему вплотную подошел "Владимир  Мономах"  и
докончил его. Кроме  того,  было  замечено,  что  из  восьми  неприятельских
крейсеров три вышли из строя и тоже, вероятно, тонули.
   Один из офицеров с "Блестящего" вежливо возразил:
   - А у нас осталось иное впечатление - японцы нисколько не  пострадали  от
нашего огня.
   - Плохо вы наблюдали, милостивые государи. Я собственными глазами  видел,
как гибли неприятельские корабли +12.
   Командир Иванов продолжал рассказывать о потерях японского флота, но  ему
никто не верил. И среди своих офицеров он не пользовался авторитетом: они не
могли получить от него какие-либо познания по военно-морским вопросам.
   Он обладал зычным хриповатым голосом, много  шумел,  иногда  без  всякого
повода,   глядя   на   подчиненных   бессмысленными   серыми   глазами.    В
противоположность Шамову, он не ладил и с матросами. И они  не  любили  его,
отзывались о нем всегда с насмешкой:
   - В нем только и есть одно - борода на  две  стороны,  значит  никому  не
должен.
   Неоднократно у него бывали столкновения с командой  из-за  пищи.  Матросы
заявляли ему претензии, а он ругал их  последними  словами  и  в  заключение
добавлял:
   - Вы у меня, негодяи, вот где сидите.
   И показывал рукою на свою толстую шею, сплошь пораженную фурункулами.
   Провинившемуся матросу обычно грозил:
   - Зад твой, воля моя - драть буду!
   Во время сражения миноносец "Бодрый", руководимый таким  командиром,  был
для эскадры так же бесполезен, как бесполезна бородавка на теле. "Бодрый" не
сделал по японцам ни одного выстрела. Даже в спасении людей ему не  пришлось
принять участия. Только однажды случайно заметили с него плавающего  в  море
человека, взывавшего о  помощи.  Миноносец  решил  спасти  его,  и  началась
суматоха. Утопающему бросали концы снастей, но все неудачно. Командир Иванов
нервничал и, сбивая с толку своих помощников, хрипел:
   - Ход назад! Стоп машина! Вперед! Право руля!! Лево руля!
   Трюмный  квартирмейстер  Волков,  наблюдая  за  бестолковыми   действиями
командира, сказал:
   - Ну и послал же нам господь бог чадушку с бородой.
   Машинный квартирмейстер Пинаев добавил:
   - Сухопутный моряк.
   Прежде чем подняли на борт пловца, миноносец прокружился около него целых
полчаса. Спасенный был невысокого роста, толстый, круглый, как  откормленный
кабан. В одном нижнем белье, с которого ручьями стекала вода, с  болтавшимся
на ремне финским ножом, он сейчас походил на пирата, побывавшего  за  бортом
из-за неудачного нападения на судно. На момент  он  грузно  повис  на  руках
матросов. Все его  тело  судорожно  дергалось  от  порывистого  дыхания,  на
широком побледневшем лице с остановившимися  голубыми  глазами  и  раскрытым
ртом было такое выражение, как будто этого человека только что  вытащили  из
петли. Казалось, что он доживает последние минуты. Но он, к удивлению  всех,
неожиданно  выпрямился,  огляделся,  и  заулыбался  посиневшими  губами.  Из
расспросов  выяснилось,  что  это  был  вольнонаемный  рулевой  с  погибшего
буксирного парохода "Русь", родом  из  Ревеля;  по  национальности  эстонец.
Когда пароход "Русь" был всеми покинут, он один оставался  на  своем  посту:
стоял в рубке у руля и ждал команды. Но командовать было уже  некому.  Судно
через пробоину наливалось водою, кренилось. Эстонец в тревоге оглядывался, а
потом выскочил на мостик, и, убедившись, что ни одного человека, кроме него,
на  "Руси"  не  осталось,  бросился  в  море.  Часа  полтора  он  плавал   в
одиночестве, качаясь на волнах и лишь случайно "Бодрый",  подобрав,  избавил
его от смерти. Он переоделся в сухое платье, получил от  баталера  Игнатьева
чарку рома и, спустившись в унтер-офицерскую каюту, крепко заснул.
   "Бодрый" дал полный ход, направляясь к своим крейсерам. Спустя  несколько
минут небольшой неприятельский снаряд попал в щит 47-миллиметровой  пушки  и
разорвался. Кочегар Белько свалился  мертвым,  комендор  Царев  застонал  от
тяжелых ран. Слегка были задеты осколками еще четыре матроса. В  припасенном
ящике с 47-миллиметровыми патронами воспламенился бездымный  порох,  угрожая
взрывом, но минный квартирмейстер Руднев схватил голыми руками горящую массу
и, обжигаясь, выбросил ее за борт. Осколками исковеркало  трубу  для  подачи
75-миллиметровых  снарядов  и  пробило  верхнюю  палубу.   Но   вскоре   все
повреждения были исправлены. Однако  командир  Иванов  самостоятельно  решил
выйти из сражения.
   15  мая,  приняв  команду  с  затопленного  "Блестящего",  "Бодрый"   шел
бесперебойно, держа курс  на  Шанхай,  и  до  самого  вечера  ни  с  кем  не
встретился. С нетерпением ждали ночи, а когда наступила и она,  людей  опять
охватило беспокойство. Им всем мерещились огни справа, слева, впереди.
   "Бодрый", боясь наткнуться на японцев, сворачивал со своего пути в разные
стороны. На следующий день началось сомнение  в  правильности  курса  -  его
часто  меняли.  К  этому  прибавилось  новое  осложнение:  стоявшая  с  утра
благоприятная погода к полудню начала портиться. Быстро падал барометр.
   Южный ветер, усиливаясь, постепенно дошел до  десяти  баллов.  Запенилось
Китайское море, вспухая буграми и забавляясь корабликом в  триста  пятьдесят
тонн водоизмещением, как лев с мышонком. Угрожала опасность,  что  "Бодрый",
лишенный достаточного груза в трюмах, может  легко  перевернуться  на  волне
вверх килем. Чтобы увеличить остойчивость судна,  спустили  четыре  бортовых
пушки в угольные ямы. Кроме того, пришлось поставить миноносец носом  против
ветра и, борясь со штормом, удерживаться на месте действием машин.
   - Как же это так? - спрашивал у проходивших матросов баталер Игнатьев.  -
Ну-ка японцы подвернутся, а у нас пушки в угольной яме?
   - Страхов много, а смерть одна, - ответил  ему,  махнув  рукой,  комендор
Ключегорский.
   К Шанхаю больше не продвигались, а между тем кочегарки съедали  последние
остатки топлива. Под парами остались только два котла  вместо  четырех.  Для
корабля наступал тот момент, которого больше всего боялись моряки.  Не  было
пробито никакой тревоги - ни  боевой,  ни  пожарной,  ни  водяной,  но  весь
экипаж,  от  командира  до  матроса,  заметался,  словно  всем  объявили   о
немедленной гибели. К полуночи весь уголь был истреблен. По судну  торопливо
забегали люди с топорами и ломами, разыскивая дерево. То в одном месте, то в
другом  раздавался  треск  ломаемых  сооружений.  К  топкам  несли  стеллажи
продовольственных погребов, решетчатые люки,  командные  рундуки  и  коечные
сетки, обеденные столы, сходни, доски для погрузки, отделку жилых помещений,
паклю, масло, - все,  что  могло  гореть.  Но  и  этого  хватило  ненадолго.
Добавили две шлюпки, двойку и восьмерку. Это было последнее топливо. Пары  в
котлах  прекратились.  Трубы  перестали  дымиться,  не  было  больше  слышно
ритмических вздохов машин, корабль повертывало ветром,  как  всплывший  труп
кита, и несло в неизвестность.
   - Лотовые на лот! - с дрожью в  голосе  закричал  командир  Иванов,  едва
удерживаясь на ногах от усилившейся качки.
   Смерили глубину - она оказалась настолько большой, что нельзя было  стать
на якорь.
   В эту ночь люди прощались с жизнью. А утром 17 мая ветер стал стихать. По
счислению определили свое  местонахождение  в  море:  до  шанхайского  маяка
"Шавейшан", к которому держали курс, оставалось еще около девяноста миль.
   "Бодрый" оказался во власти моря. Приспособили и в 10 часов минут подняли
на нем паруса, сшитые  из  тентов  и  матросских  коек,  -  кливер,  фок-  и
грот-марселя. Но миноносец не держался на  курсе  и  медленно  поворачивался
носом то в одну сторону, то  в  другую.  Ставший  на  вахту  мичман  Давыдов
заглянул  в  вахтенный  журнал  и,  прочитав  запись  предыдущего   офицера,
улыбнулся углами губ:
   - Это называется - на ходу  под  парусами!  Так  громко  величается  наше
верчение на месте. Следовало бы записать - карусель под парусами, или  танец
на волнах.
   Море становилось мельче. Решили  продвигаться  ближе  к  цели,  пользуясь
приливным течением и бросая якорь во время отлива. Однако успех от этого был
ничтожный. Корабль уподобился обезноженному человеку, пытающемуся  на  одних
только руках,  проползти  огромное  расстояние.  Впереди  до  самого  берега
тянулась  отмель.  Это  было  и  хорошо  и  плохо:  она  давала  возможность
становиться  на  якорь  во  время  отлива  и  хотя  медленно,  но  сокращать
расстояние; она же и ухудшала положение миноносца, потому что в этой  полосе
моря, боясь аварий, не ходили большие пароходы, и нельзя  было  рассчитывать
на постороннюю помощь. Ползком надвинулся,  холмисто  расстилаясь  по  зыби,
туман, серый и густой, как вата. Он тоже  играл  действенную  роль,  скрывая
миноносец не только от японцев, но и  от  нейтральных  судов.  В  довершение
всего продукты и пресная вода были на исходе.
   На миноносце, экипаж которого удвоился,  было  тесно.  Туман,  скрывающий
солнце, был теплый, как пар в бане, и действовал на всех расслабляюще.
   Двое тяжело раненных умерли, трупы их выбросили за  борт.  Пресная  вода,
случайно сохранившаяся в одном котле, была мутная, со ржавчиной,  невкусная.
Но и ее выдавали только по два стакана  на  человека  в  сутки  под  строгим
контролем хозяина трюмных отсеков Волкова. У этого котла,  чтобы  кто-нибудь
не украл драгоценной влаги, день и ночь стояли  часовые.  Баталер  Игнатьев,
раздражаясь, ворчал:
   - Хотел бы я знать, в каком месте  у  нашего  командира  Иванова  спрятан
разум? Ведь должен он был соображать. До назначенного места мы все равно  не
дойдем. Значит, нужно было оставить хоть немного угля для опреснителя.
   - Да, работай теперь у нас опреснитель, мы  бы  не  нуждались  в  пресной
воде,
   - отозвались матросы.
   - Не командир, а шляпа, да еще дырявая.
   Убавили в два раза и порции продуктов. Вместо свежего хлеба люди получали
по нескольку ржаных сухариков. Обед приготовлялся из соленой забортной  воды
и мясных консервов. Чтобы не умереть раньше времени, его съедали, морщась  и
делая над собою усилие, съедали с таким  же  отвращением,  с  каким  больные
принимают противные лекарства. И все понимали, что это еще не самое  худшее.
Миноносец "Бодрый", пользуясь приливным  течением,  приближался  к  желанной
земле чрезвычайно медленно  -  то  пяти  до  семи  миль  в  сутки.  Если  не
подвернется посторонняя помощь, то люди совсем останутся без пищи  и  питья.
Будущее рисовалось не менее страшным, чем сражение при Цусиме.
   Матросы с "Блестящего" вспоминали своего командира:
   - Вот наш Шамов - это был настоящий моряк. Он знал море, как  собственную
квартиру. Будь он на "Бодром" - у него хватило бы и этого угля. Это  вам  не
Иванов, который путался в море как крученый баран.  С  нашим  командиром  мы
давно уже были бы в Шанхае.
   В ответ на это команда "Бодрого" могла сравнить с Шамовым  только  одного
своего офицера:
   - Был и у нас штурман - мичман Гернет. Жаль, что его перевели на  крейсер
"Дмитрий Донской". Таких штурманов редко найдешь.  Он  провел  бы  "Бодрого"
прямо в Шанхай, как по рельсам.
   Прошел день, второй. Положение "Бодрого" нисколько  не  изменилось.  Люди
устали тосковать и отчаиваться. Вся их работа. заключалась только в том, что
по утрам, как и в обычное время, окатывали палубу и во время отлива выбирали
вручную якорь. Невольно  хотелось  забыть  о  своем  бедствии  и  чем-нибудь
развлечься. Многие из команды старательно шутили. Но все  сразу  приумолкли,
когда заговорил боцман Фомин:
   - Плыли мы Средиземным морем. Остановились у острова. Крит. Наш  командир
отправился в гости к Иванову. Принял тот его хорошо. И даже приказал  выдать
по чарке рому гребцам нашего вельбота, а мне предложить разделить компанию с
его боцманом Урупой. Засиделись мы долго. Вдруг в первом  часу  ночи  слышим
крики. Оказалось - два командира не сошлись  мнениями  насчет  войны.  Шамов
доказывал, что  война  начата  зря.  Оголтелые  авантюристы  из  верхов  нас
посылают  на  убой.  Иванов  -  на  дыбы.  "Мы,  говорит,  оба  служим   его
императорскому величеству, и ты не смеешь при  мне  так  выражаться.  Вон  с
моего корабля!" Смотрю - рвет с  груди  моего  командира  медаль  и,  словно
окурок, швыряет ее за борт. Что тут стало с Шамовым - передать невозможно.
   От злобы его всего передернуло - он стиснул зубы и затрясся. И  в  ту  же
секунду туша Иванова отшатнулась от увесистой затрещины. Началась  форменная
драка. Наш командир, не помня себя, завопил: "Француз! Бей  и  ты  Иванова!"
Что делать? Схватил я своего командира в охапку и скорее на вельбот.  Иванов
выхватил револьвер и хотел стрелять. Но боцман Урупа обезоружил его, за  что
получил несколько оплеух. Направляемся мы на вельботе  к  своему  миноносцу.
Шамов успокоился и говорит мне: "Скажи, Француз, почему ты не исполнил моего
приказания и не бил  Иванова?"  Я  ответил:  "Не  мог  этого  сделать,  ваше
высокоблагородие. Я обладаю большой силой и мог  бы  с  одного  удара  убить
человека. И тогда мне пропадать за него?" Шамов подумал и сказал: "Ты вполне
прав, Француз. Убить его следовало бы, но таскать из-за него цепи на каторге
- не стоит он того".
   Впоследствии оба командира помирились и  опять  бывали  друг  у  друга  в
гостях.
   Матросы "Бодрого", посмеявшись, упрекнули Фомина:
   - Разок-другой надо бы трахнуть Иванова. Конечно, не  до  смерти,  а  так
себе, чтобы искры посыпались у него из глаз, как от динамомашины. В суматохе
он все равно не заметил бы, от кого получил подарок.
   Не успел кончить Фомин,  как  начал  рассказывать  минный  квартирмейстер
Бугорков:
   - Тут упомянули  о  динамомашине.  Я  вспомнил  один  случай.  Спрашивает
адмирал Рожественский у одного минного машиниста, какой он губернии?  А  тот
привык иметь дело с электричеством, возьми да  и  ответь  ему:  "Пензенский,
ваше электричество". Рассвирепел Рожественский и  давай  кулаком  по  темени
вразумлять минного машиниста: "Я, говорит, тебе не динамомашина,  а  адмирал
флота его императорского величества. Запомни раз и навсегда:  меня  величают
ваше превосходительство, а не электричество".
   Некоторые матросы  коротали  вынужденный  досуг  на  заблудившемся  судне
воспоминаниями детства, проведенного в далеких глухих деревнях среди лесов и
степей родины, рассказывали о тех близких, которые сейчас томятся разлукой с
ними.
   Иногда машинист Котов появлялся на верхней палубе с гармошкой. Окруженный
матросами, он умело наигрывал на ней, а кочегар Попов подпевал ему. Оба  они
получали за это по  лишнему  стакану  пресной  воды.  Высокий  тенор  Попова
залихватски извивался на верхах, напевно вплетаясь в игру гармоники. Боль  и
удаль звучали в трогательной мелодии, разгонявшей черные  мысли  матросов  о
грозящей смерти. Одинокий корабль, покачиваясь  в  непроглядном  тумане,  на
время как будто оживал, и тогда всем казалось, что в, сущности, не  все  еще
потеряно, - жизнь продолжается. Солист команды, кочегар  Попов,  был  рослый
парень, пропорционально сложен, с  правильными  чертами  лица,  обрамленного
кудрявой бородкой. Зная много песен, грустных и веселых, он  всегда  пел  их
без устали, с подъемом. Матросы отзывались о нем восторженно:
   - Сам красив, а поет в два раза красивее.
   - Запой такой человек весной в тенистом саду - что  это  будет?  Замолчат
все соловьи. Будут слушать только Попова.
   Гнетущей тяжестью давили на сердце недавние впечатления  Цусимского  боя.
Но люди, словно сговорившись между собою, старались не вспоминать о нем, как
о скверном случае в их жизни. Теперь офицеров и команду больше всего занимал
Шанхай,  куда  все  стремились  скорее  попасть.  Невидимый  и  далекий,  он
рисовался в воображении необыкновенным городом. Недаром  моряки  всех  стран
называют его азиатским Парижем. В кают-компании каждый делился тем, что знал
о нем. Но этот город контрастов, город ослепительной роскоши и  классической
нищеты мало кого интересовал своим социальным или политическим лицом.  Голод
и жажда заставили офицеров все разговоры свести на ресторанные  темы  -  чем
там кормят? Собеседники, с блестящими глазами фанатиков еды, изощрялись друг
перед  другом  в  перечислении  изысканных  блюд  и  тонких  напитков.  Меню
воображаемых пиршеств  в  рассказах  заканчивалось  феерическими  сладостями
Востока и Запада - тортами, петифурами, морожеными,  тропическими  фруктами,
черным кофе с душистыми ликерами мировых марок.  Можно  было  подумать,  что
здесь собрались не офицеры, а гастрономы или официанты  и  наперебой  читают
ресторанный прейскурант, расхваливая перед кем-то кушанья и вина.
   - Довольно растравлять самих себя тем, чего  у  нас  нет  под  руками!  -
взмолился наконец мичман Зубов, на ранах которого повязки не менялись со дня
боя - не было чистой марли.
   Некоторые пробовали перевести разговор на  другую  тему.  Но  желудок  не
переставал напоминать о себе. Слывший на корабле за чревоугодника,  командир
Иванов, хватаясь за живот, первый вернулся к прерванной беседе:
   - Добраться бы до Шанхая! Заберусь в самый лучший ресторан и два  дня  не
выйду.
   Он подмигнул офицерам и добавил:
   - Потом уже займемся и  экзотикой.  Я  слышал,  что  в  этом  современном
Вавилоне найдешь все, что хочет восточная и западная душа.
   Один из молодых собеседников, корчась от желудочной пустоты, прошептал:
   - Давно мне хотелось попасть в волнующую Азию.
   - Один бы только стакан зеленого чая! Больше ничего мне  не  надо!  -  не
удержавшись, высказал свое заветное желание и мичман Зубов.
   Из угла кто-то перебил:
   - В Шанхае можно  найти  фрукты  и  ягоды  всего  мира,  от  брусники  до
ананасов.
   И даже есть какой-то особый сказочный фрукт "драконов  глаз"  с  ароматом
розы. Вот бы отведать!
   - К черту "драконов глаз"! Сейчас я  бы,  не  поморщась,  съел  китайское
крысиное рагу или лепешки из саранчи, - раздался тоскующий голос.
   И опять все начали смаковать разные выдуманные яства и напитки. От  таких
разговоров еще больше разгорались голод и жажда.  Лица  некоторых  судорожно
передергивались от  схваток  в  пустых  желудках.  Слушая  других,  один  из
мичманов бережливо прикладывался иссохшими губами к стакану,  отхлебывая  из
него по нескольку капель живительного чая. Вдруг он испуганно ахнул, и в тот
же момент  раздался  звенящий  треск.  Все  оглянулись.  Мичман,  бледный  и
потрясенный, молча стоял и смотрел себе под ноги, где по палубе разлился чай
и  валялись  осколки  стекла.  Все  догадались,  что  он  сам,  волнуясь   и
жестикулируя, нечаянно столкнул со стола свою полдневную порцию чая.
   О том же, но по-своему, рассуждали и матросы.  Но  их  вкусовые  фантазии
были проще и естественнее. Властно прорывались у некоторых мечты о  покупной
любви.
   - Будь у нас уголь, то через каких-нибудь три часа мы уже пришвартовались
бы к трактирным столикам.
   - А там - что твоей душеньке угодно.
   - Распотешились бы так, что вся жизнь показалась бы сплошной каруселью.
   С каждым днем затянувшегося дрейфа Шанхай все  больше  овладевал  мыслями
офицеров и команды и манил их к себе, как Мекка правоверных мусульман.
   Но корабль, то  бросая  якорь,  то  крутясь  под  самодельными  парусами,
слишком медленно подвигался к цели их желаний.
   Из кают-компании доносилась в тишине  фраза,  распеваемая  то  одним,  то
другим голосом:
   Тонн бы двадцать - двадцать пять угля.
   Эту фразу также нараспев начали повторять матросы, потом они придумали  к
ней  конец.  Кто-нибудь  из  команды  подавал  возглас,  подражая   дьякону,
читающему ектенью:
   Тонн бы двадцать - двадцать пять угля.
   Матросы хором подхватывали:
   Господи, подай, п