шений. Такова именно жалость по отношению к
нам подобным; ибо жалеть все страждущие существа есть свойство одобрительное
безусловно и во всех случаях, так что оно может быть возведено в  пр  авило,
не требующее никаких ограничений, тогда  как  участие  в  чужих  радостях  и
удовольствиях может быть одобряемо лишь условно и с ограничениями,  да  и  в
тех случаях, когда одобряется, не заключает в себе, как мы видели,  никакого
правила действий.
   IV
   Тот факт, что отдельное существо может чувствовать как  бы  за  пределами
своей индивидуальности, болезненно отзываясь на чужое страдание, т.е. ощущая
его как свое собственное, - этот несомненный и столь  распространенный  факт
может казаться на иной взгляд ч  ем-то  загадочным  и  таинственным.  Именно
таким признает его тот философ, который и сострадании полагает  единственную
основу всей нравственности.
   "Как возможно, - спрашивает он, - чтобы страдание, которое не  есть  мое,
поражает не меня, сделалось, однако, столь же непосредственно, как в  других
случаях только мое собственное, мотивом для  меня  и  побуждало  бы  меня  к
действию?" - "Это предполагает, - г оворит он далее, -  что  я  с  другим  в
некоторой мере отождествился и что, следовательно, граница между я и не-я на
этот раз снята: только тогда положение другого, его потребность, его  нужда,
его страдание непосредственно (?) становятся моими; тогда я уже  б  олее  не
вижу его таким, каким он все-таки дается мне в эмпирическом представлении  -
как нечто мне чуждое, для меня безразличное  (?),  совершенно  (?)  от  меня
отдельное; но здесь, напротив (т.е. при  сострадании),  в  нем  (этом  чужом
существе) страдаю и я, нес мотря на то,  что  его  кожа  не  покрывает  моих
нервов. Только чрез такое отождествление  может  его  страдание,  его  нужда
стать  мотивом  для  меня,  каковым  помимо  этого  может  быть  только  мое
собственное страдание. Это явление в высшей степени таинственно, - это
   настоящее таинство этики, ибо это есть нечто такое, о чем разум не  может
дать прямого отчета (?!), и основания этого явления не  могут  быть  найдены
путем опыта. И между тем это есть нечто повседневное. Каждый испытал это  на
себе и видел в других. Это таин ство совершается каждый день на наших глазах
в частных случаях, - каждый раз, когда по  непосредственному  влечению,  без
дальних рассуждений человек  помогает  другому  и  защищает  его,  подвергая
иногда очевидной опасности свою жизнь ради человека,  которого  он  видел  в
первый раз, и не думая при этом ничего, кроме  того  именно,  что  он  видит
великую нужду и опасность другого; обнаруживается это таинство и  в  широких
размерах, когда целый народ жертвует своим достоянием и  кровью  для  защиты
или освобождения другого угнетенного народа. И всегда  необходимым  условием
для того, чтобы подобные  действия  заслуживали  безусловного  нравственного
одобрения, является именно присутствие этого таинственного акта сострадания,
или внутреннего отождествления себя с другим безо вся ких иных мотивов"40.
   Это рассуждение о таинственном  характере  сострадания  отличается  более
литературным красноречием, нежели философскою  правдивостью.  Таинственность
здесь не заключается в самом факте, а происходит из неверного его  описания,
в котором крайние термины выставл яются с непомерно преувеличенною  яркостью
и резкостью, а действительные переходы и  отношения  между  ними  совершенно
скрадываются, как будто бы их вовсе не было. В своей области Шопенгауэр  так
же злоупотребляет риторическим приемом контраста, или антитезы,  как  Виктор
Гюго - в своей48. Дело представляется так, будто данное существо, безусловно
отдельное от другого, вдруг непосредственно с ним отождествляется в  чувстве
сострадания. Это было бы,  конечно,  таинственно  в  высшей  степени.  Но  в
действительности ни той совершенной отдельности, ни  того  непосредственного
отождествления, о которых говорит Шопенгауэр,  вовсе  не  существует.  Чтобы
понять какое-нибудь отношение,  нужно  взять  его  сначала  в  простейшем  и
первичном его проявлении. Таков материнский инстинкт у
   животных. Когда собака защищает своих щенят или страдает при их гибели  -
где тут вся эта таинственность, о которой говорит  Шопенгауэр?  Представляют
ли эти детеныши для их родительницы "нечто чуждое, безразличное,  совершенно
отдельное"?49 Ведь между ею и
   ими  существовала  изначала  прямая,   реальная   связь,   физическая   и
органическая, независимо от всякой метафизики ясная и несомненная для самого
простого эмпирического взгляда. Эти существа были в  продолжение  известного
времени только реальною  частью  ее  собст  венного  тела,  ее  и  их  нервы
действительно покрывала одна общая кожа, и  самое  начало  их  существования
было  лишь  изменение  в  ее   собственном   организме,   сразу   болезненно
отразившееся и  в  ее  ощущении41.  Эта  реальная,  органическая  связь  при
рождении ослабляетс я, так сказать,  растягивается,  однако  не  разрывается
совсем и не заменяется "совершенною отдельностью". Поэтому участие матери  в
страданиях ее детенышей в сущности есть такой же естественный факт, как  то,
что мы болезненно ощущаем свой порезанный палец и ли вывихнутую  ногу,  -  в
известном смысле и это, конечно, таинственно, но не в том, который  имеет  в
виду философ сострадания. Между тем и все прочие, более  сложные  проявления
этого чувства имеют  такое  же  основание.  Все  существующее  вообще,  а  в
особенности все живые существа связаны между  собою  совместностью  бытия  и
единством происхождения, все суть части и порождения одной  общей  матери  -
природы, нигде и ни в чем  нет  той  "совершенной  отдельности",  о  которой
говорит философ. Естественная, органическая свя зь всех существ, как  частей
одного целого, есть данное опыта, а не умозрительная идея только, а потому и
психологическое выражение этой связи - внутреннее участие одного существа  в
страдании других, сострадание, или жалость, - есть нечто понятное  и  с  эмп
ирической точки зрения, как выражение естественной и очевидной  солидарности
всего существующего. Это участие существ друг в друге  соответствует  явному
смыслу вселенной, вполне согласно  с  разумом  или  совершенно  рационально.
Бессмысленно или иррационально, напротив, взаимное  отчуждение  существ,  их
субъективная отдельность, противоречащая  объективной  нераздельности.  Этот
факт внутреннего эгоизма, а никак не взаимное участие между  частями  единой
природы, есть действительно нечто таинственное и загадочное в
   высшей степени, - нечто такое, о чем разум не может дать прямого  отчета,
и основания этого явления не могут быть найдены путем опыта.
   Но если между существами нет и  не  может  быть  совершенной  отдельности
(которая лишь утверждается, но не осуществляется  эгоизмом),  то,  с  другой
стороны, взаимная их связь, психологически выражающаяся в  сострадании,  или
жалости, вовсе не есть то  "непосредст  венное  отождествление",  о  котором
говорит философ "Воли  и  представления".  Когда  я  жалею  моего  друга,  у
которого болит голова, то обыкновенно это чувство сострадания не переходит в
головную боль; не только я сам не отождествляюсь непосредственно с ним, но и
состояния наши остаются не  тождественными,  и  я  отчетливо  различаю  свою
здоровую голову от его  больной.  Точно  так  же,  насколько  мне  известно,
никогда  еще  не  бывало  такого  случая,  чтобы  сострадательный   человек,
бросающийся в воду для спасения утопающего , принимал при этом его  за  себя
или себя за него. Даже  курица  -  существо  несомненно  более  чадолюбивое,
нежели рассудительное, - все-таки  ясно  понимает  различие  между  собою  и
своими цыплятами, а потому и соблюдает относительно  их  определенный  образ
действ ия, что было бы невозможно, если бы в ее материнском сострадании были
"сняты границы между я и не-я". Если бы было так, то курица, иной раз ощущая
голод и, вследствие  неразличения  себя  от  своих  цыплят,  приписывая  это
ощущение им, стала бы их кормить, хот я и сытых, сама умирая с голоду,  а  в
другой раз, приписывая их голод себе, насыщалась бы на  их  счет.  На  самом
деле во всех реальных случаях жалости границы  между  существом  жалеющим  и
существами, которых оно жалеет, нисколько  не  снимаются,  а  только  оказыв
аются  не  такими  безусловными  и  непроницаемыми,  какими  их   воображает
отвлеченная рефлексия школьных философов.
   Снятие границ между я и не-я, или непосредственное отождествление, -  это
только риторическая  фигура,  а  не  выражение  действительного  факта.  Как
одинаковая вибрация созвучных струн, так и сочувственная связь живых существ
есть не простое тождество,  а  согла  сие  однородного.  И  с  этой  стороны
основной   нравственный   факт   сострадания,   или   жалости,    совершенно
соответствует  действительной  природе  вещей,  или  смыслу  мира,  которого
неразрывная связь не есть единство пустоты, а обнимает полноту  определенных
различий.
   V
   Чувство жалости, как и следует для нравственной основы, не имеет  внешних
границ своего применения. От тесного круга материнской любви, столь  сильной
уже у высших животных, оно может (у человека), все более и более расширяясь,
от семьи переходить на род и племя, на гражданскую общину, на  целый  народ,
на все человечество, обхватывать, наконец, собою  объем  всего  живущего  во
вселенной. Что в отдельных  случаях,  при  виде  конкретного  страдания  или
нужды, мы можем деятельно жалеть не только  всякого  человека  -  б  удь  он
иноплеменник или иноверец, - но и всякое животное - это не подлежит сомнению
и есть дело обыкновенное. Менее обычна, но все-таки встречается такая широта
сострадательного сердца, которая без всякого видимого повода зараз  обнимает
напряженным чувст вом жалости  все  множество  живых  существ  целого  мира.
Трудно заподозрить в искусственной риторике или напускном  пафосе  следующее
наивное описание вселенской жалости  как  действительного  состояния,  очень
мало похожего на так называемую "мировую  скорбь"  (Wel  tschmerz):  "И  был
спрошен, что такое сердце милующее? И отвечал: возгорение сердца у  человека
о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о  демонах  и  о  всякой
твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают
слезы. От
   великой и сильной жалости, объемлющей сердце,  и  от  великого  страдания
сжимается сердца его, и не  может  оно  вынести,  или  слышать,  или  видеть
какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых  тварью.  А  посему  и  о
бессловесных, и о врагах истины, и о делаю щих ему вред ежечасно со  слезами
приносит молитву, чтобы сохранились они и  были  помилованы,  а  также  и  о
естестве  пресмыкающихся  молится  с  великою  жалостью,  какая   без   меры
возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу"42.
   В этом описании основного  альтруистического  побуждения  на  его  высшей
степени нет ни "непосредственного отождествления", ни "снятия границ между я
и не-я"; оно отличается от рассуждений  Шопенгауэра,  как  живая  правда  от
литературного  красноречия.  Эти  слова  христианского  писателя  показывают
также, что нам нет надобности, как ошибочно думал Шопенгауэр,  обращаться  к
буддизму или к индийским драмам, чтобы  научиться  молитве:  "Да  будут  все
живые существа свободны от страдания".
   VI
   Общее сознание в  человечестве  решительно  признает,  что  жалость  есть
добро; человек, проявляющий это чувство, называется добрым; чем глубинке  он
его испытывает и чем шире  применяет,  тем  он  признается  добрее;  человек
безжалостный, напротив, называется злым по преимуществу. Из  этого,  однако,
не следует, чтобы к состраданию  или  "симпатическим  чувствам"  можно  было
сводить всю нравственность, или  сущность  всякого  добра,  как  это  теперь
весьма часто делают.
   "Безграничное  сострадание  ко  всем  живущим   существам,   -   замечает
Шопенгауэр, - есть самое твердое и верное ручательство за нравственный образ
действий и не нуждается ни  в  какой  казуистике.  Тот,  кто  исполнен  этим
чувством, уже, наверно, никого не обидит, н икому не причинит страдания,  но
все его действия неизбежно будут  носить  печать  правды  и  милости.  Пусть
попробуют, напротив, сказать: "Этот человек добродетелен, но  он  не  ведает
сострадания",  или:  "Это  неправедный  и  злой  человек,  однако  он  очень
сострадат елен" - и противоречие будет  сразу  чувствительно"43.  Эти  слова
справедливы только при значительном ограничении.  Несомненно,  что  жалость,
или сострадание, есть действительная основа нравственности, но явная  ошибка
Шопенгауэра состоит в том, что он признае т это чувство единственною основою
всей нравственности44. На самом деле  оно  есть  лишь  одна  из  трех  основ
нравственности, имеющая определенную область применения, именно определяющая
наше должное отношение к другим существам нашего  мира.  Жалость  есть  един
ственная настоящая основа альтруизма, но альтруизм и нравственность не  одно
и то же: он есть только  часть  нравственности.  Правда,  что  "безграничное
сострадание  ко  всем  живущим  существам  есть  самое  твердое   и   верное
ручательство", но не за нравственный обр аз действия  вообще,  как  ошибочно
утверждает наш философ, а лишь за нравственный образ действия по отношению к
другим существам, составляющим предмет сострадания; а этим  отношением,  при
всей его важности, целая нравственность все-таки не  исчерпывается.  Кр  оме
отношения к другим себе подобным существам у человека есть еще  отношение  к
его собственной материальной природе,  а  также  к  высшим  началам  всякого
бытия,  и  эти  отношения  тактике  требуют  нравственного  определения  для
различения в них добра и зла. Тот,
   кто исполнен чувством жалости,  конечно,  никого  не  обидит,  никому  не
причинит страдания, т.е. не обидит никого другого, но себя  он  очень  может
обидеть,  предаваясь  плотским  страстям,  унижающим  в   нем   человеческое
достоинство; потому что  при  самом  сострадате  льном  сердце  можно  иметь
склонность  к  разврату  и  другим  низменным  порокам,  которые,  вовсе  не
противореча  состраданию,  противоречат,  однако,  нравственности,  из  чего
явствует, что эти два понятия не покрывают друг друга. Прав Шопенгауэр,  что
нельзя сказать :  "Это  несправедливый  и  злой  человек,  однако  он  очень
сострадателен", но странным образом этот писатель забыл, что можно сказать и
часто  приходится  говорить:  "Это  чувственный  и   беспутный   человек   -
развратник, обжора, пьяница, - однако он  очень  сострадате  лен",  а  также
всякий  слыхал  и  такую  речь:   "Хотя   этот   человек   ведет   примерную
подвижническую  жизнь,  но  он  безжалостен  к   своим   ближним".   Значит,
добродетель воздержания возможна и без жалости, а с другой стороны,  сильное
развитие симпатичных чувств - жалос ти, милосердия -  исключает  возможность
поступков злых лишь в тесном смысле, т.е. жестоких, прямым  образом  вредных
для других, но оно нисколько не мешает деяниям  постыдным,  которые  нельзя,
однако,  считать  безразличными  в  нравственном  отношении  даже  и  с   ал
ьтруистической точки зрения, ибо добрый пьяница или развратник, хотя  жалеет
своих близких и никогда не имеет прямо в виду сделать им  больно,  но  своим
беспутством он, конечно, вредит не только самому себе,  но  и  своей  семье,
которую он может довести до гиб ели безо всякого  намерения  ей  вредить.  И
если  жалость  не  препятствует  такому  поведению,  то  должна   быть   для
внутреннего  противодействия  ему50  другая  основа  в  нашей   нравственной
природе, какую мы и находим в чувстве стыда, из которого развиваются правила
а скетизма45 подобно тому, как из жалости вытекают правила альтруизма.
   VII
   Истинная   сущность   жалости,   или   сострадания,   вовсе    не    есть
непосредственное  отождествление  себя  с  другим,  а  признание  за  другим
собственного (ему  принадлежащего)  значения  -  права  на  существование  и
возможное благополучие. Когда я жалею другого  человека  ил  и  животное,  я
вовсе не смешиваю себя с ним, не принимаю его за себя  и  себя  за  него,  а
только вижу в нем сродное или однородное со  мною,  подобное  мне  существо,
одушевленное, как и я, желающее, как и я, жить и наслаждаться благами жизни.
Признавая за самим собою право на исполнение такого желания, я признаю его и
за другим; болезненно отзываясь на всякое нарушение этого права относительно
меня, на всякую обиду, мне наносимую, я подобным же образом отзываюсь  и  на
нарушение чужого права, на чужую обиду, - ж алея себя, жалею и другого. Видя
страдающее существо, я вовсе не отождествляю, не смешиваю  его  с  собою,  а
только становлюсь в воображении на его место и, признавая его однородность с
собою, приравниваю его состояния к своим  собственным,  как  говорится  -  "
вхожу в его положение". Это уравнение (а не отождествление) между  другим  и
собою, сразу и безотчетно совершаемое в чувстве жалости, возводится  разумом
на степень ясной и раздельной мысли.
   Таким образом,  мыслимое  содержание  (идея)  жалости,  или  сострадания,
взятая в своей всеобщности и независимо от субъективных душевных  состояний,
в которых она проявляется (т.е. взятая логически, а не психологически), есть
правда и справедливость. Правда,
   что другие существа подобны мне, и справедливо, чтобы я относился  к  ним
так же, как к себе. Это положение, ясное само по себе, становится еще  яснее
при отрицательной проверке. Когда я отношусь безжалостно  или  равнодушно  к
другим существам, считаю позволи тельным их  обижать  и  не  обязательным  -
помогать им, когда смотрю на них только как на средства для своих целей,  то
они являются для меня не тем, что  они  суть  в  действительности.  Существо
является только вещью, живое - мертвым, одушевленное - бездушным,  с  родное
мне - чужим, подобное мне - безусловно различным. Такое отношение, в котором
известный предмет берется не за то, что он есть в самом  деле,  есть  прямое
отрицание  правды;  вытекающие  отсюда  поступки  будут   несправедливы,   а
следовательно, противоположн ое отношение, которое  субъективно  проявляется
во внутреннем чувстве участия, жалости, или сострадания, объективно  говоря,
выражает правду, и действия, из него происходящие, будут справедливы. Мерить
различною   мерою   всеми   признается   как   элементарное    выраж    ение
несправедливости, но когда я безжалостен к другим, т.е. обращаюсь  с  бич  и
как с бездушными и бесправными  вещами,  а  себя,  напротив,  утверждаю  как
одушевленное и полноправное лицо, то я, очевидно, меряю различными мерами  и
грубо противоречу правде и  с  праведливости;  и  наоборот,  когда  я  жалею
другим, как и себя, я меряю одною мерой и, следовательно, поступаю  согласно
правде и справедливости.
   Как постоянное свойство и практический принцип безжалостность  называется
эгоизмом. В чистом, беспримесном виде последовательный эгоизм не существует,
по крайней мере между  людьми,  но,  чтобы  понять  общую  сущность  всякого
эгоизма, необходима его характерис тика как чистого, безусловного  принципа.
Вот в чем он заключается. Между своим я и  другими  существами  утверждается
здесь безусловная противоположность, непроходимая бездна. Я - все для себя и
должен быть всем для других, но другие  сами  по  себе  ничто  и  де  лаются
чем-нибудь лишь как  средство  для  меня;  моя  жизнь  и  благополучие  есть
абсолютная цель, жизнь и благополучие других допускаются только  как  орудие
для   осуществления   моей   цели,   как   необходимая   среда   для   моего
самоутверждения. Я - единое средоточие, а
   весь  мир  -  только  окружность.  -  Хотя  такая  точка   зрения   редко
высказывается, несомненно, однако, что она с телки или другими ограничениями
лежит в основе нашей природной  жизни.  Безусловных  эгоистов  на  земле  не
видно: всякий как будто кого-нибудь да жалее т, в ком-