следние
остатки раздавал и все приговаривал: "Братие  во  Христе!  Вижу  я,  что  вы
становитесь на путь истинный". Командир как бросится к нему, да как  заорет:
"Мерзавец!   Команду   вздумал   бунтовать!   Арестовать   его,   арестовать
немедленно!" Моментально явились часовые и повели Бегемота в карцер. А он  с
испугу так обалдел, что не  может  слова  сказать,  только  мотает  кудлатой
головой. Всю его каюту обшарили - ничего не нашли, кроме  священных  книг  и
листков. Тут только догадались, какая загвоздка произошла. Попа выпустили.
   Начали у команды обыск производить.
   Кончил Голубев свой рассказ, посмеялись над ним, начал другой  матрос  на
иную тему. Нельзя было всего переслушать. Я ушел на верхнюю палубу.
   Справа эскадры открылся остров св. Фомы, принадлежащий Португалии. Издали
он походил на  небольшое  серое  облако,  упавшее  на  равнину  моря.  А  по
справочнику  было  известно,  что  остров  занижает  площадь  около   тысячи
квадратных километров и поднимается вверх на два километра.
   Утром 13  ноября  эскадра  наша  остановилась:  где  Габун?  По-видимому,
флагманские штурманы сбились с  курса.  Послали  пароход  "Русь"  в  сторону
видневшегося берега разыскать место нашей  стоянки.  После  обеда  разведчик
вернулся обратно. Оказалось, что мы пересекли экватор, а  Габун  лежит  выше
этой воображаемой линии миль на двадцать.
   Вечером стали на якорь в нейтральных водах, южнее входа в реку  Габун,  в
двадцати милях от города Либрвиль, в четырех милях от берега. Море, вздыхая,
выкатывало небольшие волны на низкий золотистый берег. А  дальше  загадочной
стеной стоял густой лес. В бинокль можно было разглядеть масличные пальмы.
   С наступлением ночи слева от  нас,  на  вышке  мыса,  приветливо  замигал
одинокий маяк.
   На второй день, выйдя из реки Габун, присоединились  к  эскадре  немецкие
угольные пароходы. Опять началась угольная чума. Когда это все кончится?
   Мы стояли вне территориальных  вод  Франции,  однако  местный  губернатор
предложил нам убраться в другую бухту, еще более глухую и дикую. Но это было
бы для нас слишком позорно.  Хорошо  сделал  адмирал  Рожественский  что  не
послушал губернатора и продолжал грузить уголь.
   Месяца полтора назад чернокожие дикари, фаны,  съели  четырех  французов,
отправившихся в лес за слонами.  Известие  об  этом  произвело  на  матросов
потрясающее впечатление. Все начали усиленно смотреть на берег, словно могли
увидеть там страшных людоедов.

   7. ЗАПАДНЯ НЕ ОПАСНА, ЕСЛИ О НЕЙ ЗНАЕШЬ
   К вечеру 18 ноября эскадра опять пустилась в свой длинный путь. Теперь мы
плыли, пересекши экватор, по Южному Атлантическому океану. О следующей нашей
стоянке у нас на "Орле" ничего не знали.
   На "Камчатке" произошло столкновение между администрацией и рабочими: они
кинулись  с  кулаками  на  инженера.  На  транспортах,  где   команда   была
вольнонаемная, утомленные кочегары начали отказываться  поддерживать  пар  в
котлах. В дальнейшем подобные случаи, вероятно, будут учащаться.
   В Габуне очень не повезло крейсеру "Дмитрий Донской". С него был задержан
дозорными  судами  паровой  катер  в  десять  часов  вечера,  тогда  как   с
наступлением  темноты  и  до  рассвета   всякое   сообщение   между   судами
прекращалось. Сейчас же сигналами с флагманского броненосца  было  приказано
арестовать вахтенного начальника на трое суток. В эту же ночь во втором часу
была задержана вторая шлюпка с того же крейсера, и на ней, как говорилось  в
приказе N 158, "три гуляющих офицера: лейтенант Веселаго,  мичман  Варзар  и
мичман Селитренников". Оказалось,  что  они  тайком  хотели  переправить  на
госпиталь "Орел" сестру милосердия, приезжавшую  к  ним  в  гости.  Эти  три
офицера без всякого предварительного следствия немедленно были отправлены  в
Россию для отдачи их под суд.  Командиру  "Донского",  капитану  1-го  ранга
Лебедеву, был объявлен выговор.
   По этому поводу Рожественский выпустил второй приказ от 16  ноября  за  N
159, где он обрушивается на Порт-Артурскую эскадру за то, что она  "проспала
свои лучшие три корабля" и что теперь  армия  "стала  заливать  грехи  флота
ручьями своей крови".
   Дальше в приказе говорилось:
   "Вторая эскадра некоторыми представителями  своими  стоит  на  том  самом
пути, на котором так жестоко поплатилась первая.
   Вчера крейсер 1-го  ранга  "Дмитрий  Донской"  явил  пример  глубочайшего
военного разврата; завтра может обнаружиться его последователь.
   Не пора ли оглянуться на тяжелый урок недавно прошедшего.
   Поручаю  крейсер  1-го  ранга  "Дмитрий  Донской"  неотступному   надзору
младшего флагмана, контр-адмирала Энквиста, и прошу  его  превосходительство
принять меры к скорейшему искоренению  начал  гнилости  в  его  нравственном
организме".
   На броненосце "Орел" офицеры были возмущены этим  приказом.  Как  сообщил
мне инженер Васильев, в кают-компании произошел такой разговор, от  которого
адмирал мог бы позеленеть, если бы только это докатилось до его ушей. По его
адресу раздавались нелестные голоса:
   - Сам не умеет наладить дело, а потом начинает громить других.
   - Он превратился в какое-то пугало для эскадры.
   -  На  Порт-Артурской  эскадре  личный  состав  в  своей  подготовке  был
неплохой.
   Но адмиралы никуда не годились. Он бы лучше на них указал.
   - Кто бы бросал нам такие упреки, но только  не  Рожественский!  Какие  у
него самого боевые заслуги в прошлом? Ничего, кроме позорного боя с  мирными
рыбаками.
   Эскадра вышла из штилевой полосы. Подул  зюйд-остовый  пассат.  Небо  все
время было облачное, навстречу катилась крупная  зыбь.  Благодаря  холодному
течению,  идущему  из  Южного  Ледовитого  океана,  температура  значительно
понизилась.
   На броненосце "Орел" везли всякую живность: быков, баранов, свиней, кур.
   Верхняя палуба превратилась в скотный  двор.  Иногда  сквозь  полудремоту
слышал я, как поет петух, хрюкает свинья или заливается на кого-то лаем  наш
пес Вторник. Неужели я опять попал  в  родное  село?  Просыпался  с  горьким
разочарованием.
   Хорошо было, когда обед готовился из свежего мяса. Считалось хуже,  когда
для этого употребляли мороженые туши, принятые с рефрижератора  "Esperance".
И совсем невыносимо было, когда переходили на солонину.
   Жесткая и дурно пахнущая, осклизлая, с зеленоватым оттенком, она  убивала
всякий аппетит и возбуждала чувство  тошноты.  В  такие  дни  многие  ходили
голодные. Матросы ворчали:
   - Самому адмиралу Бирилеву приготовить бы из такой пакости обед.
   - Снабдил нас добром, чтобы ему в ванне захлебнуться!  Через  пять  дней,
после того как мы оставили Габун, бросили якорь в бухте Большой Рыбы.
   Здесь  были  португальские  владения.  Более  унылое  место  трудно  было
представить себе. Низкие холмистые берега Африки были  совершенно  пустынны,
без  единого  растения,  сыпучие  пески  сливались  с  далью  горизонта.  От
материка, загибая с юга на север, отходила  коса,  длинная,  не  превышающая
высотою полутора метров, словно нарочно наметанная волнами моря,  и  на  ней
виднелось несколько жалких хижин. Бухта была просторная, довольно глубокая и
вполне оправдывала свое название: в ней в изобилии водится  южная  сельдь  и
другие сорта рыбы. Может быть, это и  привлекло  сюда  массу  морских  птиц,
несколько оживлявших своим гомоном мертвую пустыню.
   Из глубины бухты вышла португальская  канонерская  лодка,  чтобы  заявить
свой протест против нашей  стоянки  здесь,  но  мы  все-таки  в  продолжение
двадцати четырех часов грузились углем с немецких пароходов.
   Пошли дальше - в германскую колонию Ангра Пеквена.
   Через два дня пересекли тропик Козерога и вышли в умеренную климатическую
область. Солнце здесь стояло высоко, однако  холодное  течение  воды  давало
себя чувствовать. Погода часто менялась: ветер то затихал, порхая под  ясным
небом легким дуновением,  то  переходил  в  резкие  порывы,  нагоняя  быстро
бегущие облака.
   На флагманском броненосце, нервируя командиров кораблей, время от времени
появлялись  лихие  сигналы.  По-видимому,   Рожественский   становился   все
раздраженнее. Наша плавучая мастерская еще при  выходе  из  Габуна  получила
предупреждение:
   - "Камчатка", передайте старшему механику, что, если при съемке  с  якоря
опять будет порча в машине,  переведу  его  младшим  механиком  на  один  из
броненосцев.
   Ей же в пути был сигнал:
   - "Камчатка", девять раз делал ваши позывные и не получил ответа.
   Арестовать на девять суток вахтенного начальника.
   Командующий продолжал:
   - "Нахимов", четыре раза делал ваши позывные - и никакого ответа.
   Арестовать вахтенного начальника на четверо суток.
   Достанется всем, пока доберемся до цели.
   Любопытно было узнать: неужели и в японском  флоте  происходит  такая  же
бестолочь, как и у нас?
   Однажды вечером я зашел в  каюту  боцманов.  Павликов  отсутствовал.  Был
только  боцман  Воеводин.  Дружба  у  меня  с  ним  все  дольше   и   больше
налаживалась. Нравился он мне своей прямотой, твердым характером  и  трезвым
взглядом на жизнь. О нем хорошо отзывались и другие матросы  -  справедливый
человек. На этот раз выпили две бутылки вина, которые он достал с  немецкого
угольщика. Разговорились о допризывной  жизни,  о  крестьянских  тяготах,  о
народной темноте. В селе Собачкове, Рязанской губернии, у него остались жена
и дети. Вспомнив о них, боцман склонил коротко остриженную  голову  и  уныло
заговорил:
   - Чувствую я, брат, что нас  разгромят  японцы.  Подготовлены  мы  к  бою
плохо.
   Порядки  на  кораблях  никуда  не  годятся.  Командует  эскадрой  бешеный
адмирал!
   Ведь вон что происходило, когда расстреливали  рыбаков!  Получилось  одно
безобразие. Нет, похерят нас японцы. Хоть был бы холостой -  все-таки  легче
умирать. А то достанутся дети сиротами и жена вдовой.
   Я вполне сочувствовал ему:
   - Да, Максим Иванович, поторопился ты  жениться.  Конечно,  там,  в  селе
твоем, будут слезы, страдания. Да и самому, поди, неохота погибать. Но  ведь
на то и война. Мы тут ничего не можем поделать.
   На лице боцмана стянулись мускулы, серые глаза вопросительно остановились
на мне:
   - А что же, мы должны головы свои сложить? За барыши других?
   Пришлось ответить намеками:
   - Я слышал, что все дело затеялось из-за  корейских  концессий.  Об  этом
даже офицеры говорят. Но не всякой болтовне можно верить. Фактов у нас...
   Боцман перебил меня:
   - Подожди. Каждый раз, как только мы подойдем к серьезному  вопросу,  ты,
словно утка от ястреба, - нырь в воду. Я не ястреб, а ты -  не  утка.  Давай
прямо говорить, без хитростей. Ты все знаешь. Недаром на судне тебя  считают
за политика.
   Подавляя внутреннее волнение, я наружно старался быть спокойным.
   - Меня за политика? Кто же это считает? Не старший ли офицер?
   - А хотя бы и так.
   Напряженно заработала мысль, обнаруживая  подводные  рифы  на  пути  моей
жизни.
   - Вот что, Максим Иванович! Ты - боцман, а я - баталер первой статьи.  Не
такая уж большая разница между нами. Это предельные наши чины, выше  которых
нас больше не произведут. А главное - мы оба из крестьян. Поэтому  ты  верно
сказал: нам нужно без хитрости разговаривать. Ты что знаешь обо мне?
   И Воеводин сразу выпалил:
   - Следить за тобою приказано.
   - Тебе?
   - Да
   - Ну, а еще кому?
   - Квартирмейстеру Синельникову. Помнишь, я предупреждал тебя относительно
его?
   - Так... Как же ты доносишь?
   - Очень хвалил тебя, иначе и не признался бы.
   Из  дальнейших  разговоров  выяснилось,  что  старший   офицер   перестал
интересоваться мною. Это все были хорошие признаки:  значит,  и  Синельников
ничего особенно плохого не мог сказать начальству. С боцманом я  уговорился,
что отныне он будет  сообщать  обо  мне  старшему  офицеру  только  под  мою
диктовку.
   Ночью, лежа на койке, я раздумывал над своим положением. Как все-таки мне
подвезло! Передо мною теперь все карты противника были открыты. Можно  будет
смело начать игру. Обрадованный таким оборотом дела, я ничего не имел против
капитана 2-го ранга Сидорова: при  чем  тут  он?  Он  только  выполнял  волю
командира,  а  тот  в  свою  очередь  получил  предписание  от  жандармского
управления. Однако надо на всякий случай еще кое-что  придумать.  На  другой
день я отправился в каюту судового священника.
   - Батюшка, нет ли у вас книжки "Акафист божией матери"?
   Отец Паисий заулыбался.
   - Есть, есть. Неужто любишь... ну, как это... священное писание?
   - Обожаю, батюшка.
   - Очень... ну, как это... одобряю.
   Перед обедом, раздавая ром на верхней палубе, я  предложил  Синельникову,
когда он выпил свою чарку:
   - Выпей еще и за мой номер...
   - Можно?
   - Вали!
   Я поскорее постарался пообедать и разыскал квартирмейстера Синельникова.
   Немного поболтал с ним о кораблях. А потом как бы между прочим сообщил:
   - Сегодня одну книжку читал. Ну до чего  здорово  написано!  Прямо  слеза
прошибла.
   - А ты бы дал мне ее почитать.
   - Ни за что на свете! Никому не доверю такую книжку. Вслух могу прочитать
хоть сейчас.
   Квартирмейстер просиял весь, словно открыл клад, и предложил:
   - Идем.
   Мы спустились в канцелярию. Я закрыл за собою  дверь.  Потом  таинственно
предупредил:
   - Только никому об этом ни звука.  А  то  среди  матросов  пойдут  разные
разговоры. Вот, скажут, что он читает.
   Квартирмейстер, вскинув руки, воскликнул:
   - Чтобы я да кому-нибудь сказал! Могила!
   Я неторопливо достал из  ящика  стола  книжку,  раскрыл  ее.  Синельников
следил за каждым моим движением и, ощущая близость счастья, торжествовал.
   Чувствовалось, как он сгорает от нетерпения, дергая свои реденькие усы. Я
начал читать "Акафист божией матери" и,  глядя  на  своего  слушателя,  едва
сдерживался, чтобы не расхохотаться. Если бы какому-нибудь  человеку  вместо
купленной коровы незаметно подсунули кошку, то и в таком случае он не был бы
удивлен больше, чем Синельников. На лице его выразилось сплошное недоумение.
Минут пять он слушал, разинув рот, ничего не понимая, и, как сыч, тараща  на
меня глаза. Потом вдруг  вскочил,  словно  его  ужалила  оса,  и  разразился
гневом:
   - Я думал, ты и вправду умный человек, а ты  -  идиот  и  книжки  читаешь
идиотские!
   С матерной бранью он выскочил из канцелярии и хлопнул дверью.
   В этот же вечер боцман Воеводин отправился в каюту  старшего  офицера  и,
доложив капитану 2-го ранга Сидорову о разных судовых делах, прибавил:
   - Вот еще насчет баталера Новикова, ваше высокоблагородие.
   - Говори, - как всегда, строго приказал Сидоров.
   - Я за ним все время слежу и даже много с ним беседую. Парень он,  как  и
раньше вам докладывал, вполне верный и преданный службе. А политикой от него
даже и не пахнет.
   Старший офицер одобрительно закивал головою:
   - Ну, тем лучше. Я  с  первого  же  раза  определил  его,  ничего  в  нем
подозрительного нет.
   - Одно только в нем плохо, ваше высокоблагородие:  если  рассердится,  то
делается вроде полоумным. В такой момент ему сам адмирал  нипочем,  и  может
бед натворить.
   - Каких это бед?
   - Порешить человека может.
   - То есть как это - порешить?
   - С финкой ходит. Недавно,  как  мне  рассказывали,  с  одним  машинистом
заспорил. К сожалению, я не узнал фамилию того. Машинист  говорит,  что  нас
разобьют японцы, а Новиков доказывает ему наоборот. Слово  за  слово  -  оба
распалились. Баталер выхватил из кармана финку - и на машиниста. Хорошо, что
машинист успел убежать. А то было бы на судне убийство.
   Старший офицер вдруг рассердился:
   - Черт знает что такое! Наприсылали нам субъектов - либо  штрафных,  либо
головорезов! Вот теперь изволь с таким элементом управлять кораблем!
   - Да Новиков-то, ваше высокоблагородие, ничего.  Таких  бы  нам  побольше
матросов, так была бы одна благодать. Если его  не  задевать,  он  смиреннее
всякой овцы. Из него можно какие угодно концы крутить.
   Старший офицер опять закивал головою и с миром отпустил боцмана.
   В общем, как теперь выяснилось, первое впечатление о  нем  подтвердилось:
он больше кричит и угрожает, но мало наказывает  матросов.  А  если  кого  и
сажает в карцер, то лишь в тех случаях, когда нельзя поступить иначе.
   Правда, он побаивался штрафных и особенно "политических",  но  не  только
этим одним можно было объяснить его снисходительное отношение к команде.
   По-видимому, под грозной его внешностью  в  нем  все-таки  билось  доброе
сердце.

   8. НАШИ ОФИЦЕРЫ
   На рассвете 28 ноября эскадра стала видна  у  возвышенностей,  окружающих
бухту Ангра Пеквена. Но так как  в  этой  мало  исследованной  и  незнакомой
местности трудно было ориентироваться, то пришлось  остановишься  и  выслать
вперед разведку. Погода была скверная. По океану,  примчавшись  с  холодного
юга, свирепствовал шторм, доходивший временами до  десяти  баллов.  Корабли,
качаясь на волне, рвали серую, слоисто колыхающуюся пелену  облаков.  Кривая
полоса берега подернулась  мглой.  Поэтому  только  во  втором  часу  дня  с
большими предосторожностями  мы  вошли  в  бухту.  Стоянка  здесь  оказалась
скверной. Три скалистых утеса, круто поднимавшихся прямо  из  глубины  моря,
плохо защищали нас от зыби и ветра.
   На броненосце "Орел" случилось несчастье. Хотя в тот момент, когда  нужно
было бросить якорь, на корабле застопорили машину, но железная  громадина  в
пятнадцать тысяч тонн продолжала двигаться по инерции вперед. Правый якорный
канат не выдержал такой тяжести и лопнул. На мостике поднялась суматоха: что
теперь будет от адмирала? Командир Юнг завопил не своим голосом:
   - Ход назад! Стоп! Отдать левый якорь!
   А правый якорь, потерявшись где-то на дне, утащил за собою и  сорок  пять
сажен каната.
   Офицеры  и  команда  все  больше  убеждались,  что  командир,  в  прошлом
прекрасный "марсофлотец", плохо чувствовал современный броненосец.
   Немецкая местная власть отнеслась к нам более благосклонно. Она ничего не
имела против нашей стоянки. По-видимому, Германия не  очень-то  считалась  с
мнением Японии и Англии.
   Транспорты и крейсеры из-за недостатка места в бухте держались в открытом
море. Трепало их там ужасно. Ночью, небо прояснело, стало тише. Утром хотели
было приступить к погрузке, но ветер снов засвежел. Следующий переход у  нас
должен быть большой - вокруг мыса Доброй Надежды и  до  острова  Мадагаскар,
без захода в другие порты. Топлива потребуется много.
   Три дня с гулом и свистом куролесил шторм, три дня  мы  провели  впустую,
любуясь лишь суровыми берегами с крайне скудной растительностью, пока  вдруг
не водворилась тишина. С четырех часов утра принялись за работу,  а  в  семь
вечера уже пошабашили, приняв около девятисот тонн угля. Кроме того,  у  нас
еще оставалось его от прежней погрузки тысяча четыреста тонн.
   У нас на "Орле" прапорщик Т. сошел с ума.  Это  был  мужчина  лет  сорока
сильный и решительный, прошедший страшную школу морской жизни. В  моряки  он
попал еще мальчиком и много плавал матросом на иностранных кораблях.
   Наконец он пробил себе дорогу  -  дослужился  до  капитана  и  командовал
парусником. Куда его только не  забрасывала  судьба,  какие  только  моря  и
океаны не качали его на  своих  волнах!  И  вдруг  такой  человек  свихнулся
разумом. Он начал заговариваться и нести всякую несуразность, то  безнадежно
рыдая, то отчаянно ругаясь. Иногда какую-нибудь фразу он повторял сотни раз,
постепенно повышая голос:
   - Японцы нас ждут... Всех утопят, всех утопят, всех  утопят...  При  этом
лицо у него бледнело, покрывалось  липкой  испариной,  на  губах  появлялась
пена, а обезумевшие глаза с расширенными зрачками смотрели с  таким  ужасом,
словно уже видели гибель  наших  кораблей  Его  нужно  было  бы  списать  на
госпитальное судно "Орел", но оно отделилось от эскадры и ушло в Капштадт, а
оттуда направится, вероятно, к  острову  Мадагаскар,  для  встречи  с  нами.
Значит, все это в