асательных нагрудниках бросались в воду.
   Командир открыто продолжал стоять  на  мостике.  На  его  глазах  погибал
родной корабль и гасли человеческие жизни. Что творилось  в  этот  момент  в
душе Керна? Об этом никто и никогда не узнает, как нельзя узнать  содержание
письма в запечатанном конверте. Одно только можно сказать, что даже нависшая
смерть над ним не могла смутить  воли  и  разума  командира.  Верный  лучшим
боевым традициям великого  русского  народа,  он  по-прежнему  был  спокоен.
Теперь у него была лишь одна забота - спасти людей. Рядом с ним  на  мостике
задержались штурман Шелашников и рулевой Нестеровский.  На  юте  к  раненому
лейтенанту Паскину подошел мичман Потемкин. Вдруг мостик опустел, словно там
никого и не было. Не понимая, в чем дело, мичман  Потемкин  вбежал  туда  по
трапу. На мостике лежали трое: убитый, наповал рулевой Нестеровский, штурман
Шелашников и еле живой командир Керн с вырванным боком. Смуглое лицо его еще
больше потемнело. Видно было, как исчезали в нем последние  признаки  жизни,
но он, медленно  закрывая  глаза,  словно  от  непомерной  усталости,  успел
проговорить:
   - Я умираю. Примите командование.
   Это были его последние слова.
   Комендор Капралов, как бы мстя врагу за  командира,  выстрелил  последним
патроном из единственной пушки и прыгнул за борт.
   Лишь после  того  как  "Громкий"  окончательно  замолчал,  неприятельские
миноносцы осмелились подойти к нему ближе.  На  них  сыграли  отбой,  и  две
шлюпки направились к  борту  "Громкого".  Из  семидесяти  трех  человек  его
команды только двадцать один остались невредимыми. А  остальные  были  убиты
или ранены.
   Японцы старались скрыть разрушения на своих кораблях и не пустили пленных
во внутренние помещения. Но можно было судить, как велик был  разгром,  если
наши моряки, подплывая, заметили только у одного  "Сирануи"  более  двадцати
пробоин. Вся его верхняя палуба, где  разместили  пленных,  исковерканная  и
развороченная, была забрызгана кровью. Валялись бесформенные  куски  железа,
зияли дыры и обгорелые обломки, как после пожара. "Сирануи" еле держался  на
воде. В таком состоянии находился и другой неприятельский миноносец +5.
   "Громкий", покачиваясь на  морской  зыби,  кренился  и  продолжал  глубже
оседать в воду. Русские моряки не спускали глаз с боевого флага. А он вместе
с мачтой клонился к морю и, развеваясь, как  бы  посылал  прощальный  привет
тем, кто так самоотверженно его защищал. Миноносец, перевертываясь на правый
борт, накрыл своим избитым  корпусом,  словно  памятником,  тела  мертвецов.
Прошла еще минута, и над исчезнувшим,  кораблем  закружились  чужие  воды  в
стремительном водовороте.
   Японцы жестоко обманулись в своих надеждах взять его живым. В  их  памяти
надолго останется этот героический, корабль, как грозное  предупреждение  на
будущее время. А потомки русских моряков, любящих свою родину, будут учиться
на  нем  непримиримости  к  врагам  и  восхищаться  незабываемыми   образами
погибших, но непобежденных героев "Громкого".


   6. ЧТО ВИДЕЛ СИГНАЛЬЩИК С "НАВАРИНА"
   Эскадренный броненосец "Наварин" своим внешним обликов резко выделялся из
всей  2-й  эскадры.  Широкий  корпусом,  он  имел  четыре  громадных  трубы,
расположенных квадратом, словно ножки опрокинутого  стола.  По  этим  трубам
можно было с одного взгляда отличить его от других кораблей. Виду  него  был
грозный, но японцы, вероятно, хорошо знали, что его даже  двенадцатидюймовые
орудия, стрелявшие дымных порохом, своей дальнобойностью не превышали сорока
пяти кабельтовых. Среди офицеров и матросов он назывался по-другому:  "Блюдо
с музыкой".
   Командовал броненосцем старый и бывалый  моряк  пятидесяти  четырех  лет,
капитан 1-го  ранга  Фитингоф.  Среднего  роста,  угловатый,  молчаливый,  с
глазами неопределенного цвета, с разорванной ноздрей приплюснутого  носа  он
производил впечатление мрачного человека. Совершенно облысевшая  голова  его
всегда были чем-то озабочена. Может быть, потому  он  мало  уделял  внимания
своей  внешности:  форма  сидела  на  нем  мешковато,  седая  борода   редко
расчесывалась, шея обросла  мелкими  кудрявыми  волосами,  словно  покрылась
серым мхом. Познавший хорошие и плохие стороны жизни, он больше  никогда  ею
не восторгался и  никогда  не  приходил  от  нее  в  отчаяние.  Психика  его
настолько устоялась, что никакими событиями нельзя было  бы  привести  ее  в
волнение. По знанию морского дела, по  числу  совершенных  им  кампаний  его
давно должны бы произвести в адмиралы, но для этого он был слишком  скромен.
Он не лез на глаза к высшему начальству, никогда и  никуда  не  просился,  а
служил там, куда его назначали.
   Адмирал Рожественский не любил Фитингофа  и  дал  ему  прозвище:  "Рваная
ноздря".
   В  свою  очередь  Фитингоф  без  всякой  злобы,  как  бы  отмечая  только
посторонний факт, отзывался о командующем: "Бездарный комедиант".
   Во время боя сигнальщики больше, чем другие  специалисты,  знают  о  ходе
событий.  Они,  вооруженные  биноклями  и  подзорными  трубами,  следят   за
движениями своих и неприятельских кораблей и сейчас же о всех важных случаях
докладывают по начальству. Они принимают сигналы командующего и репетуют их.
Если свой командир захочет сообщить о чем-либо адмиралу, то  все  равно  без
них не  обойдешься.  Находясь  вблизи  боевой  рубки  или  внутри  ее,  куда
стекаются все сведения, и слушая распоряжения начальства, они знают все, что
происходит на собственном корабле.
   Когда "Наварин", участвуя в дневном бою, окутывался  пороговым  дымом  от
собственных выстрелов, старший сигнальщик Иван Седов стоял  у  входа  боевой
рубки, так как за бронированными ее стенами и без него было тесно. Крупный и
неповоротливый,  он  неторопливо  приставлял  бинокль  к  глазам  в  белесых
ресницах и следил то за неприятелем, то за своими кораблями. Его толстомясое
лицо, усеянное веснушками, как будто распухло от напряжения.
   Иногда он выходил на мостик, чтобы лучше  следить  за  картиной  боя.  Он
первый сообщил командиру:
   - Ваше высокоблагородие, "Суворов" вышел из строя.
   Фитингоф на это только буркнул:
   - Так...
   Вскоре толстомясое лицо Седова побледнело. Он крикнул в рубку:
   - "Ослябя" гибнет!
   Все офицеры заволновались, а командир опять произнес одно только слово:
   - Так.
   Невозмутимость и равнодушие командира действовали на Седова раздражающе.
   От сильного взрыва с левого борта "Наварин" вильнул вправо. Сейчас  же  в
рубку сообщили, что вода заливает отделение носового минного аппарата.
   Командир распорядился:
   - Заделать пробоину!
   Позднее, на одном из поворотов эскадры, Фитингоф увидел,  как  броненосец
"Суворов" изнемогал от неприятельских снарядов. Командир приказал  направить
свой броненосец для защиты  флагманского  корабля.  В  это  время  "Наварин"
получил в корму два крупных снаряда -  с  одного  борта  и  с  другого.  Вся
офицерская кают-компания была разрушена и охвачена огнем.
   Напрасно встревожился Седов.  Командир  по-прежнему  равнодушным  голосом
отдавал  распоряжения,  нисколько  не  изменяясь  в  лице,  как  будто   оно
окостенело. В боевую рубку пришло известие,  что  с  пожаром  справились,  а
пробоины, оказавшиеся у самой ватерлинии, забили мешками и паклей, матрацами
и одеялами, хотя этими мерами только отчасти удалось остановить течь.
   Были еще незначительные повреждения в  верхних  частях  корабля.  Кое-кто
пострадал из личного состава. Операционный пункт принял  семнадцать  человек
матросов и трех  офицеров  -  лейтенанта  Измайлова,  мичманов  Щелкунова  и
Лемишевского.
   Командир вышел на мостик. Как раз в  этот  момент  неприятельский  снаряд
ударил в площадку фор-марса. Сверху посыпались осколки и куски железа.
   Фитингоф сразу опустился на  колени,  а  потом  опустился  на  деревянный
настил мостика, не издав ни одного стона. Только  лысая  голова,  фуражка  с
которой слетела, стала бледной, как снег. Сквозь разорванные брюки виднелись
раны на обеих ногах. Согнувшись, он поддерживал руками  живот.  Когда  Седов
подлетел к нему, он произнес:
   - Так...
   Сейчас же его окружили офицеры.
   - Бруно Александрович, сильно  вас  задело?  -  спросил  старший  офицер,
капитан 2-го ранга Дуркин.
   - Основательно. Кажется, порвало кишки, - ответил  командир,  не  изменяя
своего обычного тона, словно речь шла об отлетевшей с тужурки пуговице.
   - Может быть, еще поправитесь, - попробовал его успокоить Дуркин.
   Командир поднял голову, но тускнеющие глаза свои направил  мимо  старшего
офицера, словно всматривался за пределы жизни.
   - Нет, уж отжил на этом свете.
   Когда его уложили на носилки, он, ник кому не обращаясь, промолвил:
   - Я знал, что погибну глупо.
   Фитингофа снесли в операционный пункт, помещавшийся в жилой палубе.
   Броненосцем стал командовать старший офицер Дуркин.
   Приближалась ночь.
   Эскадра по сигналу  адмирала  Небогатова  развила  ход  до  двенадцати  -
тринадцати узлов. "Наварин" не отставал от других судов  и  успешно  отбивал
минные атаки. На мостике и верхней палубе стояли матросы,  следя  за  ночным
горизонтом.  То  и  дело  слышались  тревожные  голоса,  предупреждающие   о
приближении  противника.  Изредка  броненосец  огненными  вспышками  взрывал
сгустившуюся тьму.
   Старший сигнальщик Седов был очень утомлен,  хотел  спать,  но  опасность
заставляла его бодрствовать. Он все  время  находился  около  боевой  рубки,
почти не отрывая  глаз  от  бинокля.  Досадно  было,  что  артиллерия  могла
пользоваться  только  дымным  порохом,  и   что   после   каждого   выстрела
неприятельский миноносец становился невидимым.  В  девятом  часу  на  мостик
прибежал какой-то человек и,  столкнувшись  впотьмах  с  Седовым,  оторопело
спросила
   - Где старший офицер?
   Сигнальщик по голосу узнал старшего боцмана.
   - В боевой рубке. А для чего он тебе?
   Боцман, не ответив Седову, бросился в боевую рубку и торопливо выкрикнул:
   - Позвольте, ваше высокоблагородие, доложить!
   - В чем дело? - спросил капитан 2-го ранга Дуркин.
   -  Всю  кают-компанию  залило  водой.  Вероятно,  от  большого  хода  это
случилось. Надо полагать - приспособления в пробоинах не выдержали  давления
воды.
   Дуркин, не задумываясь, приказал:
   - Задраить непроницаемые двери!
   Боцман не уходил.
   - Ну, что еще?
   - Надо бы, ваше высокоблагородие, подвести пластыри под пробоины.
   - Для этого пришлось бы остановиться и отстать от эскадры.
   Делай лучше то, что тебе приказано.
   - Есть, ваше высокоблагородие! - ответил боцман и побежал вниз.
   Вслед за  ним  по  распоряжению  старшего  офицера  отправился  вахтенный
начальник, лейтенант Пухов. Через некоторое время он вернулся  на  мостик  и
доложил, что приказание исполнено. Вскоре заметили, что броненосец  начинает
отставать от эскадры.  Старший  офицер  Дуркин,  нагнувшись  к  переговорной
трубе, закричал в машину:
   - Полный ход! Дайте самый полный ход!
   Он  ругал  кочегаров,  проклинал  механиков.  Однако,  несмотря  на   его
решительный приказ, броненосец не мог поспевать за эскадрой.  Передние  суда
удалялись. На мостик  поступило  донесение,  что  погружается  корма.  Через
минуту сообщили из машинного отделения: в носовой кочегарке лопнула  паровая
магистраль, что заставило выключить из действия три котла.
   Скорость хода значительно уменьшилась.
   Пока "Наварин" шел вместе с  эскадрой,  неприятельские  атаки  были  мало
успешны. Общими силами легче было от них обороняться. Если он почему-либо не
замечал приближения миноносцев, то они не могли укрыться  от  других  судов.
Для него стрелявшего дымным порохом, хуже всего было остаться в одиночестве.
   Седов слышал, как старший офицер, разгорячившись, кричал  в  переговорную
трубу срывающимся голосом:
   - Немедленно исправить паровую трубу! Употребите для этого все средства!
   Слышите? Я приказываю... я арестую...
   Японцы продолжали преследовать броненосец.
   Старший артиллерист, лейтенант Измайлов, командовал:
   - Стрелять сегментными снарядами!
   Неприятельские миноносцы разделились на два отряда, зашли с обеих  сторон
"Наварина" и, держась немного впереди, направили на него лучи прожекторов.
   Этот маневр был предпринят, очевидно,  для  того,  чтобы  сбить  с  толку
русских. Цель была достигнута. Офицеры и  орудийная  прислуга,  сосредоточив
все свое внимание по сторонам левого и правого бортов, не заметили, как один
из миноносцев зашел с кормы. Его увидели лишь тогда, когда он оказался рядом
с броненосцем.
   - Миноносец под кормой! - вдруг закричали разом несколько человек.
   Седов почувствовал, как площадка мостика дернулась из-под его ног,  -  он
полетел кубарем. Ему показалось, что  раздвинулось  море,  и  заревела  сама
бездна, потрясая ночь. Одновременно приподнялся броненосец и  задрожал,  как
на  рессорах.  Какой-то  промежуток   времени   старший   сигнальщик   лежал
неподвижно. И только  после  того,  как  вскочил,  он  снова  стал  мыслить,
различать предметы, слышать крики людей  и  грохот  орудий.  На  его  глазах
мичман Верховский, схватив спасательный круг, бросился за борт,  увлекая  за
собою и некоторых матросов.
   - Стойте! Что вы делаете? Корабль еще плывет!  -  громко  заорал  рулевой
Михайлов, стараясь успокоить людей.
   - Не авралить! По орудиям! Комендоры, по орудиям!  -  размахивая  руками,
громко командовал старший офицер Дуркин.
   Постепенно шум стал стихать. Пробили водяную тревогу. Начальству с трудом
удалось установить кое-какой порядок и заставить людей занять свои места  по
судовому расписанию. Начали выяснять повреждения, причиненные миной.
   Разрушена  подводная  часть  правого  борта  кормы,  но  руль   и   винты
действовали исправно. С мостика было отдано распоряжение застопорить  машины
и подвести пластырь под пробоину.
   Командира Фитингофа из операционного пункта перенесли в боевую рубку.
   - Напрасно стараетесь, - слабо заговорил он, увидев вокруг себя офицеров.
   - Часа через два я все равно умру. Себя  спасайте,  а  меня  оставьте  на
корабле.
   Седов, оправившись от первого потрясения, пошел на корму посмотреть,  что
там делается. Больше всего поразило его то, что он не увидел кормы:  она  по
самую  двенадцатидюймовую  башню  погрузилась  в  море.  Волны  с   тяжелыми
всплесками перекатывались через ют. И все же люди  старались  выручить  свой
броненосец из бедственного положения. Человек  сорок  матросов,  управляемых
несколькими офицерами, возились с двумя тяжелыми брезентовыми пластырями.
   При свете переносных электрических лампочек один  брезент  развернули  и,
осторожно шагая по заливаемой палубе, потащили к проломленному борту.
   - Постарайтесь, братцы,  иначе  погибнем,  -  уговаривали  офицеры  своих
подчиненных.
   Но матросы и сами понимали это и работали, сколько хватало сил.  Один  из
них сорвался за борт и заорал истошным голосом.  В  ту  же  минуту  набежала
сильная волна, подхватила брезент, а вместе с ним семь или восемь человек.
   За кормой раздались вопли утопающих.  Уцелевшие  ничем  не  могли  помочь
своим товарищам и безнадежно смотрели во тьму, откуда  неслись  исступленные
крики.
   Боцман разразился бранью:
   - Ротозеи, черт  бы  вас  подрал!..  Упустили  брезент...  Монахи,  а  не
матросы.
   Седов надоумил:
   - Надо бросить им спасательные средства.
   Моментально полетели в море койки с пробочными матрацами.
   Снова взялись за работу. Но  все  старания  оказались  напрасными:  смыло
волнами  еще  несколько  человек,  а  пробоина  по-прежнему  оставалась  без
подведенного пластыря. Опять начались минные атаки. Пришлось  отказаться  от
предпринятого дела и дать ход вперед.
   "Наварин", вздрогнув, словно выходя из задумчивости, двинулся с  места  и
пошел лишь четырехузловым ходом, держа направление к корейскому берегу.
   Седов  вернулся  на  мостик  и  стал  наблюдать  за  действиями  японских
миноносцев. Каждый раз, когда намечались  в  темноте  их  силуэты,  замирало
сердце. К несчастью, взрыв подорвал в  команде  всякую  уверенность,  людьми
овладело отчаяние, стрелять встали плохо, почти не целясь, а многие покинули
свои пушки. В снастях подвывал ветер, за бортами  слышались  всплески  волн,
действуя на душу, как похоронная музыка. Вокруг, угрожая смертью,  вносились
миноносцы, и бесполезно было ждать откуда-либо помощи.
   Они становились все настойчивей, нападали на броненосец справа  и  слева,
выпускали мины, стреляли из мелких орудий, пулеметов и даже ружей.
   По-видимому, они решили во что бы то ни стало покончить с ним.
   Седову осколком задело голову. Кровь полилась за ворот рубахи. Он побежал
в операционный пункт на  перевязку.  Но  только  успел  спуститься  в  жилую
палубу, как раздался второй  минный  взрыв  с  правого  борта,  на  середине
корабля.
   Через пробоину могучим напором хлынула внутрь судна вода мешая свой рев с
криками людей, и  забурлила  по  палубам,  попадая  в  кочегарку,  пороховые
погреба  и  другие  отделения.  Электрическое   освещение   выключилось.   В
непроглядном мраке метались матросы и офицеры, сталкивались друг с другом  и
разбивали головы. Многие, блуждая между переборками,  не  знали,  где  найти
выход. Некоторые проваливались в люки  и  ломали  себе  кости.  Нельзя  было
сделать и нескольких шагов, чтобы не попасть в какую-нибудь  западню.  Вопли
отчаяния, подавляя разум, неслись из нижних и верхних помещений  и  со  всех
сторон. Казалось, кричал от боли сам корабль.
   Седов, чувствуя сухость и горечь в горле, несколько раз падал, прежде чем
добрался до выхода. Первый трап он пробежал быстро, а на  втором  столпилось
столько людей, что невозможно было  протискаться  вперед.  Каждый,  напрягая
последние силы старался выбежать на верхнюю палубу скорее других.
   Толкаемые инстинктом самосохранения, все лезли  друг  на  друга,  давя  и
сбивая под ноги слабых, и бились, словно рыба в мотне невода, притоненного к
берегу.
   - О дьяволы, выходите! - кричали задние на передних, нажимая  на  них  до
боли в ребрах, били их по головам кулакам.
   - Дайте дорогу! Меня пропустите! Я - офицер! - бешено приказывал  кто-то,
задыхаясь от навалившихся на него тел, но его никто не слушал.
   Седов не мог пробиться к выходу. Казалось, что ему уже не спастись.
   Неожиданно дерзкая мысль мелькнула в его сознании. Он отступил  шага  два
назад, сделал большой прыжок и, вскочил на  плечи  товарищей,  начал  быстро
подниматься наверх, хватаясь за их головы. На  верхних  ступенях  трапа  его
задержали чьи-то руки. Посыпались удары  по  лицу  и  бокам,  кто-то  больно
впился зубами в ногу. Собрав последние силы,  он  рванулся  вперед  с  таким
порывом, что  заставил  передние  ряды  раздвинуться  и  сразу  оказался  на
свободе. Он немедленно направился к боевой рубке.
   На мостике Седов встретился с рулевым  Михайловым,  который  снабдил  его
пробочным матрацем.  Здесь  суетились  офицеры  и  матросы.  Обвязывая  себя
матрацами или пробковыми нагрудниками, запасаясь спасательными кругами,  все
галдели и не слушали друг  друга.  Одни  из  начальствующих  лиц  предлагали
подвести пластырь под новую пробоину, другие - пустить в  действие  турбины,
полагая, что можно еще выкачать воду. Судовой священник, держа в правой руке
крест, а в левой - матросскую  койку,  стоял  на  коленях  и  молился  вслух
темному небу. О спасении капитана 1-го  ранга  Фитингофа,  который  лежал  в
боевой рубке, никто уже не думал. Временно исполняющий обязанности командира
Дуркин,  приложив  рупор  к  губам,  старался  перекричать  сотни   голосов,
командуя:
   - Приготовиться к спасению! Катера и шлюпки спустить!
   "Наварин"  кренился  на  правый  борт  постепенно.  Времени  было  вполне
достаточно, чтобы спустить на воду все паровые катеры, баркасы и шлюпки.
   Из семисот человек экипажа, большинство могло бы на них разместиться.  Но
на корабле не было порядка. Над лю