что  у
людей той далекой эпохи хотя были добрые душевные чувства и движения, но  не
было сознательных добрых принципов и правил, а потому и у  лучшего  человека
рядом  с  тончайшими  нравственными  аффектами   могли   беспрепятствен   но
проявляться порывы дикого зверства, именно по причине простого  фактического
характера его нравственности, по  причине  отсутствия  формального  критерия
между должным и недолжным или ясного сознания о различии добра и зла. Но  на
самом деле такого формальн ого недостатка в античном  миросозерцании  мы  не
находим.
   Древние люди, так же как и мы, не только имели в себе фактически добрые и
злые природные свойства, но также различали принципиально  добро  от  зла  и
признавали, что первому должно отдавать безусловное предпочтение. В  тех  же
Гомеровых поэмах, поражающих  нас  иногда  своими  этическими  варваризмами,
понятие нравственного долга выступает  с  полною  ясностью.  Конечно,  образ
мыслей и выражения Пенелопы и Канта не совсем совпадают между собою, тем  не
менее  в  следующих,  например,  словах  Одиссеевой  жены  мы  встречаем   р
ешительное   утверждение   нравственного   добра   как   принципа   вечного,
необходимого и всеобщего.
   ...Ненадолго нам жизнь достается на свете;
   Кто здесь и сам без любви и в поступках любви не являет,
   Тот ненавистен, пока на земле он живет, и желают
   Зла ему люди; от них поносим он нещадно и мертвый;
   Кто ж, беспорочный душой, и в поступках своих беспорочен, -
   Имя его, с похвалой по земле разносимое, славят
   Все племена и народы, все добрым его величают.
   (XIX, 328 - 334)
   III
   Форма нравственного сознания, именно безусловная обязательность  добра  и
безусловная непозволительность зла, была в уме древних, как и в  нашем;  но,
может быть, важная разница между ними и нами в нравственной оценке  одних  и
тех же поступков происходит от и зменения в самом  содержании  нравственного
идеалами Что благодаря евангелию наш идеал добродетели  и  святости  гораздо
выше и шире гомеровского, - это не подлежит сомнению. Но также несомненно  и
то,  что  этот  совершенный  нравственный   идеал,   принимаемый   тольк   о
отвлеченно-теоретически, без объективного воплощения, не производит никакого
изменения не только в жизни, но и  в  действительном  нравственном  сознании
людей, нисколько не возвышает их практического мерила  для  оценки  своих  и
чужих поступков.
   Нужно ли снова  вспоминать  представителей  средневекового  христианства,
которые  со  спокойною  совестью  и  даже   сознанием   своей   нравственной
обязанности и заслуги относились к предполагаемым врагам своей церкви еще  с
большею жестокостью, чем Одиссей к врагам
   своей семьи, а в более близкое к нам и  более  просвещенное  время  разве
американские плантаторы, принадлежа  к  христианскому  вероисповеданию,  тем
самым не стояли под знаменем безусловно высокого  нравственного  идеала?  и,
однако, они не только на деле относил ись к своим черным невольникам  вообще
не лучше, чем язычник Одиссей к своим неверным слугам, но и считали  себя  в
этом (подобно ему же) правыми; следовательно, не только их  дела,  но  и  их
жизненное сознание оставалось не затронутым тою высшею правдою, кото рую они
отвлеченно-теоретически признавали.
   В очерках из истории Тамбовского  края,  И.И.Дубасова,  рассказывается  о
подвигах  елатомского  помещика  К-рова,  процветавшего  в  сороковых  годах
настоящего столетия. Кроме того, что многие крестьяне (особенно  дети)  были
им замучены до смерти, следствием обнар ужено, что в имении К-рова  не  было
ни одного неизбитого крестьянина и ни одной крепостной девушки непоруганной.
Но особенно важны не эти "злоупотребления", а отношение к  ним  общественной
среды. На повальном обыске в Елатомском уезде большинство дворян от озвались
о К-рове, что он "истинно благородный человек".  Иные  к  этому  прибавляли:
"К-ров -  истинный  христианин  и  исполняет  все  христианские  обряды".  А
предводитель дворянства писал губернатору: "Весь уезд встревожен  по  случаю
бедствий господина К-рова".
   Дело кончилось тем, что "истинный христианин" был освобожден от уголовной
ответственности, и елатомское дворянство успокоилось (Очерки из  ист.  Тамб.
края, исслед. И.И.Дубасова, вып. 1, Тамбов, 1890, стр. 162 - 167). Таким  же
сочувствием  в  своей  среде  пол  ьзовался  другой,  еще  более  знаменитый
тамбовский помещик, кн. Ю.Н.Г-н, про  которого,  однако,  не  без  основания
писали шефу жандармов: "И сами животные при встрече с  Ю.Н-чем  инстинктивно
прятались куда попало" (там же, стр. 92).
   Между героем Гомера и героями г. Дубасова прошло около трех тысяч лет, но
никакой существенной и прочной перемены  в  жизни  и  нравственном  сознании
людей  относительно  несвободной  части  населения  не  совершилось.  Те  же
бесчеловечные отношения, которые одобря лись в гомерическую  эпоху  древними
эллинами, они же  считались  дозволительными  и  у  американских  и  русских
рабовладельцев в первой половине XIX века. И если теперь эти  отношения  нас
возмущают, то это повышение этических требований произошло не в те  три  тыс
ячелетия, а лишь в три последние десятилетия (для нас и американцев,  а  для
Западной Европы несколькими десятилетиями раньше). Что же  случилось  в  это
недавнее время, что произвело в столь короткий срок такую перемену, какой не
могли совершить долгие века
   исторического  развития?  Явилась  ли  в  наши  дни  какая-нибудь   новая
нравственная идея, новый, более высокий нравственный идеал?
   Ничего такого не было и быть не могло, потому что идеала более  высокого,
чем тот, который открылся восемьнадцать веков тому назад, придумать  нельзя.
Этот идеал был известен "истинным христианам" американских штатов и  русских
губерний. Никакой новой идеи
   по этой части они узнать не могли; но они испытали новый факт.  То,  чего
идея, ограниченная  субъективною  сферой  личной  нравственности,  не  могла
сделать  в  течение  тысячелетий,  она  сделала  в  несколько   лет,   когда
воплотилась в публичной силе и стала общим  де  лом.  При  весьма  различных
исторических условиях и в Америке, и в  России  организованное  общественное
целое, обладающее властью, решило положить конец слишком  грубому  нарушению
христианской - Божьей и  человеческой  -  правды  в  общественном  строе.  В
Америке э то было достигнуто ценою крови, страшною  междоусобною  войною,  у
нас  -  властным  правительственным  действием138.  Только  благодаря  этому
действию основные требования справедливости и человеколюбия  (предполагаемые
высшим идеалом, хотя и не исчерпывающие его) были  перенесены  из  тесных  и
шатких пределов субъективного чувства на широкую и твердую почву объективной
действительности, - превращены в общий и обязательный закон жизни. И вот  мы
видим, что этот внешний государственный акт сразу поднимает у нас  уровен  ь
внутреннего сознания, т.е. делает то, чего не могли  сделать  сами  по  себе
тысячелетия нравственной проповеди. Конечно, само это общественное  движение
и правительственное действие были обусловлены  прежнею  проповедью,  но  для
большинства, для целой среды  о  бщественной  эта  проповедь  получила  силу
только тогда,  когда  воплотилась  в  организованных  властно  мероприятиях.
Благодаря  внешнему  стеснению  зверские  инстинкты   потеряли   возможность
проявляться, должны были перейти в бездейственное состояние,  от  неупражнен
ия  постепенно  атрофировались  и  у   большинства   исчезли   и   перестали
передаваться следующим поколениям. Теперь даже люди,  откровенно  вздыхающие
по   крепостном    праве,    делают    искренние    оговорки    относительно
"злоупотреблений", тогда как эти самые злоупотребления сорок лет тому  назад
признавались совместными с  "истинным  благородством"  и  даже  с  "истинным
христианством". А между тем нет никакого основания думать,  чтобы  тогдашние
отцы были сами по себе хуже нынешних сыновей.
   Положим, что герои г. Дубасова, которых  тамбовское  дворянство  защищало
лишь ради сословного интереса, стояли  действительно  ниже  среднего  уровня
окружающего их общества. Но и помимо них  какое  множество  было  совершенно
порядочных, чуждых всякого злодейства людей, которые  добросовестно  считали
себя  вправе  в  полной  мере  пользоваться  помещичьими  преимуществами  и,
например, торговать крепостными душами, как рабочим скотом,  -  гуртом  и  в
розницу. И если теперь подобные вещи невозможны уже и для негодяев, хотя б ы
они того желали, то каким же  образом  этот  объективный  успех  добра,  это
реальное улучшение жизни можно приписывать прогрессу личной нравственности?
   Нравственная природа человека в своих  внутренних,  субъективных  основах
неизменна. Так же и относительное число добрых и злых людей, надо  полагать,
не изменяется: едва  ли  кто  решится  утверждать,  что  теперь  праведников
больше, чем было несколько веков или
   тысячелетий  тому  назад.  Несомненно,  наконец,  и  то,  что  высочайшие
нравственные идеи  и  идеалы  сами  по  себе,  отвлеченно  взятые,  никакого
прочного улучшения в жизни и нравственном сознании не производят.  Я  указал
на бесспорный и  непоколебимый  исторический  ф  акт:  такие  и  еще  худшие
зверства, какие добродетельный язычник Гомеровой поэмы совершал с  одобрения
своей  общественной  среды,  совершались  и  через  тысячи  лет  после  него
ревнителями    христианской    веры    -    испанскими    инквизиторами    и
рабовладельцами-христианами ,  также  с  одобрения  их  общественной  среды,
несмотря на происшедшее  между  тем  возвышение  индивидуально-нравственного
идеала. А теперь подобные поступки возможны только для заведомых маниаков  и
профессиональных преступников. И произошел этот внезапный прог  ресс  только
потому, что  организованная  общественная  сила  вдохновилась  нравственными
требованиями и превратила их в объективный закон жизни.
   IV
   Начало совершенного добра,  открывшееся  в  христианстве,  не  упраздняет
объективного строения  человеческой  общественности,  а  пользуется  ею  как
формой  и  орудием  для   воплощения   своего   безусловного   нравственного
содержания:  оно  требует,  чтобы   человеческое   обще   ство   становилось
организованною нравственностью. Опыт с полною очевидностью  показывает,  что
когда общественная среда не  организована  нравственно,  то  и  субъективные
требования добра от себя и от других неизбежно понижаются. Поэтому настоящий
вопрос идет н е о субъективной или объективной, не о личной или общественной
нравственности, а только о нравственности слабой или сильной, осуществленной
или  неосуществленной.  Всякая  степень  нравственного  сознания   неизбежно
стремится к своему лично-общественному осуще ствлению, и  отличие  высшей  и
окончательной степени от низших не в том, конечно, что на ней нравственность
остается навсегда только субъективною, т.е. неосуществленною, бессильною,  -
странное бы это было преимущество! - а в том, что это осуществление долж  но
быть полным,  или  всеобъемлющим,  а  потому  и  требует  несравненно  более
трудного, сложного и продолжительного процесса, нежели прежние собирательные
воплощения нравственности.  В  родовой  жизни  доступная  ей  степень  добра
воплощается легко и свободно - без
   всякой  истории;  далее,  образование  обширных  национально-политических
групп для реализации большей суммы и высшей степени добра  наполняет  своими
перипетиями многие исторические века,  -  насколько  же  огромнее  настоящая
нравственная задача, завещанная нам хр истианством и  требующая  образования
среды для действительного восприятия добра - безусловного и всемирного!  Это
добро  в  своем  положительном  понятии   заключает   полноту   человеческих
взаимоотношений. Нравственно перерожденное человечество не может быть  бедне
е  содержанием,  нежели  человечество  натуральное.  Следовательно,   задача
состоит не в том, чтобы уничтожить существующие расчленения общественные,  а
в том, чтобы привести их в должную, добрую, или  нравственную,  связь  между
собою. Когда процесс космический д остиг до создания высших  животных  форм,
то низшая форма - червя - не была исключена как недостойная сама по себе,  а
получила только новое, более подобающее место, перестала быть единственною и
явною (актуальною) основой  жизни,  вобралась  внутрь  -  стала  чр  евом  -
служебным   орудием,   скрытым   ради   красоты.   И   другие   образования,
господствующие на низших ступенях, были сохранены (не только материально, но
и формально) как составные,  подчиненные  части  и  органы  высшего  целого.
Подобным  образом  христианское  челове  чество  -  высшая  форма   духовной
собирательной жизни - осуществляется, не уничтожая исторические общественные
образования и расчленения, а приводя их в должное  соответствие  с  собою  и
взаимно друг с другом, согласно безусловному нравственному началу.
   Требование  этого  согласия  отнимает  всякое  оправдание  у   морального
субъективизма, который держится за ложно  понятый  интерес  автономии  воли.
Нравственная воля должна определяться к действиям  исключительно  чрез  себя
саму, всякое ее подчинение какому-нибудь
   извне идущему предписанию или  повелению  нарушает  ее  самозаконность  и
потому должно быть признано недостойным - вот истинное  начало  нравственной
автономии, но когда дело идет об  организации  общественной  среды  поначалу
безусловного добра, то ведь  такая  орг  анизация  есть  не  ограничение,  а
исполнение личной нравственной воли, - есть то самое, чего она хочет. Я, как
нравственное существо, хочу, чтобы на земле царствовало добро, я  знаю,  что
один не могу этого достигнуть,  и  я  вижу  собирательную  организацию,  пре
дназначенную для этой моей цели, - ясно, что эта организация  не  только  не
ограничивает  меня,  а,  напротив,  снимает  с   меня   мою   индивидуальную
ограниченность,  расширяет  и  усиливает  мою  нравственную  волю.   Каждый,
поскольку его  воля  нравственна,  внутренно  уча  ствует  в  этой  всеобщей
организации  нравственности,   и   ясно,   что   могущие   отсюда   вытекать
относительные  внешне  ограничения  для  отдельных   лиц   утверждаются   их
собственным высшим  решением  и,  следовательно,  никак  не  могут  нарушать
моральной самозаконности. Для
   человека  нравственно  настроенного  важно  здесь  только   одно:   чтобы
собирательная организация человека  действительно  подчинялась  безусловному
нравственному началу, чтобы общественная жизнь  в  самом  деле  принимала  к
исполнению нормы добра - правду и милосерди е - во всех делах  и  отношениях
между  людьми,  чтобы  лично-общественная  среда  по  существу   становилась
организованным добром.  Ясно,  что,  подчиняясь  такой  общественной  среде,
которая сама действительно подчиняется началу безусловного добра и  на  деле
сообразу ется с ним, личность ничего не может потерять, ибо  такой  характер
общественной среды по понятию своему не совместим ни  с  каким  произвольным
стеснением личных прав, не говоря уже о  грубых  насилиях  и  мучительствах.
Степень подчинения лица обществу должна с оответствовать степени  подчинения
самого общества нравственному добру, без  чего  общественная  среда  никаких
прав на единичного человека не имеет:  ее  права  вытекают  только  из  того
нравственного удовлетворения или восполнения, которое она дает каждому лицу.
С этой стороны истина нравственного универсализма,  о  которой  говорится  в
этой главе, найдет свое дальнейшее пояснение и развитие в следующей.
   Что же касается до автономии злой воли, то никакая организация  добра  не
воспрепятствует сознательным злодеям хотеть зла  для  зла  и  действовать  в
таком направлении. С этой  стороны  организация  добра  имеет  дело  лишь  с
внешними пределами злой деятельности, не  обходимо  вытекающими  из  природы
человека и из смысла истории. Об этих объективных пределах объективному злу,
необходимо полагаемых организациею добра, но далеко ее не исчерпывающих,  мы
будем говорить ниже, в главах об уголовном вопросе и об  отношениях  ме  жду
правом и нравственностью.
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. НРАВСТВЕННАЯ НОРМА ОБЩЕСТВЕННОСТИ
   I
   Истинное определение общества как организованной нравственности устраняет
обе модные ныне лжи: морального субъективизма,  отнимающего  у  нравственной
воли  реальные  способы  ее  осуществления  в  общей  жизни,  и  социального
реализма, по которому данные  обществен  ные  учреждения  и  интересы  имеют
решающее для жизни значение сами по себе, так что высшие нравственные начала
оказываются в лучшем случае лишь средствами или орудиями для охранения  этих
интересов. С такой весьма распространенной ныне точки зрения та или д  ругая
реальная форма общественности есть в сущности настоящее и главное, хотя ей и
стараются  придать  нравственное  оправдание,  связать  ее  с  нравственными
основами и нормами. Но когда ищут для  человеческого  общества  нравственных
опор, тем самым показывают, что не только определенная форма общества, но  и
общественность,  как  такая,  не  есть  высшее  и  безусловное   определение
человека. И в самом деле, если бы он  определялся  по  существу  своему  как
животное общественное (z?(( ((((((k?()139 и больше ничего, то эти  м  крайне
суживалось бы содержание в понятии "человек"  и  вместе  с  тем  значительно
расширялся бы объем этого  понятия:  в  человечество  пришлось  бы  включить
некоторых животных, напр. муравьев, для которых общественность,  как  такая,
составляет существенный при знак ничуть не менее, чем для человека.  "Гнезда
муравьев, - говорит самый основательный исследователь  их  жизни,  сэр  Джон
Леббок, - не простые собрания независимых особей, ниже временные сообщества,
как стаи  перелетных  птиц,  но  организованные  общежития,  т  рудящиеся  с
величайшим согласием ради общего блага"100. Эти общежития заключают  в  себе
иногда  такое  многочисленное  население,  что,   по   замечанию   того   же
натуралиста, из человеческих городов, может  быть,  только  Лондон  и  Пекин
могут сравниться с ними101. Го раздо более  важны  три  внутренние  свойства
муравьиного общежития: сложная общественная организация, затем  определенное
различие  в  степенях  этой  организации  между  отдельными  обществами,   -
различие, совершенно аналогичное постепенному развитию  форм  человече  ской
культуры от  охотничьего  до  земледельческого  быта,  что  показывает,  что
муравьиная   общественность   произошла   не   каким-нибудь   случайным    и
исключительным образом,  а  развилась  по  некоторым  общим  социологическим
законам, и, наконец, замечательна  чрезвычайн  ая  крепость  и  устойчивость
общественной  связи,  удивительная  практическая  солидарность  между  всеми
членами муравьиного гражданства, когда дело касается общего блага.
   Относительно первого пункта: если  характеристичный  признак  цивилизации
есть разделение  труда,  то  невозможно  отрицать  существования  муравьиной
цивилизации. Разделение труда  проведено  здесь  крайне  резко.  Есть  воины
весьма храбрые, вооруженные непомерно раз витыми  клещеобразными  челюстями,
которыми они ловко схватывают и отрывают  вражьи  головы,  но,  впрочем,  не
способны ни  к  чему  другому;  есть  рабочие,  отличающиеся  трудолюбием  и
искусством; есть господа с противуположными качествами, доходящими до  того,
что
   они уже не умеют сами ни кормиться, ни ходить, а могут лишь  пользоваться
чужими  услугами;  есть,  наконец,  рабы  (которых  не  нужно  смешивать   с
рабочими)102 - они добываются  завоеванием  и  принадлежат  к  другим  видам
муравьев, что не мешает их  полной  преданнос  ти  своим  господам.  Высокая
степень муравьиной цивилизации помимо такого разделения  труда  доказывается
еще  обилием  домашних  животных  (т.е.  прирученных  насекомых  из   других
зоологических  семейств).  "По  правде  можно  сказать,  -  замечает  Леббок
(разумеется, не без некоторого преувеличения), - что