отдельными  родами,
кланами или бродячими шайками, и в культурной ч асти человечества деление на
нации никогда не имело исключительного преобладания  даже  и  в  эпоху  быта
государственного,  когда  "род"  окончательно  уступил  место  "городу"  или
"отечеству". Дело в том, что отечество и нация хотя более  или  менее  тесно
связаны м ежду собою, однако не совпадают всецело. В древнем мире мы  ясного
деления на народности почти не встречаем, мы видим здесь или самостоятельные
гражданские общины, т.е. группы более мелкие,  чем  нации,  объединенные  не
национально, а только политически, так овы города в Финикии, Греции, Италии,
или  же,  напротив,  группы   более   обширные,   чем   нация,   государства
многонародные, так называемые "всемирные монархии", от ассиро-вавилонской до
римской, эти грубые предварения всечеловеческого союза, причем этнические  р
азличия  имеют  лишь  материальное,  а  не  образующее   значение.   Принцип
народности, как верховного начала жизни, почти не имел места и  времени  для
своего применения в древнем мире. Противуположение  между  своими  и  чужими
людьми тогда существовало гораздо еще с ильнее и беспощаднее, чем у нас,  но
оно  определялось  не  национальностью.  В  царстве  Дария  и  Ксеркса  люди
различных племен и стран были своими,  как  равно  подчиненные  одной  общей
власти и одному верховному закону, а чужими или врагами были для них  только
те люди, которые еще не покорились "великому  царю".  С  другой  стороны,  в
Греции афинянин и спартанец хотя говорили  одним  языком,  имели  одинаковых
богов и достаточно ясно сознавали свою национальную общность, однако это  не
мешало им в продолжение всей их ист ории быть друг для друга  чужеземцами  и
даже смертельными врагами.  Подобные  же  отношения  были  и  между  другими
городами или гражданскими общинами Греции, и только один раз  в  тысячу  лет
деятельно проявился настоящий национальный, или всегреческий патриотизм - во
время персидского нашествия. Но это (впрочем, и  тут  лишь  приблизительное)
совпадение   между   пределами   практической   солидарности   и   пределами
национальной  особенности  не  продержалось  и  сорока  лет,  уступив  место
ожесточенному   и   продолжительному   истребл   ению   греков   греками   в
Пелопоннесскую войну, и такое состояние кровавой борьбы мелких общин в среде
одного народа, считавшееся совершенно  нормальным,  продолжалось  вплоть  до
того момента, когда эти общины все вместе утратили  свою  самостоятельность,
но не в пользу национального единства, а лишь для того,  чтобы  под  властью
чужих царей греческая народность от своего политического разъединения  сразу
перешла  к  роли  культурной   объединительницы   всего   тогдашнего   мира.
Противоположение между согражданами и чужезем цами (т.е.  жителями  другого,
хотя бы и греческого, города) утратило  теперь  всякое  значение  (в  смысле
высшего практического  принципа),  но  не  было  заменено  противоположением
национальным, между своим народом и чужими: оставалось иное,  более  широкое
противо положение - между эллинизмом и варварством, причем принадлежность  к
первому не определялась непременно происхождением или даже языком, а  только
усвоением  высшей  умственно-эстетической  культуры.  Притязательнейший   из
греков не считал, конечно,  варварами  Го  рация  и  Виргилия,  Августа  или
Мецената. Да и прежде того сами основатели эллинской "всемирной монархии"  -
македонские цари, Филипп и Александр,  не  были  греками  в  этнографическом
смысле. И вот благодаря этим двум чужеземцам греки прямо перешли от узкого,
   местного     патриотизма     отдельных      гражданских      общин      к
универсально-культурному  самосознанию,  не  возвращаясь  вовсе  к   моменту
национального патриотизма персидских войн. Что  касается  до  Рима,  то  вся
римская история была непрерывным переходом от  политики  города  к  политике
всемирной монархии - ab urbe ad orbem, без всякой остановки на моменте чисто
национальном. Когда Рим отстаивал себя от пунийского нашествия, он  был  еще
лишь самым сильным из городов Италии, а когда он сокрушил своего противника,
то уже  незаме  тно  переступил  этнографические  и  географические  границы
латинства,  сознал  себя  как  всемирно-историческую  силу,   двумя   веками
предваряя напоминание поэта:
   Жребий свой помни, о Рим: народами править державно.
   Смирным защиту давать, смиряя оружием гордых149.
   Римское гражданство скоро сделалось общедоступным,  и  формула  "Рим  для
римлян" никого не прельщала на берегах Тибра: Рим был для мира.
   В то время как Александры и Цезари политически упраздняли на Востоке и на
Западе  шаткие   национальные   границы,   космополитизм   вырабатывался   и
распространялся, как  философский  принцип,  представителями  двух  наиболее
популярных  школ  -  бродячими  циниками  и  нев  озмутимыми  стоиками.  Они
проповедывали  верховенство  природы  и  разума,   единой   сущности   всего
существующего и ничтожность всех искусственных и исторических  разделений  и
границ. Человек по самой природе своей, следовательно, всякий человек, учили
они, имеет высшее достоинство и назначение, состоящее в свободе  от  внешних
привязанностей, заблуждений и страстей - в непоколебимой доблести того мужа,
который,
   Когда б весь мир, дав трещину, распался,
   Бестрепетным в развалинах остался114 150.
   Отсюда неизбежное признание условными и призрачными всяких  извне  данных
разделений,  гражданских,  национальных  и   т.д.   Эту   философскую   идею
естественного, а потому всеобщего разума,  единой  для  всех  добродетели  и
равного права поддерживала, в своей сфере и
   со своей точки зрении, римская юриспруденция115, и следствием этой  общей
умственной работы было то, что понятие  "римского"  не  только  по  внешнему
объему,  но  и  по  внутреннему   содержанию   отождествилось   с   понятием
"всемирного"116.
   III
   Ко времени появления христианства в пределах  древнего  культурного  мира
только у одного еврейского народа проявлялось крепкое национальное сознание.
Но здесь  оно  было  нераздельно  связано  с  религией,  с  верным  чувством
внутреннего  превосходства  этой  своей  р  елигии  и  с  предчувствием   ее
всемирно-исторического назначения. Национальное  сознание  евреев  не  имело
реального удовлетворения, оно жило надеждами и  ожиданиями.  Кратковременное
величие Давида и Соломона было идеализовано и превращено в золотой  век,  но
жив учий исторический смысл  народа,  создавшего  первую  в  мире  философию
истории (в Данииловой книге о всемирных монархиях и о  царстве  правды  Сына
Человеческого)151 не  позволил  ему  остановиться  на  просветленном  образе
прошедшего, а заставил перенести свой идеа  л  в  будущее.  Но  этот  идеал,
изначала имевший некоторые черты всемирного  значения,  перенесенный  вперед
вдохновением пророков, решительно освободился от всего  узко  национального:
уже Исаия возвещает Мессию152 как знамя, имеющее  собрать  вокруг  себя  все
наро ды, а автор  книги  Даниила  вполне  стоит  на  точке  зрения  всеобщей
истории.
   Но  этот  мессианский  универсализм,  выражавший  истинное   национальное
самосознание  евреев,  как  высший  идеальный  цвет  народного   духа,   был
достоянием лишь избранных прозорливцев, и, когда поднято было  в  Галилее  и
Иерусалиме предсказанное пророками знамя  для  в  сех  народов,  большинство
иудеев  с  официальными   своими   вождями   (саддукеями),   а   отчасти   и
неофициальными    учителями     (фарисеями)     оказалось     на     стороне
национально-религиозной  исключительности,  против   высшего   осуществления
пророческого идеала. Неизбежное столк новение и  разрыв  между  этими  двумя
стремлениями,  как  бы  "двумя  душами"117  еврейского  народа,   достаточно
объясняет (с чисто исторической точки зрения) великую трагедию  Голгофы,  из
которой вышло христианство118.
   Было  бы,  однако,  явною  ошибкой  связывать  с  христианством   принцип
космополитизма. Проповедывать безнародность для апостолов не  было  никакого
повода. Вредная, безнравственная сторона народных делений,  именно  взаимная
ненависть и злобная борьба, не существо  вали  более  в  пределах  тогдашней
"вселенной"119 - войну народов упразднил "римский мир" (pax Romana).  Острие
христианского универсализма было направлено против  других,  более  глубоких
разделений, сохранявших всю свою практическую силу,  несмотря  на  идеи  про
роков, философов и юристов. В силе оставалось разделение религиозное - между
иудейством  и  язычеством;  далее  культурное  -  между   эллинизмом   (куда
относились и образованные римляне) и варварством; наконец, наихудшее деление
социально-экономическое - на своб одных и рабов, сохраннее всю свою  силу  в
действительной  жизни,  несмотря  на  теоретические  протесты  стоиков.  Эти
деления находились с нравственным  началом  в  прямом  противоречии,  какого
вовсе не представляли тогдашние  национальные  разновидности  (столь  же  не
винные  в  Римской  империи,   как,   напр.,   бретонский   или   гасконский
провинциализм в современной Франции). Между иудеями и язычниками, эллинами и
варварами, свободными и рабами было отрицание всякой солидарности, это  было
противоположение высших и  низших  суще  ств,  причем  у  низших  отпиралось
нравственное достоинство и человеческие права120. Вот почему апостол  должен
был провозгласить, что в Христе нет ни иудея, ни  язычника,  ни  эллина,  ни
варвара, ни свободного, ни раба, а новое творение153 -  новое  творение,  од
нако, а не простое  сведение  старых  к  одному  знаменателю.  Отрицательный
стоический идеал человека бесстрастного, равнодушного к гибели мира  апостол
заменяет положительным идеалом человека, сочувственного  и  единодушного  со
всем творением154, усвоившего себ е страдания и смерть за мир,  перенесенные
вселенским человеком Христом, а потому и участвующего в  Его  торжестве  над
смертью и в спасении всего мира155. От отвлеченного общечеловека философов и
юристов сознание переходит в христианстве к действительному в  сечеловеку  и
этим совершенно упраздняет  старую  вражду  и  отчуждение  между  различными
разрядами людей. Всякий человек,  если  только  даст  в  себе  "вообразиться
Христу"121, т.е. проникнется  духом  совершенного  человека,  определив  Его
образом как идеальною нормо й всю  свою  жизнь  и  деятельность,  становится
причастным Божеству силою пребывающего в нем Сына Божия. Для человека в этом
возрожденном состоянии индивидуальность - как и национальность и все  другие
особенности и отличия - перестает быть границею, а  станов  ится  основанием
положительного соединения с восполняющим его собирательным  всечеловечеством
или церковью (в ее истинном  существе).  Как  (по  известному  указанию  ап.
Павла)156 особенность в строении и функции известного органа,  напр.  глаза,
отличающая его о т других органов, не отделяет его,  однако,  от  них  и  от
всего  тела,   а,   напротив,   составляет   основание   его   определенного
положительного участия в жизни всего тела и его  незаменимого  значения  для
всех других органов и для целого  организма,  так  и  в  "теле  Хри  стовом"
индивидуальные особенности не отделяют каждого  ото  всех,  а  соединяют  со
всеми, будучи основанием его особого  значения  для  всех  и  положительного
взаимодействия  со  всеми.  Но  то  же  самое  применяется,  очевидно,  и  к
народности. Всечеловечество (или та церковь, которую  проповедывал  апостол)
не  есть  отвлеченное  понятие,  а  согласная  полнота  всех   положительных
особенностей нового или возрожденного творения, - значит, не только  личных,
но и народных. Тело Христово как организм совершенный не может состоят ь  из
одних простых клеточек, а должно заключать и более сложные и крупные органы,
каковые здесь естественно представляются различными  народностями.  Народный
характер отличается от  единичного  большим  объемом  и  долговечностью  его
носителя, а не чем-нибудь
   принципиальным122, и если христианство не требует безличности, то оно  не
может требовать и безнародности. Требуемое им  действительно  от  лиц  и  от
народов  духовное  перерождение   или   обновление   не   есть   уничтожение
естественных свойств и сил, а только видоизм енение их, сообщение им  нового
содержания и направления. Как Петр  и  Иоанн,  после  возрождения  их  Духом
Христовым, сохранили положительные особенности и отличительные  черты  своих
характеров, нисколько не обезличились, а, напротив, усилили и  развили  свою
ин дивидуальность,  так  должно  быть  и  с  целыми  народами,  принимающими
христианство.
   Действительное усвоение истинной религии с содержащимся в ней безусловным
началом должно многое уничтожить в жизни народной (как  и  личной),  но  все
это,  подлежащее  уничтожению  в  силу  высшего  принципа,   не   составляет
положительной особенности или характера. Бывает дурная  собирательная  воля,
ложное направление народной жизни и деятельности, бывают исторические грехи,
тяготеющие над народною совестью; ото всего  этого  нужно  освободиться,  но
такое освобождение может только укрепить народность, усилить  и  расшир  ить
проявление ее положительного характера.
   Первые проповедники евангелия не имели  причины  заниматься  национальным
вопросом,  еще   не   выдвинутым   жизнью   человечества,   так   как   ясно
определившихся, самостоятельных и самосознательных народностей  почти  вовсе
не было на тогдашней исторической сцене. Тем н е менее мы  находим  в  Новом
завете определенные указания на  положительное  отношение  к  народности.  В
словах к самарянке: спасение от иудеев123 - и в предварительном  наставлении
ученикам: идите прежде  к  овцам  потерянным  дома  Израилева124  -  Христос
достаточн о показывает любовь к своему народу,  а  окончательной  Его  завет
апостолам: шедше, научите все народы125 - дает понять, что и вне Израиля  Он
провидел не отдельных только людей, а целые народности126. И  Павел,  ставши
апостолом  языков,  не  сделался,  однако,  к  осмополитом;  отделившись  от
большинства своих соотечественников в самом важном деле, религиозном, он  не
стал равнодушен к своему народу и его особому назначению: "Истинно говорю во
Христе, не лгу, сосвидетельствует мне совесть моя в Духе Святом, что печа ль
мне великая  и  непрестанная  скорбь  сердцу  моему,  ибо  желал  бы  сам  я
отлученным быть от Христа за братьев моих, сродников  моих  по  плоти,  т.е.
израильтян, их же усыновление, и  слава,  и  заветы,  и  законоположение,  и
богослужение, и обетования, их и отцы, и  из  них  же  Христос  по  плоти...
Братия! желание моего сердца и молитва к Богу за Израиля во спасение"127.
   IV
   Прежде чем осуществлять в себе идеал всечеловечества, нации  должны  были
сами сложиться и определиться в своей самостоятельности.  Взглянем  на  этот
процесс в особенности там, где он вполне закончился, -  в  Западной  Европе.
Преемникам апостольским, к которым перешел завет научать все  народы,  скоро
пришлось иметь дело с народами младенчествующими,  которые  прежде  научения
нуждались  в  первоначальном   воспитании,   -   Церковь   добросовестно   и
самоотверженно их вскормила и, затем, продолжая свою опеку, заставила  их  п
ройти не дурную, хотя несколько одностороннюю школу. Исторические отрочество
и юность германо-романских народов под  опекою  католической  церкви  -  так
называемые средние века - кончились далеко не правильно, потому что духовные
власти не  заметили  наступивш  его  совершеннолетия  своих  питомцев  и  по
естественной  слабости  человеческой  настаивали   на   сохранении   прежних
отношений. Происшедшие отсюда аномалии и перевороты не  относятся  к  нашему
предмету. Для нас важно одно явление, повторившееся в национальном разви тии
каждого европейского народа,  несмотря  на  самые  разнообразные  и  в  иных
отношениях противуположные условия, так что это явление несомненно указывает
на некий общий этико-исторический закон.
   По  причинам  само  собою  понятным  ранее   всех   европейских   народов
национального самосознания достигла Италия. Ломбардская лига в половине  XII
в. обозначает явное национальное пробуждение. Но  эта  внешняя  борьба  была
только толчком, вызвавшим к жизни истинные силы итальянского гения. В начале
следующего века новорожденный итальянский язык в  устах  св.  Франциска  уже
выражает чувства и мысли всемирного значения, одинаково понятные буддисту  и
христианину; тут же зачинается итальянская живопись (Чимабуэ),  а  затем  (в
начале XIV-го в.) появляется всеобъемлющее творение Данта,  которого  одного
было бы достаточно для величия Италии. В этот и  ближайшие  затем  века  (до
XVII-го) Италия, разрываемая на  части  враждующими  городами  и  подестами,
папой и императором, французам и и испанцами,  произвела  все  то,  чем  она
значительна  и  дорога  для  человечества,  чем  по  праву  могут  гордиться
итальянцы.  Все  эти  бессмертные  произведения  философского  и   научного,
поэтического и художественного гения имели такую же цену для других народов,
для всего мира, как и для самих итальянцев. Творцы истинного величия Италии,
без сомнения, были настоящими патриотами, они придавали высочайшее  значение
своему отечеству, но это не было с их стороны пустою претензией,  ведущею  к
фальшивым и безнравственн ым требованиям, - они  действительно  осуществляли
высшее значение Италии в  произведениях  безусловного  достоинства.  Они  не
считали истинным и прекрасным утверждать себя и свою национальность,  а  они
прямо утверждали себя в истинном и прекрасном; эти творени я не были  хороши
тем, что прославляли Италию, а напротив, они  прославляли  Италию  тем,  что
были сами по себе хороши - хороши для всех. При таком условии патриотизм  не
нуждается в защите и оправдании: он сам себя оправдывает на деле, проявляясь
как творчес кая сила, а не как бесплодная  рефлексия,  или  "праздной  мысли
раздраженье". Внутренней напряженности  творчества  соответствовала  широкая
распространенность итальянского элемента в эту цветущую эпоху: пределами его
культурного влияния в Европе были Крым на
   востоке и Шотландия на северо-западе.  Первый  из  европейцев,  итальянец
Марко Поло, проникает в Монголию и Китай. Другой итальянец  открывает  Новый
Свет, а третий, распространяя  это  открытие,  оставляет  ему  свое  имя157.
Литературное влияние Италии в течение
   нескольких веков преобладает  во  всей  Европе;  итальянцам  подражают  в
эпосе, лирике, романе; Шекспир берет у них  сюжеты  и  форму  своих  драм  и
комедий; идеи Джордано Бруно возбуждают философскую мысль и в  Англии,  и  в
Германии; итальянский язык и итальянские
   моды господствуют повсюду в высших слоях общества. При всем этом расцвете
национального творчества и влияния итальянцы, очевидно, заботились не о том,
чтобы Италия была для них (она тогда, напротив, была  для  кого  угодно),  а
лишь о том, что их самих делал о чем-нибудь и для других, что  придавало  им
всеобщее значение, т.е. заботились о тех объективных идеях красоты и истины,
которые  посредством  их  национального  духа  получали  новые  и  достойные
выражения. Какое же понятие народности логически отсюда вытекает ? Можно  ли
с национальною историей Италии в руках утверждать, что народность есть нечто
самосущее и себе довлеющее, живущее в себе и для себя, когда вот эта славная
народность оказывается на деле лишь  особою  формой  всемирного  содержания,
живущею в нем, н аполняющеюся им и воплощающею его не для себя только, а для
всех.
   При совершенно особых условиях развилась испанская народность. В  течение
семи веков испанцы представляли собою правый передовой  фланг  христианского
мира в его борьбе с мусульманским, и как раз после того, как левый  фланг  -
Византия  -  был  опрокинут  неприя  телем,  испанцы  на   правом   одержали
решительную и  окончательную  победу.  Эта  упорная  и  успешная  борьба  по
справедливости  составляла  национ