ать добро помимо и
вопреки всяких корыстных соображений,  ради  самой  идеи  добра,  из  одного
уважения к долгу  или  нравственному  закону.  В  от  кульминационная  точка
нравственности, и, однако же, она вполне совместима с детерминизмом и  вовсе
не требует так называемой свободы воли. Утверждающим противное следовало  бы
прежде  всего  изгнать  из  умов  и   языков   человеческих   самый   термин
"нравственная необходимость", ибо он есть contradition  in  adjecto30,  если
нравственность возможна только под условием  свободного  выбора.  Между  тем
мысль, выражаемая этим термином, не только всякому понятна, но и вытекает из
сущности дела. Необходимость вообще есть по  лная  зависимость  действия  (в
широком смысле - effectus) от основания, его определяющего, которое  поэтому
и называется достаточным. Когда  это  основание  есть  физический  удар  или
толчок, то необходимость есть механическая; когда душевное возбуждение -  то
пс ихологическая, а когда идея добра,  то  необходимость  нравственная.  Как
существовали тщетные попытки свести психологию на механику,  так  существует
столь же  тщетное  стремление  свести  нравственность  на  психологию,  т.е.
доказать, что настоящими мотивами челов еческих действий могут  быть  только
душевные аффекты, а не сознание долга, т.е. что человек никогда не действует
из одной совести. Доказать этого, конечно, невозможно;  справедливо  только,
что нравственная идея бывает достаточным основанием действия лишь  в  редких
сравнительно случаях; но что  же  из  этого  следует?  Растения  и  животные
представляют лишь ничтожную величину сравнительно  с  неорганическою  массою
земного шара; но из этого никто не заключит, что на земле нет флоры и фауны.
Нравственная необходимост ь есть только высший цвет на психологической почве
человечества, - тем больше значения имеет она для философии.
   Все высшее или более совершенное самым существованием своим  предполагает
некоторое освобождение от низшего, или, точнее  говоря,  от  исключительного
господства низшего. Так, способность  определяться  к  действию  посредством
представлений или мотивов есть осв обождение от исключительной подчиненности
вещественным толчкам  и  ударам,  т.е.  необходимость  психологическая  есть
свобода от необходимости  механической.  В  таком  же  смысле  необходимость
нравственная, оставаясь вполне необходимостью, есть свобода от низшей
   необходимости психологической. Если кто-нибудь  способен  определяться  к
действиям  в  силу  чистой  идеи  добра,  или  по  безусловному   требованию
нравственного долга, то, значит, такой человек  свободен  от  преодолевающей
силы душевных аффектов и может успешно бор оться против самых могущественных
из них. Но эта разумная свобода не имеет  ничего  общего  с  так  называемою
свободой воли, которой точный смысл состоит в том, что воля не  определяется
ничем, кроме себя самой, или, по безукоризненной  формуле  Дунса  Скота,  "н
ичто, кроме самой воли, не причиняет акта хотения в  воле"  (nihil  aliud  a
voluntate causat actum volendi in  voluntate)31.  Я  не  говорю,  что  такой
свободы воли нет, - я утверждаю только, что ее нет в нравственных действиях.
В этих действиях воля есть только определяемое,  а  определяющее  есть  идея
добра, или нравственный закон - всеобщий, необходимый и ни по содержанию, ни
по происхождению своему от воли не зависящий. Быть может, однако, самый  акт
принятия или непринятия нравственного закона как основания дл я  своей  воли
зависит только от этой воли, чем и объясняется, что одна и та же идея  добра
одними принимается  как  достаточное  побуждение  для  действий,  а  другими
отвергается? Но, во-первых, одна и  та  же  идея  имеет  для  различных  лиц
различную степень ясности и полноты,  чем  и  объясняется  отчасти  различие
производимого ею действия, а во-вторых, это различие  вытекает  из  неравной
восприимчивости данных натур к нравственной мотивации вообще. Но ведь всякая
причинность и всякая необходимость предполагает специаль ную восприимчивость
данных предметов к двигателям или побуждениям известного рода. Тот же  самый
удар кия, который приводит в движение бильярдный шар, не производит никакого
эффекта на солнечный луч; та  же  самая  сочная  трава,  которая  возбуждает
неодолимое влечение в олене, не служит обыкновенно никаким  мотивом  хотения
для кошки и т.д. Если равнодушие  солнечного  луча  к  палочным  ударам  или
отвращение плотоядного животного от растительной  пищи  считать  проявлением
свободной воли, тогда, конечно, добрые или з  лые  действия  человека  также
придется признать  произвольными,  но  это  будет  лишь  напрасное  внесение
сбивчивой терминологии и ничего более.
   Для того чтобы идея добра в форме  должного  получила  силу  достаточного
основания или мотива, нужно соединение двух факторов: достаточной ясности  и
полноты  самой   этой   идеи   в   сознании   и   достаточной   нравственной
восприимчивости в натуре субъекта. Ясно, вопре ки мнениям односторонних школ
этики, что  наличность  одного  из  этих  факторов  при  отсутствии  другого
недостаточна для  произведения  нравственного  действия.  Так,  -  пользуясь
библейскими примерами - при величайшей нравственной восприимчивости, но  при
недостат очном понятии о том, что содержится в идее  добра,  праотец  Авраам
принял решение заколоть своего  сына32;  повелительная  форма  нравственного
закона, как выражения высшей  воли,  сознавалась  им  вполне  и  принималась
безусловно, и только недоставало понятия о то м, что может и  что  не  может
быть добром, или предметом воли для Бога, - ясное доказательство, что и  для
праведников не бесполезна нравственная философия. В самом библейском  тексте
решение Авраама оценивается двояко: 1) со стороны  религиозного  самоотверже
ния, безграничность которого принесла патриарху и его  потомству  величайшее
благословение, и 2) со стороны представления о качественной индифферентности
Божьей воли, - представления столь ошибочного и опасного, что  потребовалось
вмешательство свыше, чтобы не исполнилось принятое решение (ни  исторической
связи  события  с  языческою  тьмой,  ни  его   таинственных   отношений   к
христианскому свету мне здесь не приходится касаться). - В противуположность
Аврааму развращенное сердце и при полном знании должного заста вило  пророка
Валаама предписаниям высшей воли предпочесть царские  дары,  чтобы  решиться
проклинать народ Божий33.
   Когда  нравственный  мотив  с  той  или  другой   из   указанных   сторон
недостаточен, то он и не действует; когда  же  он  достаточен  с  обеих,  то
действует с необходимостью, как и всякая другая причина. Положим, я принимаю
нравственный закон к исполнению безо всякой
   примеси посторонних мотивов, единственно ради него самого, из уважения  к
нему, но самая эта способность так высоко и бескорыстно уважать нравственный
закон, предпочитая его всему прочему, есть уже мое качество, а не  произвол,
и вытекающая отсюда деятельн ость, как разумно-свободная,  всецело  подлежит
нравственной  необходимости  и  никак  не  может  быть   произвольною,   или
случайною.  Она  свободна  в  относительном  смысле  -  свободна  от  низшей
необходимости, механической и психологической, но никак  не  от  внутренней,
высшей  необходимости  абсолютного  Добра.  Нравственность  и   нравственная
философия  всецело  держатся   на   разумной   свободе,   или   нравственной
необходимости, и совершенно исключают из своей сферы свободу иррациональную,
безусловную, или произвольный выбор.
   Для того чтобы  идея  добра  могла  с  полною  внутреннею  необходимостью
определять (детерминировать) сознательный выбор человека в ее пользу, -  для
того чтобы выбор этот был достаточно мотивированным, нужно, чтобы содержание
этой идеи было надлежащим образом
   развито, чтобы ум  представил  воле  эту  идею  в  ее  всеоружии,  что  и
исполняется  нравственною  философиею.  Таким  образом,  этика   не   только
совместима с детерминизмом, но даже обусловливает собою  высшее  обнаружение
необходимости. Когда человек  высокого  нравстве  нного  развития  с  полным
сознанием подчиняет свою волю идее добра,  всесторонне  им  познанной  и  до
конца продуманной, тогда  уже  для  всякого  ясно,  что  в  этом  подчинении
нравственному закону нет никакого произвола, что оно совершенно необходимо.
   И все-таки безусловная свобода  выбора  существует,  -  но  только  не  в
нравственном самоопределении, не в актах практического разума, где ее  искал
Кант, а как раз на противоположном  конце  внутреннего  мира.  Я  могу  пока
только намеком пояснить отчасти, в чем д ело. Как было  замечено,  добро  не
может быть предметом произвольного  выбора.  Его  собственное  превосходство
(при соответствующем познании и восприимчивости со  стороны  субъекта)  есть
вполне достаточное основание для предпочтения его противуположному началу, и
произволу здесь нет места. Когда я выбираю добро, то вовсе  не  потому,  что
мне так хочется, а потому, что оно хорошо, что оно есть положительное и  что
я способен оценить его значение. Но чем  определяется  противуположный  акт,
когда я отвергаю добро и вы бираю зло? Тем ли только, как  думает  известная
школа этики, что я не знаю зла и ошибочно принимаю его за добро?  Чтобы  так
было  всегда,  доказать  невозможно.  Если  достаточное  знание   добра,   в
соединении с достаточною к нему  восприимчивостью,  необходимо  опре  деляет
нашу волю в нравственном  смысле,  то  остается  еще  вопрос:  недостаточная
восприимчивость к добру и восприимчивость к злу, есть ли она необходимо факт
природы только, - не может ли она тактике зависеть и от воли, которая в этом
случае, не имея рацион альных  оснований,  определяющих  ее  в  этом  дурном
направлении (ибо  подчиняться  злу  вместо  добра  противно  разуму),  может
действительно  являться  собственною   и   окончательною   причиною   своего
самоопределения. Так как нет никакого объективного основания  любить  з  ло,
как такое (для разумного  существа),  то  воля  может  избирать  его  только
произвольно, - разумеется, под условием ясного и  полного  сознания,  ибо  в
полусознательном состоянии дело  достаточно  объясняется  ошибкою  суждения.
Добро определяет мой выбор в свою
   пользу всею бесконечностью  своего  положительного  содержания  и  бытия,
следовательно, этот  выбор  бесконечно  определен,  необходимость  его  была
абсолютная, и произвола в нем -  никакого;  напротив,  при  выборе  зла  нет
никакого определяющего основания, никакой н еобходимости, и,  следовательно,
бесконечный произвол. Но вопрос ставится именно так: при полном и отчетливом
знании добра может ли, однако, данное разумное существо оказаться  настолько
к нему невосприимчивым, чтобы безусловно и решительно его отвергнуть
   и принять зло? Такая  невосприимчивость  к  совершенно  познанному  добру
будет чем-то безусловно иррациональным, и только  такой  иррациональный  акт
удовлетворяет точному  понятию  безусловной  свободы  воли,  или  произвола.
Отрицать его возможность заранее мы не и меем  права.  Искать  положительных
оснований "за" или "против" можно только в самых темных глубинах метафизики.
Но во всяком случае, прежде чем ставить вопрос, найдется ли такое  существо,
которое и при  полном  знании  добра  может  произвольно  его  отвергнуть  и
предпочесть зло, следует нам самим дать  себе  ясный  отчет  обо  всем,  что
содержится в идее добра и что из нее следует. Это и есть задача нравственной
философии, которая и  с  этой  точки  зрения  предполагается  метафизическим
вопросом о свободе воли (при серье зном его решении), а никак не зависит  от
него12. Раньше всякой метафизики мы можем и должны  узнать,  что  наш  разум
находит как добро в человеческой природе и как  он  это  естественное  добро
развивает и расширяет, возводя его  до  значения  всецелого  нравственн  ого
совершенства.
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДОБРО В ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ
   ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПЕРВИЧНЫЕ ДАННЫЕ НРАВСТВЕННОСТИ
   I
   Всякое  нравственное  учение,  какова   бы   ни   была   его   внутренняя
убедительность  или  внешняя  авторитетность,  оставалось  бы  бессильным  и
бесплодным, если бы не  находило  для  себя  твердых  точек  опоры  в  самой
нравственной природе  человека.  Несмотря  на  все  разнооб  разие  степеней
духовного развития в прошедшем и настоящем  человечества,  несмотря  на  все
индивидуальные отклонения и на все более широкие воздействия расы, климата и
исторических    условий,    все-таки    существует    неразложимая    основа
общечеловеческой нравственн  ости,  и  на  ней  должно  утверждаться  всякое
значительное построение в области этики. Признание этой истины нисколько  не
зависит  от  того  или  другого  метафизического  или  научного  взгляда  на
происхождение человека. Продукт ли длинного  ряда  видоизменений  живот  ных
организаций или  непосредственное  произведение  высшего  творческого  акта,
человеческая  природа  во  всяком  случае   существует   со   всеми   своими
отличительными  чертами,  между  которыми  важнейшее  чисто  занимают  черты
нравственные.
   Отличительный характер психической природы человека вообще  нисколько  не
отрицается знаменитым  представителем  естественнонаучного  трансформизма34.
"Различие в этом отношении, - говорит Чарльз Дарвин (между человеком и всеми
другими животными), - без сомне ния, огромно, если даже мы будем сравнивать,
с одной стороны, душу самого низшего  дикаря,  не  умеющего  считать  больше
четырех и  не  употребляющего  отвлеченного  обозначения  даже  для  простых
предметов и аффектов; а с другой стороны - душу самой высокоорганиз  ованной
обезьяны. Различие, несомненно,  осталось  бы  все-таки  огромным  и  в  том
случае, если бы одни из высших обезьяних видов удалось привести в  такое  же
облагороженное  и  цивилизованное  состояние,  в   каком   является   собака
сравнительно со своею  коренною  фор  мой  -  волком  или  шакалом.  Туземцы
Огненной Земли принадлежат к самым  низшим  расам;  однако  мне  приходилось
постоянно удивляться троим из этих дикарей, находившимся со мною на  корабле
Бигль: как они, проживши несколько лет в Англии  и  научившись  немного  по-
английски, стали похожи на нас всем  своим  психическим  складом  и  большею
частью духовных способностей"13.
   Далее  Дарвин  объявляет,  что  он  вполне  подписывается  под  суждением
писателей, утверждающих, что изо всех различий  между  человеком  и  другими
животными самое значительное состоит в нравственном  чувстве14,  которое  он
(со  своей  точки  зрения)  считает  не  приобр  етаемым,   а   прирожденным
человеку15.
   Но,  увлекаемый  своим  (в  известных  пределах   законным)   стремлением
наполнить "огромное", по его  словам,  расстояние  промежуточными  звеньями,
Дарвин впадает в одну основную ошибку.  Всей  первоначальной  нравственности
человека он приписывает характер исключите  льно  общественный,  сближая  ее
таким  образом  с  социальными  инстинктами   животных.   Личная   же,   или
индивидуальная, нравственность имеет, по Дарвину, лишь производное значение,
как позднейший результат исторического развития. Для дикарей, утверждает он,
сущес  твуют  только  те  добродетели,  которые  требуются   интересами   их
социальной группы16.  Между  тем  одного  простого  и  общеизвестного  факта
достаточно, чтобы опровергнуть такой взгляд.
   Есть  одно  чувство,  которое  не  служит  никакой  общественной  пользе,
совершенно  отсутствует  у  самых  высших  животных  и,  однако   же,   ясно
обнаруживается у самых низших человеческих рас. В силу этого  чувства  самый
дикий и неразвитый человек стыдится, т.е. призн  ает  недолжным  и  скрывает
такой физиологический акт, который не только удовлетворяет его  собственному
влечению и потребности, но сверх того полезен и  необходим  для  поддержания
рода. В прямой связи с этим находится и  нежелание  оставаться  в  природной
наготе , побуждающее к  изобретению  одежды  и  таких  дикарей,  которые  по
климату и простоте быта в ней вовсе не нуждаются.
   Этот нравственный факт резче всего  отличает  человека  ото  всех  других
животных, у  которых  мы  не  находим  ни  малейшего  намека  на  что-нибудь
подобное. Сам Дарвин, рассуждающий о религиозности собак и т.п., не  пытался
искать у какого бы то ни было животного к аких-нибудь зачатков  стыдливости.
И действительно, не говоря уже о более низких тварях,  и  высокоодаренные  и
многовоспитанные домашние животные не составляют исключения.  Благородный  в
других отношениях конь дал библейскому  пророку  подходящий  образ  для  хар
актеристики  бесстыдных  юношей   из   развратной   иерусалимской   знати35;
доблестный пес издавна  и  справедливо  почитается  типичным  представителем
полнейшего бесстыдства; а (между дикими животными)  у  существа,  еще  более
развитого в известных отношениях,  -  у  обез  ьяны,  именно  вследствие  ее
наружного сходства с человеком,  а  также  ее  до  крайности  живого  ума  и
страстного характера ничем не  ограниченный  цинизм  выступает  с  особенной
яркостью.
   Не  имея  никакой  возможности   утверждать   стыдливость   у   животных,
натуралисты известного направления принуждены отрицать  ее  у  человека.  Не
найдя стыдливых животных, Дарвин говорит о бесстыдстве диких  народов17.  От
автора кругосветного путешествия  на  корабле  "Бигль"  можно  было  ожидать
положительных  и  определенных  показаний  очевидца.  Но  вместо   того   он
ограничивается  краткими  и  голословными  замечаниями,  ни  для   кого   не
убедительными.  Не  только  какие-нибудь  дикари,  но  и  культурные  народы
библейских и гомерическ их времен могут казаться нам бесстыдными, но лишь  в
том смысле, что чувство стыда, несомненно у них бывшее, имело не  всегда  те
же самые выражения и не на все те житейские подробности распространялось,  с
которыми оно связано у нас. Но в этом отношении нет надобности обращаться  к
далеким местностям и временам, ибо живущие рядом с нами люди из других слоев
населения во многих случаях считают позволительным  то,  чего  мы  стыдимся,
хотя никто не станет утверждать, что самое чувство стыда им  незнакомо.  Еще
мене е можно выводить какие-нибудь общие заключения из  тех  случаев  полной
нравственной тупости, которые известны по судебным хроникам. Родятся  иногда
между людьми и безголовые монстры, но человеческая голова все-таки  остается
существенною принадлежностью наше го организма.
   В пользу своего  тезиса  о  первоначальном  бесстыдстве  человека  Дарвин
ссылается  еще  в  двух  словах  на  религиозные  обычаи  древних,  т.е.  на
фаллический  культ.  Но  этот  важный  факт  говорит  скорее  против   него.
Намеренное, напряженное, возведенное в  религиозный  п  ринцип  бесстыдство,
очевидно, предполагает  существование  стыда.  Подобным  образом  принесение
родителями в жертву богам своих детей никак не доказывает отсутствия жалости
или родительской любви, а, напротив, предполагает это чувство; ведь  главный
смысл эти х жертв состоял именно в том, что убивались любимые дети; если  бы
то, что жертвовалось, не было дорого жертвующему, то сама жертва не имела бы
никакой цены, т.е. не была бы жертвой.  (Лишь  впоследствии,  с  ослаблением
религиозного  чувства,  стали  обходить  э  то  основное   условие   всякого
жертвоприношения  посредством  разных  символических  замен.)   На   простом
отсутствии стыда, так же как и жалости,  нельзя  основать  никакой  религии,
хотя бы самой дикой. Если истинная религия предполагает нравственную природу
человек а, то и ложная религия со своей стороны предполагает ее именно  тем,
что требует ее извращения. Этим  реальным  извращением,  этою  положительною
безнравственностью питались и жили те демонические силы, которые  почитались
в кровавых и развратных культах  древн  его  язычества.  Разве  эти  религии
требовали    только    простого,    натурального    совершения    известного
физиологического  акта?  О  нет!