Дело  состояло  здесь  в   потенцированном
разврате, в  нарушении  всех  пределов,  полагаемых  природою,  обществом  и
совестью.  Религиозный  характер  этих  неистовств  доказывает  чрезвычайную
важность  данного  пункта,  а  если  бы   все   ограничивалось   натуральным
бесстыдством, то откуда же взялась и эта напряженность, и эта извращенность,
и этот мистицизм?
   Очевидно, Дарвину незачем было бы прибегать к столь  неудачным  косвенным
доказательствам  своего  взгляда  на  связь  человеческой  нравственности  с
животною, если  б  он  мог  сослаться  на  какие-нибудь  достоверные  факты,
показывающие хотя бы лишь зачаточное присут ствие  стыдливости  у  животных.
Таких фактов нет вовсе, и стыд, несомненно, остается отличительным признаком
человека даже с внешней, эмпирической точки зрения.
   II
   Чувство стыда (в его коренном смысле)  есть  уже  фактически  безусловное
отличие человека от низшей природы, так как ни у каких других животных этого
чувства нет ни в какой степени, а у человека оно появляется  с  незапамятных
времен и затем подлежит дальнейш ему развитию.
   Но этот факт, по самому содержанию  своему,  имеет  еще  другое,  гораздо
более глубокое значение. Чувство стыда не есть только отличительный признак,
выделяющий человека (для внешнего наблюдения)  из  прочего  животного  мира:
здесь сам  человек  действительно  выд  еляет  себя  изо  всей  материальной
природы, и  не  только  внешней,  но  и  своей  собственной.  Стыдясь  своих
природных влечений и  функций  собственного  организма,  человек  тем  самым
показывает, что он не есть только это природное материальное существо, а еще
нечто другое и высшее. То, что стыдится,  в  самом  психическом  акте  стыда
отделяет себя от того, чего стыдится; но материальная природа не может  быть
другою или внешнею для самой себя, - следовательно,  если  я  стыжусь  своей
материальной природы, то этим самым на деле показываю, что я не то же самое,
что она. И именно  в  тот  момент,  когда  человек  подпадает  материальному
процессу  природы,  смешивается  с  ним,  тут-то  вдруг  и   выступает   его
отличительная особенность  и  его  внутренняя  самостоятельность,  именно  в
чувстве
   стыда, в котором он относится к материальной жизни как к чему-то другому,
чуждому и не долженствующему владеть им.
   Поэтому  если  бы  даже  были  представлены  единичные   случаи   половой
стыдливости  у  животных,  то  это  было  бы  лишь  зачаточным  предварением
человеческой натуры, ибо во всяком случае  ясно,  что  существо,  стыдящееся
своей животной природы,  тем  самым  показывает,  что  оно  не  есть  только
животное. Никто из верующих в говорящую ослицу Валаама не  отрицал  на  этом
основании, что дар разумного слова есть отличительная  особенность  человека
от прочих животных. Но еще более коренное значение в этом смысле принадлежит
половой
   стыдливости у человека.
   Этот основной факт антропологии и истории, не  замеченный  или  намеренно
пропущенный в книге современного корифея науки, был за  три  тысячи  лет  до
него вдохновенными чертами отмечен в книге более авторитетной. "И  открылись
глаза у них обоих (в момент грехоп адения) и узнали, что наги они; и сорвали
листьев смоковницы и сделали себе опоясание.  И  услышали  голос  Превечного
Бога.., и скрылись человек и жена его от лица Превечного Бога среди деревьев
сада. И воззвал Превечный Бог к человеку и сказал ему: где ты?  -  И  сказал
(человек): голос твой услышал я в саду и убоялся, ибо наг я, и скрылся. -  И
сказал (Бог): кто возвестил тебе, что ты наг?36"  В  момент  грехопадения  в
глубине человеческой души раздается высший голос, спрашивающий: где ты?  где
твое нравственное достоинство?  Человек,  владыка  природы  и  образ  Божий,
существуешь ли ты еще? - И тут  же  дается  ответ:  я  услышал  божественный
голос, я убоялся возбуждения и обнаружения своей низшей природы: я  стыжусь,
следовательно, существую, не физически только существ ую, но и  нравственно,
- я стыжусь своей животности, следовательно, я еще существую как человек.
   Собственным действием и  испытанием  своего  существа  достигает  человек
нравственного самосознания. Материалистическая наука тщетно пыталась бы дать
со своей точки зрения удовлетворительный ответ на столь  давно  поставленный
человеку вопрос: кто возвестил те бе, что ты наг?
   Самостоятельное  и  первоначальное  значение  чувства   стыда   было   бы
устранено, если бы удалось связать этот  нравственный  факт  с  какою-нибудь
материальною пользою для особи или для рода в  борьбе  за  существование.  В
таком случае стыд можно было бы объяснить ка к одно из проявлений  инстинкта
животного самосохранения -  индивидуального  или  общественного.  Но  именно
такой связи и невозможно найти.
   Стыдливое отношение к половым актам  может  представляться  выгодным  для
особи и  рода,  как  охраняющее  от  злоупотреблений  этою  важною  функцией
организма. У животных, покорных инстинктам, не бывает  никаких  вредных  для
самосохранения   излишеств,   но   человек,   всл   едствие   большей   силы
индивидуального сознания и воли, получает возможность таких злоупотреблений,
и вот против самых пагубных из них - половых - развивается у него  на  общих
основаниях естественного подбора полезный противовес - чувство стыда.  Такое
рассу  ждение  кажется  основательным,  но  только  кажется.   Здесь   есть,
во-первых,  внутреннее  противоречие.  Когда   против   пагубных   излишеств
оказывается у человека бессильным самый основной и  могущественный  инстинкт
самосохранения, то откуда же  возьмет  силу  новый,  п  роизводный  инстинкт
стыда? А если (как оно и есть на самом деле)  инстинктивные  внушения  этого
чувства не имеют над  человеком  достаточной  власти,  то,  значит,  никакой
специальной полезности у стыда не оказывается, и он остается необъяснимым  с
утилитарно-ма  териалистической  точки  зрения.  Вместо  того   чтобы   быть
противовесом для человеческих  злоупотреблений  или  нарушения  естественных
норм, он является только лишним предметом такого нарушения, т.е.  совершенно
ненужным осложнением.  С  этим  связано  другое  соображ  ение,  подрывающее
утилитарный взгляд на чувство стыда. Дело в том,  что  это  чувство  сильнее
всего проявляется до наступления половых отношений: стыд всего явственнее  и
громче говорит virginibus puerisque37, так что если бы его голос имел прямое
практическ ое действие, то он сделал бы невозможным самый тот  факт,  против
злоупотреблений которым он будто бы направлен, - следовательно, если бы стыд
имел практическое значение, то он не только был бы не  полезен,  но  был  бы
пагубен и для особи, и для рода. Но если на деле стыд не имеет практического
применения  даже  тогда,  когда  он  говорит  всего  громче,  то  какого  же
дальнейшего действия можно от него ожидать?  Когда  является  стыд,  еще  не
может быть речи о злоупотреблениях, а когда является злоупотребление,  тогда
уж е нечего говорить о стыде.  Нормальный  человек  и  без  того  достаточно
огражден от пагубных излишеств простым чувством удовлетворенной потребности,
а человек ненормальный или с извращенными инстинктами менее всего отличается
стыдливостью. Итак, вообще, с ут илитарной точки зрения, там, где  стыд  мог
бы быть полезен, его нет, а там, где он есть, он вовсе не нужен.
   На  деле  чувство  стыда  возбуждается  не   злоупотреблением   известною
органическою функцией, а  простым  обнаружением  этой  функции:  самый  факт
природы  ощущается  как   постыдный.   Если   здесь   проявляется   инстинкт
самосохранения, то в совершенно особом смысле. Здесь
   охраняется  не  материальное  благополучие   субъекта,   а   его   высшее
человеческое   достоинство,   или,   точнее   говоря,   не   охраняется,   а
свидетельствует о себе, что оно еще сохранено в глубине существа. Сильнейшее
проявление  материальной  органической  жизни  вызывает  реакцию   духовного
начала, которое напоминает личному сознанию, что человек не есть только факт
природы и не должен служить страдательным орудием ее  жизненных  целей.  Это
только напоминание, и от личной разумной воли  зависит,  воспользоваться  им
или нет. П рямого, реального действия это нравственное чувство, как сказано,
не имеет, и если его внушения остаются тщетными, то  самый  стыд  постепенно
ослабевает и наконец совсем теряется.
   Ясно, таким образом, что все указания на  отсутствие  стыда  у  отдельных
людей или у целых племен, если бы даже эти указания и были совершенно точны,
вовсе  не  имеют  того  значения,  которое  им  приписывается.   Несомненное
бесстыдство единичных лиц, как и сомнит ельное  бесстыдство  целых  народов,
может означать только, что в этих частных случаях духовное начало  человека,
которым он выделяется из материальной природы, или еще  не  раскрылось,  или
уже потеряно, что этот человек или  эта  группа  людей  еще  не  возвысились
актуально над скотским  состоянием  или  снова  к  нему  вернулись.  Но  это
наследственное или приобретенное скотоподобие тех или других людей может  ли
упразднить или ослабить значение  нравственного  человеческого  достоинства,
явно выступающего у огромного боль шинства людей в чувстве стыда, - чувстве,
совершенно неведомом ни одному животному? Тот факт, что грудные младенцы или
немые бессловесны, подобно животным, ослабляет  ли  сколько-нибудь  значение
языка как проявления особой, чисто человеческой разумности, н  есвойственной
прочим животным?
   III
   Независимо от всяких соображений об  эмпирическом  происхождении  чувства
стыда в человечестве это чувство имеет то принципиальное  значение,  что  им
определяется этическое отношение человека к  материальной  природе.  Человек
стыдится ее господства в себе или с  воего  подчинения  ей  (особенно  в  ее
главном проявлении) и тем самым признает, относительно ее,  свою  внутреннюю
самостоятельность и высшее достоинство, в силу чего он должен обладать, а не
быть обладаемым ею.
   Рядом  с  этим  основным  нравственным  чувством  находится   в   природе
человеческой другое, составляющее  корень  этического  отношения  уже  не  к
низшему,  материальному  началу  жизни  в  каждом  человеке,  а   к   другим
человеческим и вообще живым существам, ему подобным,
   - именно чувство жалости18. Оно состоит вообще в том, что данный  субъект
соответственным  образом  ощущает  чужое  страдание  или  потребность,  т.е.
отзывается на них более или менее болезненно,  проявляя,  таким  образом,  в
большей или  меньшей  степени  свою  солид  арность  с  другими.  Первичный,
прирожденный нам характер этого нравственного чувства не отрицается ни одним
серьезным мыслителем и естествоиспытателем уже по той простой  причине,  что
чувство жалости или сострадания - в отличие от стыда  -  свойственно  (в  за
чаточной степени) многим животным19  и,  следовательно,  ни  с  какой  точки
зрения  не  может  рассматриваться  как  позднейший  продукт   человеческого
прогресса.  Таким  образом,  если  человек  бесстыдный  представляет   собою
возвращение к скотскому  состоянию,  то  человек  безжалостный  падает  ниже
животного уровня.
   Тесная связь чувства жалости с общественными  инстинктами  у  животных  и
человека не подлежит сомнению по самому существу этого чувства; однако оно в
корне  своем  есть   все-таки   индивидуально-нравственное   состояние,   не
покрываемое всецело социальными отношени ями даже у животных,  не  только  у
человека.  Если  бы  единственным  основанием  симпатии   была   потребность
общественного организма, то каждое существо могло бы испытывать это  чувство
лишь по отношению к тем, которые принадлежат  с  ним  к  одному  и  тому  же
социаль ному целому. Так оно обыкновенно и бывает, однако далеко не  всегда,
по крайней мере у высших животных. Общеизвестны многочисленные  факты  самой
нежной любви20 различных животных (не только домашних, но и диких) к  особям
других, иногда весьма далеких зооло гических групп.  Поэтому  очень  странно
голословное утверждение Дарвина, будто у диких народов симпатические чувства
ограничиваются сочленами одного и того же тесного  общества.  Конечно,  и  у
культурных  народов  большинство  людей  обнаруживают  настоящую  симпат  ию
главным образом относительно своей семьи  и  своего  ближайшего  кружка,  но
индивидуально-нравственное чувство во всех народах  может  переступать  -  и
действительно издревле переступает - не  только  эти  тесные,  но  и  всякие
другие эмпирические пределы. Принят ь утверждение Дарвина  как  безусловное,
хотя бы только для диких племен, - значит допустить, что для дикого человека
недоступна та нравственная высота, которой иногда достигают собаки, обезьяны
и даже львы21.
   Симпатическое чувство способно к неопределенному расширению  и  развитию,
но первооснова его одна и та же  во  всех  областях  живых  существ.  Первою
ступенью и коренную формой всякой солидарности является в  животном  мире  и
остается в мире  человеческом  родитель  ская  (в  особенности  материнская)
любовь. И вот именно  в  этом  простом  корне,  из  которого  вырастает  вся
многосложность внутренних и внешних социальных  связей,  с  полною  ясностью
открывается, что индивидуально-психологическая сущность  нравственной  связи
есть не что иное, как жалость. Ибо в  каком  же  другом  душевном  состоянии
может  выражаться  первоначальная  солидарность  матери  с  ее  бессильными,
беспомощными,  всецело  от  нее   зависящими   -   одним   словом,   жалкими
порождениями?
   IV
   В присущих нам чувствах стыда и  жалости  основным  образом  определяется
наше нравственное отношение, во-первых,  к  собственной  нашей  материальной
природе и, во-вторых, ко всем  другим  живым  существам.  Поскольку  человек
стыдлив и жалостлив, он относится нравс твенно "к самому  себе  и  ближнему"
(употребляя старинную терминологию); бесстыдство и безжалостность, напротив,
в корне подрывают его нравственный характер. Кроме этих двух основных чувств
есть в нас еще одно, третье, несводимое на них, столь  же  первичное  ,  как
они, и определяющее нравственное отношение человека не к низшей стороне  его
собственной природы, а также не к миру подобных ему  существ,  а  к  чему-то
особому, что признается им как высшее, чего он ни стыдиться,  ни  жалеть  не
может, а перед  чем  он  дол  жен  преклоняться.  Это  чувство  благоговения
(благочестия, pietas) или преклонения перед высшим (reverentia) составляет у
человека нравственную основу религии и религиозного  порядка  жизни;  будучи
отвлечено философским мышлением  от  своих  исторических  проявл  ений,  оно
образует так называемую "естественную религию". Первичный  или  прирожденный
характер этого чувства не может быть отрицаем по той же причине, по  которой
не отрицается серьезно прирожденность нам  жалости  или  симпатии;  как  это
последнее, так и чувс тво благоговения в зачаточных степенях  и  формах  уже
находится у животных. Нелепо искать у них религии  в  нашем  смысле,  но  то
общее элементарное чувство, на котором  изначала  держится  религия  в  душе
всякого человека, - именно чувство благоговейного преклоне ния перед  чем-то
высшим - зарождается безотчетно и у других тварей, кроме  человека.  В  этом
смысле можно признать справедливость следующих указаний.
   "Чувство религиозной преданности есть в высшей степени сложное,  так  как
оно состоит из любви, из полного подчинения чему-то высшему и таинственному,
из  сильного  чувства  зависимости,  страха,  почтения,   благодарности   за
прошедшие и  упования  на  будущие  блага  и,  может  быть,  еще  из  других
элементов. Никакое существо не могло бы испытывать такого сложного душевного
возбуждения, пока его умственные  и  нравственные  способности  не  достигли
сравнительно высокого уровня. Тем не менее мы видим нечто вроде  приближения
к этому духовному состоянию в сердечной любви  собаки  к  своему  господину,
которая соединена с полным подчинением, некоторым страхом и, быть может, еще
с  другими  чувствами.  Все  приемы  собаки,  когда  она  после   некоторого
отсутствия возвращается к своему гос подину,  и,  могу  я  прибавить,  также
обезьяны, возвращающейся к любимому сторожу, далеко разнятся  от  того,  что
обнаруживают эти животные относительно себе  подобных.  В  последнем  случае
изъявления радости слабее, и чувство равенства  высказывается  в  каждом  дв
ижении"22.
   Таким образом, представитель естественнонаучного трансформизма  признает,
что в quasi - религиозном отношении собаки или обезьяны к высшему (для  них)
существу кроме страха и своекорыстия есть еще и нравственный элемент, притом
совершенно отличный от симпа тических чувств, какие выказывают эти  животные
по отношению к себе подобным. Это специфическое чувство  к  высшему  и  есть
именно то, что я называю благоговением, и, признавая его у собак и  обезьян,
странно было бы отрицать его у человека и выводить человеч ескую религию  из
одного страха и своекорыстия. Нельзя не видеть участия и этих низших  чувств
в образовании и развитии религии,  но  глубочайшим  ее  основанием  остается
все-таки отличительное религиозно-нравственное чувство  благоговейной  любви
человека к том у, что превосходнее его самого.
   V
   Основные  чувства  стыда,  жалости  и  благоговения  исчерпывают  область
возможных нравственных отношений человека к тому, что ниже  его,  что  равно
ему и что выше его. Господство над материальною чувственностью, солидарность
с живыми существами и внутреннее доб ровольное подчинение сверхчеловеческому
началу - вот вечные,  незыблемые  основы  нравственной  жизни  человечества.
Степень этого господства, глубина и объем этой солидарности,  полнота  этого
внутреннего подчинения  изменяются  в  историческом  процессе,  переходя  от
наименьшего к наибольшему совершенству, но принцип в  каждой  из  трех  сфер
отношений остается один и тот же.
   Все прочие явления нравственной жизни,  все  так  называемые  добродетели
могут быть показаны как видоизменения этих  трех  основ  или  как  результат
взаимодействия между ними  и  умственною  стороной  человека.  Мужество  или
храбрость, например, несомненно есть лишь  в  более  внешней,  поверхностной
форме проявления тот же самый принцип возвышения и  господства  над  низшею,
материальною стороной нашей природы,  -  принцип,  коего  более  глубокое  и
знаменательное  выражение  мы  находим  в  стыде.  Стыд  (в  своем  основном
проявлени  и)  возвышает   человека   над   животным   инстинктом   родового
самосохранения, мужество поднимает его  над  другим  животным  инстинктом  -
самосохранения личного. Но кроме  этого  различия  в  предмете  или  области
применения эти два вида одного и того же нравственного н  ачала  различаются
между собою еще в другом, более глубоком отношении. Чувство стыда, по самому
существу  своему,  заключает  порицательное  суждение  о   том,   чему   оно
противостоит: то, чего я стыжусь, самым фактом стыда объявляется мною дурным
или недолжным. Н апротив, мужественное чувство  или  поступок  могут  просто
проявлять природу данного существа и сами по себе вовсе не заключают в  себе
осуждения своего противуположного. Поэтому храбрость свойственна и животным,
не имея у них никакого  нравственного  значения  .  Усложненная  и  развитая
функция питания и добывания пищи становится у некоторых животных хищническим
инстинктом  разрушения,   который   иногда   может   перевешивать   инстинкт
самосохранения. Этот перевес одного природного инстинкта над другим  и  есть
животная хр абрость.  Ее  присутствие  или  отсутствие  есть  не  более  как
природный факт, не связанный внутренне ни с  какою  самооценкою.  Никому  не
прийдет в голову утверждать, что заяц и курица стыдятся  своей  боязливости,
не стыдятся ее и храбрые звери, когда им случится иной раз  струсить,  равно
как они не  гордятся  и  своими  подвигами.  Непосредственно  и  у  человека
качество храбрости не имеет  другого  характера.  Но  в  силу  нашей  выс