. А при  таком  необходимом  дополнении  этот
мнимо-третий путь принципиальной животности сводится к тому же второму  пути
смерти1. От этой дилеммы, от окончательного  выбора  между  двумя  путями  -
добра и зла, - человек ни в каком случае избавиться  не  может.  Мы  решили,
положим, выбрать третий путь, животный, который ни добр, ни зол, а только на
турален. Но ведь он таков именно только для животных и именно только потому,
что животные ничего не  решают  и  не  выбирают  сами  между  этим  путем  и
каким-нибудь другим, а идут пассивно по тому единственному, на  который  они
поставлены чуждою им силой. А когд  а  человек  активно  решает  идти  путем
нравственной пассивности, то  он  явным  образом  лжет,  творит  неправду  и
беззаконие и вступает, очевидно, не на животный путь, а на тот (один из двух
человеческих путей), который если не в начале, то в конце оказывается п утем
вечного зла и смерти. Но что он хуже животного  пути,  это  легко  видеть  и
сейчас. Наши меньшие братья хотя  лишены  настоящего  разумения,  но  чутьем
душевным, несомненно, обладают, - и вот в силу этого чутья они хотя не могут
с ясным осуждением стыдиться своей природы  и  ее  дурного  смертного  пути,
однако явно этим тяготятся, явно тоскуют  по  чем-то  лучшем,  чего  они  не
ведают, но чуют. Эта истина, некогда с высшею  силой  высказанная  Апостолом
Павлом (Римл. VIII 19 - 23) и потом менее сильно повторенная Шопе нгауэром9,
может быть подтверждена всяким наблюдателем.  Никогда  не  увидишь  на  лице
человеческом того выражения глубокой безвыходной тоски, которая иногда  безо
всякого видимого повода  глядит  на  нас  через  какую-нибудь  зоологическую
физиономию. Значит,  оста  новиться  на  самодовольной  животности  человеку
нельзя уже  потому,  что  животные  вовсе  не  самодовольны.  Быть  животным
сознательный человек не может; волей-неволей приходится ему  выбирать  между
двумя путями: или становиться  выше  и  лучше  своей  данной  материал  ьной
основы, или становиться ниже и хуже животного.  А  собственно  человеческое,
неотъемлемое у него, заключается не в том, чем он становится, а в  том,  что
он становится. И какое же приобретение человеку в том,  чтобы  клеветать  на
своих меньших  братьев,  лжи  во  называя  животным  и  природным  им  самим
выбранный   противожизненный   и   противоестественный   путь   дьявольского
самоутверждения в недолжном?
   Более всего хотел я в  этой  книге  объяснить,  как  единый  путь  Добра,
оставаясь  себе  верным  и,  следовательно,  оправдывая   себя,   становится
определеннее и полнее соответственно осложнениям жизненной среды,  природной
и исторической. Установить в безусловном нр авственном начале  внутреннюю  и
всестороннюю связь между истинною религией и здравою политикою - вот главное
притязание этой нравственной философии.  Притязание  совершенно  безобидное,
так как истинная религия не может никому себя  навязывать,  а  также  всякой
политике предоставляется безвозбранно и не быть  здравою  -  на  свой  риск,
разумеется. Вместе с тем нравственная философия решительно  отказывается  от
всякого руководительства  частными  лицами  чрез  установление  каких-нибудь
внешних и безусловно определенных
   правил поведения. Если бы читателю показалось в каком-нибудь  месте  этой
книги что-нибудь похожее на такую "мораль", то пусть он знает, что или он не
так понял, или я не так выразился.
   Впрочем, я старался о ясности выражения. Начав  приготовлять  это  второе
издание, я в течение девяти месяцев пять раз перечел всю книгу, делая каждый
раз новые пояснительные вставки,  мелкие  и  большие.  Хотя  и  после  этого
осталось очень много недостатков в м оем изложении, но, надеюсь,  не  таких,
которые бы подвергли меня угрозе: "Проклят  всяк,  творяй  дело  Господне  с
небрежением"10.
   За время писания этой  книги  я  иногда  испытывал  от  нее  нравственную
пользу; быть может, это ручается за то, что  мой  труд  не  останется  вовсе
бесполезным и для читателей, что и было  бы  достаточным  оправданием  этому
"оправданию добра".
   Владимир Соловьев
   Москва
   8 декабря 1898 г.
   ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
   Нравственный смысл жизни в его предварительном понятии
   Есть ли у нашей жизни вообще какой-нибудь смысл? Если есть, то  имеет  ли
он нравственный характер, коренится ли он в нравственной области? И если да,
то в чем он состоит, какое будет ему верное  и  полное  определение?  Нельзя
обойти этих вопросов, относитель  но  которых  нет  согласия  в  современном
сознании. Одни отрицают у жизни всякий смысл,  другие  полагают,  что  смысл
жизни не имеет ничего общего с нравственностью, что он вовсе не  зависит  от
наших должных или добрых отношений к Богу, к людям и ко всему миру;
   третьи, наконец, признавая значение нравственных норм для жизни, дают  им
весьма различные определения, вступая между собою в спор, требующий  разбора
и решения.
   Ни в каком случае нельзя  считать  такой  разбор  лишним.  При  настоящем
положении человеческого сознания  даже  те  немногие,  которые  уже  владеют
твердым  и  окончательным  решением  жизненного  вопроса  для  себя,  должны
оправдать его для других: ум, одолевший собств  енные  сомнения,  не  делает
сердце равнодушным к чужим заблуждениям.
   I
   Между отрицателями жизненного смысла есть люди серьезные; это те, которые
свое  отрицание  завершают  делом  -  самоубийством;  и  есть   несерьезные,
отрицающие   смысл   жизни   лишь   посредством    рассуждений    и    целых
мнимо-философских систем. Конечно, я не враг рассужд ений  и  систем;  но  я
имею в виду людей, принимающих свои  рассуждения  и  системы  за  дело  себе
довлеющее, ни  к  каким  жизненным  поступкам,  ни  к  какому  практическому
осуществлению не обязывающее: этих людей и их умственные  упражнения  должно
признать несерьезны ми. Такие истины, как та, что сумма  углов  треугольника
равна двум прямым, остаются истинами совершенно независимо от того,  кто  их
произносит и какую он жизнь ведет; но пессимистическая оценка жизни не  есть
истина математическая - она необходимо включает
   в себя  личное,  субъективное  отношение  к  жизни.  Когда  теоретический
пессимист утверждает как настоящую предметную истину, что жизнь есть  зло  и
страдание, то он этим выражает свое убеждение, что жизнь такова для всех, но
если для всех, то, значит, и для не го самого, а если так, то  на  каком  же
основании он живет и пользуется злом жизни, как если  бы  оно  было  благом?
Ссылаются на инстинкт, который заставляет жить вопреки разумному  убеждению,
что жить не стоит. Ссылка бесполезная, потому что инстинкт не есть
   внешняя  сила,   механически   принуждающая   к   чему-нибудь:   инстинкт
проявляется  в  самом  живущем  существе,  побуждая  его  искать   известных
состояний,  кажущихся  ему  желанными,  или  приятными.  И  если,  благодаря
инстинкту, пессимист находит удовольствие в жизни, то
   не подрывается ли этим самое основание для его мнимо-разумного убеждения,
будто жизнь есть  зло  и  страдание?  Но  эти  удовольствия,  возражает  он,
обманчивы. Что  значат  эти  слова  с  его  точки  зрения?  Если  признавать
положительный смысл жизни, тогда, конечно,
   можно многое считать за обман, именно по отношению к  этому  смыслу:  как
пустяки, отвлекающие от главного и важного. Апостол Павел мог говорить,  что
по сравнению с Царствием Божиим, которое достигается жизненным подвигом, все
плотские привязанности и удово льствия для него -  сор  и  навоз11.  Но  для
пессимиста, который в Царствие  Божие  не  верит  и  за  жизненным  подвигом
никакого положительного смысла не признает,  -  где  мерило  для  различения
между обманом и не обманом?
   Все сводится здесь к состоянию ощущаемого удовольствия или  страдания,  и
потому никакое удовольствие, как  только  оно  действительно  ощущается,  не
может быть признано за обман. Для оправдания пессимизма  на  этой  низменной
почве остается ребячески подсчитыват ь количество удовольствий и страданий в
жизни человеческой с заранее составленным выводом, что первых меньше, нежели
вторых, и что, следовательно, жить не стоит. Этот  счет  житейского  счастья
имел какой-нибудь смысл лишь в том случае, если  бы  арифметическ  ие  суммы
наслаждений и огорчений существовали  реально  или  если  бы  арифметическая
разность между ними мокла сама стать действительным ощущением; но так как  в
настоящей действительности ощущения  существуют  только  в  виде  конкретных
состояний, то противупост авлять им отвлеченные цифры не более разумно,  чем
в каменную крепость стрелять из картонной  пушки.  Если  возможным  решающим
побуждением к жизни признается  только  перевес  ощущений  удовольствия  над
ощущениями страдания, то  для  огромного  большинства  человече  ства  такой
перевес оказывается фактом: эти люди живут, находя, что  стоит  жить.  К  их
числу принадлежат, несомненно, и те теоретики пессимизма, которые, рассуждая
о преимуществах небытия, на деле  отдают  предпочтение  какому  ни  на  есть
бытию. Их арифметика о тчаяния  есть  только  игра  ума,  которую  они  сами
опровергают, на деле находя в жизни более  удовольствия,  чем  страдания,  и
признавая,  что  стоит  жить  до  конца.  Сопоставляя  их  проповедь  с   их
действиями, можно прийти только к тому заключению, что в жизни есть
   смысл, что они ему невольно подчиняются, но что их ум не в силах овладеть
этим смыслом.
   Другие пессимисты - серьезные, т.е. самоубийцы,  со  своей  стороны  тоже
невольно доказывают  смысл  жизни.  Я  говорю  про  самоубийц  сознательных,
владеющих собою  и  кончающих  жизнь  из  разочарования  или  отчаяния.  Они
предполагали, что жизнь имеет такой смысл, ра ди которого  стоит  жить,  но,
убедившись в несостоятельности того, что они принимали  за  смысл  жизни,  и
вместе с тем  не  соглашаясь  (подобно  пессимистам-теоретикам)  невольно  и
бессознательно подчиняться другому, неведомому  им  жизненному  смыслу,  они
лишают се бя жизни. Это показывает, конечно, что у них более  сильная  воля,
чем у тех; но что же следует отсюда против смысла жизни?  Эти  люди  его  не
нашли, но где же они его искали? Тут мы имеем два типа  страстных  людей:  у
одних страсть чисто личная, эгоистическая
   (Ромео, Вертер), другие связывают свою личную страсть с  тем  или  другим
историческим интересом, который они, однако, отделяют от всемирного  смысла,
- об этом смысле всеобщей жизни, от которого зависит и смысл их собственного
существования, они, так же как и те, не хотят ничего знать (Клеопатра, Катон
Утический).  -  Ромео  убивает  себя,  потому  что  он  не  может   обладать
Джульеттой. Для него смысл жизни в том, чтобы  обладать  этою  женщиною.  Но
если бы действительно смысл жизни заключался в этом, то чем бы он от личался
от бессмыслицы? Кроме Ромео сорок тысяч дворян могли  находить  смысл  своей
жизни в обладании тою же Джульеттой, так что этот мнимый смысл  жизни  сорок
тысяч раз отрицал бы самого себя. При других подробностях мы находим  то  же
самое в сущности всяко го самоубийства:  совершается  в  жизни  не  то,  что
по-моему должно бы в ней совершаться, следовательно, жизнь не имеет смысла и
жить не стоит. Факт несоответствия между произвольным требованием страстного
человека и действительностью принимается за выражени е  какой-то  враждебной
судьбы, за что-то мрачно-бессмысленное, и, не желая подчиняться этой  слепой
силе, человек себя убивает. То же самое и у людей второго типа.  Побежденная
миродержавным Римом египетская царица  не  захотела  участвовать  в  триумфе
победите ля и умертвила себя змеиным ядом. Римлянин Гораций назвал ее за это
великом женою, и никто не станет отрицать величавости этой кончины. Но  если
Клеопатра ждала своей победы как чего-то должного, а в  победе  Рима  видела
только бессмысленное торжество темно й  силы,  то,  значит,  и  она  темноту
собственного  взгляда  принимала  за  достаточное  основание  для  отрицания
всемирной правды.
   Ясно, что смысл жизни не может совпадать с  произвольными  и  изменчивыми
требованиями каждой из  бесчисленных  особей  человеческого  рода.  Если  бы
совпадал, то был бы бессмыслицею, т.е. его вовсе бы не было.  Следовательно,
выходит, что  разочарованный  и  отчаяв  шийся  самоубийца  разочаровался  и
отчаялся не в смысле жизни,  а  как  раз  наоборот  -  в  своей  надежде  на
бессмысленность жизни: он надеялся на то, что жизнь,  будет  идти,  как  ему
хочется, будет всегда и во  всем  лишь  прямым  удовлетворением  его  слепых
страстей
   и  произвольных  прихотей,  т.е.  будет  бессмыслицею,  -   в   этом   он
разочаровался и находит, что не стоит  жить.  Но  если  он  разочаровался  в
бессмысленности мира, то тем самым признал в нем смысл. Если такой  невольно
признанный смысл нетерпим  для  этого  человека,  если  вместо  того,  чтобы
понять, он только пеняет на кого-то  и  дает  правде  наказание  "враждебной
судьбы", то  существо  дела  от  этою  не  изменяется.  Смысл  жизни  только
подтверждается  роковою  несостоятельностью  тех,  кто  его  отрицает:   это
отрицание принуждает одних  (пессимистов-теоретиков)  жить  недостойно  -  в
противоречии с  их  проповедью,  а  для  других  (пессимистов-практиков  или
самоубийц) отрицание жизненного смысла совпадать с действительным отрицанием
самого их существования. Ясно, что есть смысл в жизни,
   когда  отрицатели  его  неизбежно  сами  себя  отрицают:  один  -   своим
недостойным существованием, другие - своею насильственною смертью.
   II
   "Есть смысл в жизни, именно в ее эстетической стороне, в том, что сильно,
величественно, красиво. Отдаться этой стороне жизни, охранять и укреплять ее
в себе и вне себя, доставлять ей преобладание и развивать дальше до создания
сверхчеловеческого величия и новой чистейшей красоты - вот  задача  и  смысл
нашего существования"12. Такой взгляд, связанный  с  именем  талантливого  в
злополучного Ницше и сделавшийся теперь модною философией на  смену  недавно
господствовавшего пессимизма, не нуждается,  как  и  тот,  в  к  аких-нибудь
внешних опровержениях -  со  стороны:  он  достаточно  себя  опровергает  на
собственной почве. Смысл жизни в силе и красоте - пусть так; но, как  бы  мы
ни отдавались их эстетическому культу, мы не найдем в нем не только  защиты,
но даже ни малейшего
   указания  на  возможность  какой-нибудь  защиты  против  того  общего   и
неизбежного факта, который внутренно упраздняет  эту  мнимую  божественность
силы и красоты, их мнимую самостоятельность и безусловность, -  разумею  тот
факт, что конец всякой здешней силы есть бессилие  и  конец  всякой  здешней
красоты есть безобразие.
   Если говорить о силе,  о  величии  и  красоте,  то  всякому,  начиная  от
русского уездного учителя (см. "Ревизор" Гоголя13) и до  самого  Ницше,  как
полнейшее во всемирной истории воплощение этих эстетических свойств,  вместе
взятых, представляется один и тот же о браз. И этого достаточно:
   "И бысть егда поражаше Александр Македонский, сын Филиппа, иже  изыде  от
земли Хеттиим, порази и Дария, царя перского и мидского, и  воцарися  вместо
его первый в Елладе. И состави брани мнози, и одержа твердыни мнози,  и  уби
цари земския. И пройде даже до к раев земли и взя корысти многих  языков,  и
умолча земля пред ним, и возвысися, и вознесеся сердце  его.  И  собра  силу
крепку зело, и начальствова над странами и языки, и мучительми, и быта ему в
данники. И посем паде на ложе и позна яко умирает" (1 кн. Макк .)14.
   Разве сила, бессильная перед смертью,  есть  в  самом  деле  сила?  Разве
разлагающийся труп есть красота? Древний представитель силы и красоты умер и
истлел не иначе, как  самая  бессильная  и  безобразная  тварь,  а  новейший
поклонник силы и красоты заживо преврат ился в умственный  труп.  Отчего  же
первый не был спасен своею красотою и силою, а второй своим культом  красоты
и силы? И кто же станет поклоняться божеству, не спасающему свои  воплощения
и своих поклонников?
   Несчастный Ницше в последних своих произведениях заострил свои взгляды  в
яростную полемику против христианства, обнаруживал при этом такой  низменный
уровень понимания, какой более напоминает французских вольнодумцев  XVIII-го
века,  нежели  современных  неме  цких   ученых.   Приписывая   христианство
исключительно низшему социальному классу, он не  видит  даже  того  простого
факта,  что  евангелие  с  самого  начала  принималось  не   как   проповедь
сомнительного возмущения, а как радостное известие о  верном  спасении,  что
вся
   сила новой религии  состояла  в  том,  что  она  основана  "первенцем  от
мертвых"15, воскресшим и обеспечившим вечную жизнь своим последователям, как
они непоколебимо верили. При чем же тут рабы и парии? Что значат  социальные
классы, когда дело идет о смерти и
   воскресении? Разве "господа"  не  умирают?  Разве  римский  аристократ  и
диктатор Сулла, сирийский царь  Антиох  и  иудейский  Ирод  не  были  заживо
съедены червями? Религия спасения не  может  быть  религией  одних  рабов  и
"чандалов"16, она есть религия всех, так как
   все нуждаются в спасении. Прежде чем с такою яростью проповедовать против
равенства, следовало бы упразднить главную уравнительницу - смерть.
   В своей полемике против христианства Ницше поразительно "мелко  плавает",
и его претензия на значение "антихриста" была бы в высокой степени  комична,
если бы не кончилась такою трагедией2.
   Культ  натуральной  силы  и  красоты  не  есть  прямая  противоположность
христианства, и упраздняется  он  не  этою  религией,  а  сам  собою,  своею
очевидною несостоятельностью. Христианство вовсе не отрицает силы и красоты,
оно только не согласно успокоиться на силе умирающего больного и на  красоте
разлагающегося трупа. Вражды или презрения к силе, величию  и  красоте,  как
таким, христианство никогда не внушало,  и  все  христианские  души,  как  и
первая из них, радовались только тому, что им открылся бесконечный  источник
всего истинно сильного и прекрасного, спасающий их от рабства мнимой силе  и
мнимому величию немощных и безобразных  стихий  мира17:  "Величит  душа  моя
Господа, и возрадовася дух мой о Бозе Спасе моем... Яко сотвори мне  величие
Сильный, и свято имя Его... С отвори державу мышцей  Своею,  расточи  гордыя
мыслию сердца их. Низложи сильныя со престол и  вознесе  смиренныя,  алчущыя
исполни благ и богатящыяся отпусти тщы"18. Очевидно, здесь презрение лишь  к
мнимой, ложной силе и богатству, и ясно  также,  что  для  тех  с  миренных,
которые должны быть вознесены после низложения сильных со престол,  смирение
не есть безусловный идеал или окончательная цель,  а  только  необходимый  и
правый путь к недоступным для гордых высотам.
   Сила и красота божественны, только не сами по себе: есть Божество сильное
и прекрасное, которого сила не ослабевает и красота не умирает, потому что у
Него и сила, и красота нераздельны с добром.
   Никто не поклоняется бессилию и  безобразию;  но  одни  признают  силу  и
красоту,   обусловленную   добром,   вечно   пребывающие   и   действительно
освобождающие своих носителей и поклонников от власти  смерти  и  тления,  а
другие возвеличивают силу и красоту, отвлеченно
   взятые и призрачные. Если первое учение ждет своей  окончательной  победы
только в будущем, то  второму  от  этого  не  легче:  оно  уже  побеждено  -
побеждено всегда - оно умирает с  каждым  покойником  и  погребено  на  всех
кладбищах.
   III
   Пессимизм фальшивых философов и правдивых самоубийц невольно приводит нас
к тому, что в жизни есть смысл; культ силы и красоты невольно указывает нам,
что этот смысл не заключается в силе и красоте, отвлеченно взятых,  а  может
принадлежать им лишь под усл овием торжествующего добра. Итак,  смысл  жизни
заключается в ее добре, но этим открывается возможность новых заблуждений  -
в определении того, что есть собственно добро жизни.
   На первый  взгляд  представляется  как  будто  простой