существами природы - способность
познавать и осуществлять истину - не есть только родовая, но и
индивидуальная: каждый человек способен познавать и осуществлять истину,
каждый может стать живым отражением абсолютного целого, сознательным и
самостоятельным органом всемирной жизни. И в остальной природе есть истина
(или образ Божий), но лишь в своей объективной общности, неведомой для
частных существ; она образует их и действует в них и чрез них как роковая
сила, как неведомый им самим закон их бытия, которому они подчиняются
невольно и бессознательно; для себя самих, в своем внутреннем чувстве и
сознании, они не могут подняться над своим данным частичным существованием,
они находят себя только в своей особенности, в отдельности от всего,
следовательно, вне истины; а потому истина или всеобщее может торжествовать
здесь только в смене поколений, в пребывании рода и в гибели индивидуальной
жизни, не вмещающей в себя истину. Человеческая же индивидуальность именно
потому, что она может вмещать в себе истину, не упраздняется ею, а
сохраняется и усиливается в ее торжестве.

Но для того чтобы индивидуальное существо нашло в истине - всеединстве -
свое оправдание и утверждение, недостаточно с его стороны одного сознания
истины - оно должно быть в истине, а первоначально и непосредственно
индивидуальный человек, как и животное, не есть в истине: он находит себя
как обособленную частицу всемирного целого, и это свое частичное бытие он
утверждает в эгоизме как целое для себя, хочет быть всем в отдельности от
всего - вне истины. Эгоизм как реальное основное начало индивидуальной
жизни всю ее проникает и направляет, все в ней конкретно определяет, а
потому его никак не может перевесить и упразднить одно теоретическое
сознание истины. Пока живая сила эгоизма не встретится в человеке с другою
живою силою, ей противоположною, сознание истины есть только внешнее
освещение, отблеск чужого света. Если бы человек только в этом смысле мог
вмещать истину, то связь с нею его индивидуальности не была бы внутреннею и
неразрывною; его собственное существо, оставаясь, как животное, вне истины,
было бы, как оно, обречено (в своей субъективности) на гибель, сохраняясь
только как идея в мысли абсолютного ума.

Истина, как живая сила, овладевающая внутренним существом человека и
действительно выводящая его из ложного самоутверждения, называется любовью.
Любовь, как действительное упразднение эгоизма, есть действительное
оправдание и спасение индивидуальности. Любовь больше, чем разумное
сознание, но без него она не могла бы действовать как внутренняя
спасительная сила, возвышающая, а не упраздняющая индивидуальность. Только
благодаря разумному сознанию (или, что то же, сознанию истины) человек
может различать самого себя, т. е. свою истинную индивидуальность, от
своего эгоизма, а потому, жертвуя этим эгоизмом, отдаваясь сам любви, он
находит в ней не только живую, но и животворящую силу и не теряет вместе со
своим эгоизмом и свое индивидуальное существо, а, напротив, увековечивает
его. В мире животных вследствие отсутствия у них собственного разумного
сознания истина, реализующаяся в любви, не находя в них внутренней точки
опоры для своего действия, может действовать лишь прямо, как внешняя для
них роковая сила, завладевающая ими как слепыми орудиями для чуждых им
мировых целей; здесь любовь является как одностороннее торжество общего,
родового над индивидуальным, поскольку у животных их индивидуальность
совпадает с эгоизмом в непосредственности частичного бытия, а потому и
гибнет вместе с ним.


                                    III

Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности
чрез жертву эгоизма. На этом общем основании мы можем разрешить и
специальную нашу задачу: объяснить смысл половой любви. Недаром же половые
отношения не только называются любовью, но и представляют, по общему
признанию, любовь по преимуществу, являясь типом и идеалом всякой другой
любви (см. Песнь песней. Апокалипсис).

Ложь и зло эгоизма состоят вовсе не в том, что этот человек слишком высоко
себя ценит, придает себе безусловное значение и бесконечное достоинство: в
этом он прав, потому что всякий человеческий субъект как самостоятельный
центр живых сил, как потенция (возможность) бесконечного совершенства, как
существо, могущее в сознании и в жизни своей вместить абсолютную истину, -
всякий человек в этом качестве имеет безотносительное значение и
достоинство, есть нечто безусловно незаменимое и слишком высоко оценить
себя не может (по евангельскому слову: что даст человек в обмен за душу
свою?). Непризнание за собою этого безусловного значения равносильно
отречению от человеческого достоинства; это есть основное заблуждение и
начало всякого неверия: он так малодушен, что даже в самого себя верить не
в силах, - как может он поверить во что-нибудь другое? Основная ложь и зло
эгоизма не в этом абсолютном самосознании и самооценке субъекта, а в том,
что, приписывая себе по справедливости безусловное значение, он
несправедливо отказывает другим в этом значении; признавая себя центром
жизни, каков он и есть в самом деле, он других относит к окружности своего
бытия, оставляет за ними только внешнюю и относительную ценность.

Разумеется, в отвлеченном, теоретическом сознании всякий человек, не
помешавшийся в рассудке, всегда допускает полную равноправность других с
собою; но в сознании жизненном, в своем внутреннем чувстве и на деле, он
утверждает бесконечную разницу, совершенную несоизмеримость между собою и
другими: он сам по себе есть все, они сами по себе - ничто. Между тем
именно при таком исключительном самоутверждении человек и не может быть в
самом деле тем, чем он себя утверждает. То безусловное значение, та
абсолютность, которую он вообще справедливо за собою признает, но
несправедливо отнимает у других, имеет сама по себе лишь потенциальный
характер - это только возможность, требующая своего осуществления. Бог есть
все, т. е. обладает в одном абсолютном акте всем положительным содержанием,
всею полнотою бытия. Человек (вообще и всякий индивидуальный человек в
частности), будучи фактически только этим, а не другим, может становиться
всем, лишь снимая в своем сознании и жизни ту внутреннюю грань, которая
отделяет его от другого. "Этот" может быть "всем" только вместе с другими,
лишь вместе с другими может он осуществить свое безусловное значение -
стать нераздельною и незаменимою частью всеединого целого, самостоятельным
живым и своеобразным органом абсолютной жизни. Истинная индивидуальность
есть некоторый определенный образ всеединства, некоторый определенный
способ восприятия и усвоения себе всего другого. Утверждая себя вне всего
другого, человек тем самым лишает смысла свое собственное существование,
отнимает у себя истинное содержание жизни и превращает свою
индивидуальность в пустую форму. Таким образом, эгоизм никак не есть
самосознание и самоутверждение индивидуальности, а напротив - самоотрицание
и гибель.

Метафизические и физические, исторические и социальные условия
человеческого существования всячески видоизменяют и смягчают наш эгоизм,
полагая сильные и разнообразные преграды для обнаружения его в чистом виде
и во всех ужасных его последствиях. Но вся эта сложная. Провидением
предопределенная, природою и историей осуществляемая система препятствий и
коррективов оставляет нетронутою самую основу эгоизма, постоянно
выглядывает из-под покрова личной и общественной нравственности, а при
случае проявляется и с полною ясностью. Есть только одна сила, которая
может изнутри, в корне, подорвать эгоизм, и действительно его подрывает,
именно любовь, и главным образом любовь половая. Ложь и зло эгоизма состоят
в исключительном признании безусловного значения за собою и в отрицании его
у других; рассудок показывает нам, что это неосновательно и несправедливо,
а любовь прямо фактически упраздняет такое несправедливое отношение,
заставляя нас не в отвлеченном сознании, а во внутреннем чувстве и
жизненной воле признать для себя безусловное значение другого. Познавая в
любви истину другого не отвлеченно, а существенно, перенося на деле центр
своей жизни за пределы своей эмпирической способности, мы тем самым
проявляем и осуществляем свою собственную истину, свое безусловное
значение, которое именно и состоит в способности переходить за границы
своего фактического феноменального бытия, в способности жить не только в
себе, но и в другом.

Всякая любовь есть проявление этой способности, но не всякая осуществляет
ее в одинаковой степени, не всякая одинаково радикально подрывает эгоизм.
Эгоизм есть сила не только реальная, но основная, укоренившаяся в самом
глубоком центре нашего бытия и оттуда проникающая и обнимающая всю нашу
действительность, - сила непрерывно действующая во всех частностях и
подробностях нашего существования. Чтобы настоящим образом подорвать
эгоизм, ему необходимо противопоставить такую же конкретно-определенную и
все наше существо проникающую, все в нем захватывающую любовь. То другое,
которое должно освободить из оков эгоизма нашу индивидуальность, должно
иметь соотношение со всею этою индивидуальностью, должно быть таким же
реальным и конкретным, вполне объективированным субъектом, как и мы сами, и
вместе с тем должно во всем отличаться от нас, чтобы быть действительно
другим, т. е., имея все то существенное содержание, которое и мы имеем,
иметь его другим способом или образом, в другой форме, так, чтобы всякое
проявление нашего существа, всякий жизненный акт встречали в этом другом
соответствующее, но неодинаковое проявление, так, чтобы отношение одного к
другому было полным и постоянным обменом, полным и постоянным утверждением
себя в другом, совершенным взаимодействием и общением. Тогда только эгоизм
будет подорван и упразднен не в принципе только, а во всей своей конкретной
действительности. Только при этом, так сказать химическом, соединении двух
существ, однородных и равнозначительных, но всесторонне различных по форме,
возможно (как в порядке природном, так и в порядке духовном создание нового
человека, действительное осуществление истинной человеческой
индивидуальности. Такое соединение или по крайней мере ближайшую
возможность к нему мы находим в половой любви, почему и придаем
исключительное значение как необходимому и незаменимому основанию всего
дальнейшего совершенствования, как неизбежному и постоянному условию, при
котором только человек может действительно быть в истине.


                                     IV

Признавая вполне великую важность и высокое достоинство других родов любви,
которыми ложный спиритуализм и импотентный морализм хотели бы заменить
любовь половую, мы видим, однако, что) только эта последняя удовлетворяет
двум основным требованиям, без которых невозможно решительное упразднение
самости в полном жизненном общении с другим. Во всех прочих родах любви
отсутствует или однородность, равенство и взаимодействие между любящим и
любимым, или же всестороннее различие восполняющих друг друга свойств.

Так, в любви мистической предмет любви сводится в конце концов к
абсолютному безразличию, поглощающему человеческую индивидуальность; здесь
эгоизм упраздняется только в том весьма недостаточном смысле, в каком он
упраздняется, когда человек впадает в состояние глубокого сна (с которым в
Упанишадах и Веданте сравнивается, а иногда и прямо отождествляется
соединение индивидуальной души со всемирным духом). Между живым человеком и
мистическою "Бездною" " абсолютного безразличия, по совершенной
разнородности и несоизмеримости этих величин, не только жизненного общения,
но и простой совместности быть не может: если есть предмет любви, то
любящего нет - он исчез, потерял себя, погрузился как бы в глубокий сон без
сновидений, а когда он возвращается в себя, то предмет любви исчезает и
вместо абсолютного безразличия воцаряется пестрое многоразличие
действительной жизни на фоне собственного эгоизма, украшенного духовною
гордостью. - История знает, впрочем, таких мистиков и целые мистические
школы, где предмет любви понимался не как абсолютное безразличие, а
принимал конкретные формы, допускавшие живые к нему отношения, но - весьма
замечательно - эти отношения получали здесь вполне ясный и последовательно
выдержанный характер половой любви...

Любовь родительская - в особенности материнская - и по силе чувства, и по
конкретности предмета приближается к любви половой, но по другим причинам
не может иметь равного с нею значения для человеческой индивидуальности.
Она обусловлена фактом размножения и сменою поколений, с законом,
господствующим в жизни животной, но не имеющим или, во всяком случае, не
долженствующим иметь такого значения в жизни человеческой. У животных
последующее поколение прямо и быстро упраздняет своих предшественников и
обличает в бессмысленности их существование, чтобы быть сейчас в свою
очередь обличенным в такой же бессмысленности существования со стороны
своих собственных порождений. Материнская любовь в человечестве,
достигающая иногда до высокой степени самопожертвования, какую мы не
находим в любви куриной, есть остаток, несомненно пока необходимый, этого
порядка вещей. Во всяком случае несомненно, что в материнской любви не
может быть полной взаимности и жизненного общения уже потому, что любящая и
любимые принадлежат к разным поколениям, что для последних жизнь - в
будущем с новыми, самостоятельными интересами и задачами, среди которых
представители прошедшего являются лишь как бледные тени. Достаточно того,
что родители не могут быть для детей целью жизни в том смысле, в каком дети
бывают для родителей.

Мать, полагающая всю свою душу в детей, жертвует, конечно, своим эгоизмом,
но она вместе с тем теряет и свою индивидуальность, а в них материнская
любовь если и поддерживает индивидуальность, то сохраняет и даже усиливает
эгоизм. - Помимо этого в материнской любви нет, собственно, признания
безусловного значения за любимым, признания его истинной индивидуальности,
ибо для матери хотя ее детище дороже всего, но именно только как ее детище,
не иначе, чем у прочих животных, т. е. здесь мнимое признание безусловного
значения за другим в действительности обусловлено внешнею физиологическою
связью.

Еще менее могут иметь притязание заменить половую любовь остальные роды
симпатических чувств. Дружбе между лицами одного и того же пола недостает
всестороннего формального различия восполняющих друг друга качеств, и если
тем не менее эта дружба достигает особенной интенсивности, то она
превращается в противоестественный суррогат половой любви. Что касается до
патриотизма и любви к человечеству, то эти чувства, при всей своей
важности, сами по себе жизненно и упразднить эгоизм не могут, по
несоизмеримости с любимым: ни человечество, ни даже народ не могут быть для
отдельного человека таким же конкретным предметом, как он сам. Пожертвовать
свою жизнь народу или человечеству, конечно, можно, но создать из себя
нового человека, проявить и осуществить истинную человеческую
индивидуальность на основе этой экстенсивной любви невозможно. Здесь в
реальном центре все-таки остается свое старое эгоистическое я, а народ и
человечество относятся на периферию сознания как предметы идеальные. То же
самое должно сказать о любви к науке, искусству и т. п.

Указавши в немногих словах на истинный смысл половой любви и на ее
преимущество перед другими сродными чувствами, я должен объяснить, почему
она так слабо осуществляется в действительности, и показать, каким образом
возможно ее полное осуществление. Этим я займусь в последующих статьях.


                               Статья третья

Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас
действительно всем нашим существом признать за другим то безусловное
центральное значение, которое, в силу эгоизма, мы ощущаем только в самих
себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего
нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра
нашей личной жизни. Это свойственно всякой любви, но половой любви по
преимуществу; она отличается от других родов любви и большей
интенсивностью, более захватывающим характером, и возможностью более полной
и всесторонней взаимности; только эта любовь может вести к действительному
и неразрывному соединению двух жизней в одну, только про нее и в слове
Божьем сказано: будут два в плоть едину, т. е. станут одним реальным
существом.

Чувство требует такой полноты соединения, внутреннего и окончательного, но
дальше этого субъективного требования и стремления дело обыкновенно не
идет, да и то оказывается лишь преходящим. На деле вместо поэзии вечного и
центрального соединения происходит лишь более или менее продолжительное, но
все-таки временное, более или менее тесное, но все-таки внешнее,
поверхностное сближение двух ограниченных существ в узких рамках житейской
прозы. Предмет любви не сохраняет в действительности того безусловного
значения, которое придается ему влюбленной мечтой. Для постороннего взгляда
это ясно с самого начала; но невольный оттенок насмешки, неизбежно
сопровождающий чужое отношение к влюбленным, оказывается лишь предварением
их собственного разочарования. Разом или понемногу пафос любовного
увлечения проходит, и хорошо еще, если проявившаяся в нем энергия
альтруистических чувств не пропадает даром, а только, потерявши свою
сосредоточенность и высокий подъем, переносится в раздробленном и
разбавленном виде на детей, которые рождаются и воспитываются для
повторения того же самого обмана. Я говорю "обман" - с точки зрения
индивидуальной жизни и безусловного значения человеческой личности, вполне
признавая необходимость и целесообразность деторождения и смены поколений
для прогресса человечества в его собирательной жизни. Но собственно любовь
тут ни при чем. Совпадение сильной любовной страсти с успешным
деторождением есть только случайность, и притом довольно редкая;
исторический и ежедневный опыт несомненно показывает, что дети могут быть
удачно рождаемы, горячо любимы и прекрасно воспитываемы своими родителями,
хотя бы эти последние никогда не были влюблены друг в друга. Следовательно,
общественные и всемирные интересы человечества, связанные со сменой
поколений, вовсе не требуют высшего пафоса любви. А между тем в жизни
индивидуальной этот лучший ее расцвет оказывается пустоцветом.
Первоначальная сила любви теряет здесь весь свой смысл, когда ее предмет с
высоты безусловного центра увековеченной индивидуальности низводится на
степень случайного и легкозаменимого средства для произведения нового, быть
может немного лучшего, а быть может немного худшего, но во всяком случае
относительного и преходящего поколения людей.

Итак, если смотреть только на то, что обыкновенно бывает, на фактический
исход любви, то должно признать ее за мечту, временно овладевающую нашим
существом и исчезающую, не перейдя ни в какое дело (так как деторождение не
есть собственно дело любви). Но, признавая в силу очевидности, что
идеальный смысл любви не осуществляется в действительности, должны ли мы
признать его неосуществимым?

По самой природе человека, который в своем разумном сознании, нравственной
свободе и способности к самосовершенствованию обладает бесконечными
возможностями, мы не имеем права заранее считать для него неосуществимой
какую бы то ни было задачу, если она не заключает в себе внутреннего
логического противоречия или же несоответствия с общим смыслом вселенной и
целесообразным ходом космического и исторического развития.

Было бы совершенно несправедливо отрицать осуществимость любви только на
том основании, что она до сих пор никогда не была осуществлена: ведь в том
же положении находилось некогда и многое другое, например все науки и
искусства, гражданское общество, управление силами природы. Даже и самое
разумное сознание, прежде чем стать факто