попятились назад,  щеря клыки, а один из молодых  и  совсем  опромью кинулся
обратно в лес.
 - Ага, страшно стало!  - зло  заорал Иван, понимая, что его голос, крик
сейчас остались единственной защитой. - Думали так взять?! А вот и не вышло!
Не дамся! Шалишь! Зубами вас грызть стану, а не дамся!!! Ух, я вас!!! - и он
сделал несколько  шагов  навстречу  к зверям, затопал что есть силы  ногами,
завыл, зарычал, корча при том страшные рожи.
 Волки  от  неожиданности  замерли...  Испуганно  скакнул  в  лес второй
молодарь,  попятилась  осторожная волчица, и лишь вожак  остался  на  месте,
злобно скаля клыки, топорща острые чуть  с проседью  уши. Иван чуть было  не
кинулся к нему прямо по целине, норовя побольнее пнуть ногой как нашкодившую
собаку,  да вовремя одумался,  сдержал себя, остановился, надсадно кашляя от
попавшего в грудь  морозного воздуха.  Наконец, уняв  кашель, решил крикнуть
погромче,  надеясь пугнуть  и вожака, но ... вместо  крика изо рта  вырвался
дребезжащий, похожий на петушиный, клекот.
 "Голос сорвал", - понял он и ощутил, как  волны липкого страха побежали
по телу, подбираясь к беспорядочно застучавшему сердцу.
 А вожак, меж тем, так и не  решившись в  одиночку напасть  на человека,
повернул  морду  в сторону  дальнего  леса и  призывно на низкой ноте завыл,
приглашая лесных собратьев на подмогу. Не  прошло  и нескольких минут, как с
разных мест, через поле,  ему отозвались  такие же низкие, хватающие за душу
голоса,  и  Ивану  почудилось,  будто  он  различил черные  точки,  медленно
двигающиеся по снежному  насту в его сторону. Вспомнились добрые, с прищуром
глаза матери, почудился  запах сдобных калачей, которые он всегда так любил,
в голове возник надсадный звон, все стало безразлично. Он повернулся назад и
вдруг увидел мелькнувший за ближним колком огонек дорожного фонаря, а вскоре
услышал  веселый  звон колокольцев  и  приближавшийся  к нему  крытый возок,
запряженный  парой  лошадей.  Ноги  вмиг  сделались  ватными,  и он медленно
опустился на дорогу, прикрыв веками наполнившиеся слезами глаза.

2.
 Тобольский губернатор Алексей Михайлович  Сухарев не часто  появлялся в
стольном  сибирском  городе,  а  все  больше  разъезжал   по  многочисленным
окраинным  городам  и  провинциям, проверяя  вверенных ему  воевод и  прочие
государевы  службы.  Губерния,  которой  он  управлял,  больше  походила  на
королевство: от  самого Тихого океана вплоть до Уральских гор распростерлись
необъятные сибирские леса, тундры, степи,  горные  хребты и  ущелья. Пока до
конца  губернии   доберешься,  хотя  бы  день   другой  в   каждом   городке
задерживаясь, глядишь,  полгодика уже минуло. Но деваться некуда, служба она
служба  и  есть, терпи,  коль очутился  в губернаторском кресле,  жди срока,
когда обратно в  Петербург призовут, иное  назначение предложат. Ладно, коль
подобру, а то всякое случиться может, скольких его предшественников по судам
мыкали, до конца дней спокойно жить не давали.
 Он,  тобольский  губернатор,  хоть  пост  этот иным  тоже  значительным
кажется,  но  по сравнению с приближенными к императрице особами всего  лишь
птичка  малая,  что кулик в гусиной  стае. А иные из вельмож, на которых  он
ранее  и  глаз при встрече  поднять,  не смел, теперь вот под его началом  в
местах не  столь отдаленных очутились:  герцог Курляндский Бирон -  в Пелыме
захудалом, фельдмаршал граф Миних - в  морозном Березове,  граф Остерман, уж
до чего увертлив был,  а тожесь не миновал  Сибири и,  царство ему небесное,
той  мерзлой  землицей  и  присыпан на веки  вечные.  Судьба-злодейка крутит
человеком,  словно  буря  древесным  листом,   зашвырнет,   завеет  в  такую
тмутаракань,   что  и  язык   не  повернется  название  того  гиблого  места
выговорить.
 Алексей  Михайлович  сидел,  откинувшись  в  кожаном  кресле,  упершись
ладонями   в    подлокотники,   полуприкрыв   глаза.   Губернаторский   дом,
перестроенный  еще  до  него  прежними  сибирскими управителями  из  старого
воеводского, больше  похожего на острог,  чем на  парадный  дворец, хранил в
себе десятки запахов, оставленных ранешними постояльцами, до него бывшими на
сибирской земле. Тут смешался крепкий запах дегтя и подопрелой бумаги, несло
кислой  овчиной из  плохо прикрытых дверей, а самое главное - изо дня в день
неистребимо   витал  угарный  запах   от  печей,  рано  закрываемых  извечно
полупьяным  истопником.  Окна  по  стародавнему  сибирскому  обычаю  наглухо
запечатывались на  зиму,  и свежий  воздух попадал в губернаторский  кабинет
разве что  вместе с робко гнувшими спину  посетителями и тут же исчезал, как
снежинка,  впорхнувшая  на  жестяную  поверхность  жарко  натопленной  печи.
Хотелось открыть дверь настежь,  впустить побольше морозного воздуха,  а еще
лучше отложить все дела, коим конца края не видно, и упасть в санки, поехать
просто по  городу или  на плац-парадную площадь, где в это время  непременно
муштровали набранных с  осени рекрутов, и  можно было вволю  насмотреться  и
насмеяться над  их  крестьянской неловкостью  и нерасторопностью. Да мало ли
куда  мог  отправиться  хозяин  города,  края,  не  имея  подле  себя  иного
начальника,  кроме портрета  государыни  императрицы,  висевшего в  тяжелой,
аляповато  сработанной  раме  позади  губернаторского  кресла.   Но  Алексей
Михайлович,  сызмальства приученный,  что долг гражданский - прежде всего, и
дело государственное требует полной отдачи сил и здоровья в придачу, не  мог
позволить себе этакой  вольности, а потому  изо всех  сил терпел  и  угарный
воздух, и духоту,  и настырных  купцов, битый час  сидевших напротив него  и
что-то невнятно излагавших вкрадчивыми  голосами, и лишь  изредка подносил к
носу  смоченный  в  уксусе  большой платок  с  вензелем, и, скрывая  зевоту,
согласно кивал долдонящим о чем-то своем просителям.
 Купцов  было трое -  все крепкие, жилистые, мосластые,  низкорослые,  с
косматыми  бровями,  по-азиатски  широкоскулые, одинаково  стриженные,  да и
близкие по  возрасту. Сидели они степенно, зная себе цену, слова произносили
с расстановкой,  внимательно щупая  глазами губернатора, цену которому  тоже
знали,  на свой манер, конечно,  поскольку так был устроен их  мир, где  они
выросли и  жили.  И сам Сухарев знал о  том, понимал, что за люди перед ним,
какого  порядка, устройства, и скажи  он им сейчас,  мол, требуется на некое
важное дело по тыще рублей с каждого, не дрогнут, не взропчут, а поскребут в
сивых кудлатых головах и начнут  сбивать цену, жалиться на  нелегкую долю, а
потом все одно найдут, соберут, вывернутся, коль сам губернатор востребовал.
Но  знал Алексей Михайлович и другое - только заикнись он о деньгах или ином
подношении,  скажем,  в полдень, как  уже к вечеру  начнут судачить на  всех
углах  о  мзде,  испрошенной  с  купцов. Разговоры  те  дальше  знакомцев  и
сродников  не  пойдут,  но  оступись  он, пошатнись кресло  под  государевым
портретом, как припомнят  ему все грехи и грешочки, навалят с головы донизу,
навешают  всех  собак,  а,  чего  доброго,  иной  доброхот  наймет  за  штоф
разведенного вина суетливого, вечно потного от страха и усердия ярыжку и тот
напишет, настрочит десять коробов, не иначе как в правительствующий Сенат. А
тогда...  прощай  карьера, губернаторское кресло,  и счищай с  себя до конца
жизни  грязь,  помои, вылитые  в урочный  час  правдолюбами, коим он  ничего
дурного сроду не делал. Потому Алексей Михайлович, будучи человеком неглупым
и от  природы осторожным, никогда без особой нужды не пользовался  властью и
положением для личной выгоды. Но и делал вид, что не замечает забытых, будто
бы  ненароком, у себя в кабинете  или  приемной узелков,  пакетиков, а то  и
котомок,  одним  ароматом  выдававших  неповторимый  дух жареного  гуся  или
малосолого  муксуна,  поступая по обычаю предшественников  и всех российских
губернаторов, не брезговавших подобными подаяниями. Вот и сейчас он привычно
глянул купцам  под ноги, ожидая увидеть  нечто подобное, но, не найдя ничего
постороннего  для государственного помещения, отметил про  себя, что  пришли
купцы с просьбой серьезной, которую гусем или даже поросенком не покроешь, и
успокоился,  даже повеселел,  попробовал сосредоточиться, понять, чего хотят
от него неулыбчивые просители.
 ... - И терпим мы убытки от приказных, таможенных и других  государевых
людей,  что  наоборот  должны  нам помощь во всех делах  оказывать, всячески
беречь, охранять,  о  прибыли  нашей печься,  -  по-сибирски нажимая на "а",
вещал, словно глашатай  на главной площади старший из них, Михаил Корнильев,
состоявший,  если  губернатору  не  изменяла  память,  выборным  президентом
городского магистрата.
 "Ишь ты, чего захотел, - усмехнулся про себя купеческим словам Сухарев,
- чтоб приказные  о твоих прибытках думали! На кой им тогда служба, если они
о своем  собственном  прибытке,  прежде всего,  помышлять не станут, на твой
купеческий  карман  пристально  глядя,  ожидая, когда ты  им оттуда  денежку
вынешь.  Чудак  человек",  -  усмехнулся  он  и  стал  слушать  купца  более
внимательно, даже на время забыл про угарный запах и спертый воздух.
 - На  прошлый год был  я, ваше  высокопревосходительство, в  Ирбите, на
ярмарке,  значится,  - зачастил другой купец  с  чистыми,  как у малолетнего
ребенка, голубыми глазами.
 "Лев Нефедьев, - без усилия припомнил его Сухарев, -  сказывали,  будто
бы   его  сынок   в  казачьем   полку   служит   и  квартируется   в   самом
Санкт-Петербурге,  и даже на  часах  несколько раз в царском  дворце  стоял.
Может, и  стоял, а может,  и наврал родным, а  те уже  разнесли  по  городу,
расславили... Но все одно, с этим ухо надо держать востро", - думал про себя
губернатор, вглядываясь в родниковые глаза говорившего.
 - И такие  дела мне  там открылись! - продолжал тот, смешно причмокивая
пухлыми губами. - Лихоимство  великое, ваше высокопревосходительство, вор на
воре и вором погоняет.
 Губернатор перестал слушать, вздохнул, поднес платок к носу и глянул на
большие напольные часы,  стоящие  в углу кабинета. Скоро  обед,  и  надо  бы
поскорее отделаться от настырных купцов,  которые сами не знают, чего хотят,
жалятся  на весь  белый  свет и на его подчиненных.  Он не Господь Бог, чтоб
исправлять   мир.   У   него,   сибирского   губернатора,   поважней   забот
предостаточно, коих никто  кроме  него  решить не  сможет,  не сумеет. Еще в
конце  лета  зашевелились  вдруг киргизцы, придвинулись к степным крепостям,
требуют пропустить их внутрь губернии, где пастбища потучнее, будто бы много
лет  назад  они теми землями владели. Мало ли что сто лет назад было.  А он,
сибирский губернатор, решай, как тех инородцев вглубь губернии не пропустить
и при том не  дать им с голоду помереть, поскольку  нынче трава у них совсем
худая  выросла,  и большой падеж  скотины начался. Тайша ихний  даже посла с
грамотой  к  царице  прислал, просит  государыню  помочь беде.  Грамоту  он,
конечно,  с  курьером  в  столицу  снарядил,  а  посла  здесь,  в Тобольске,
попридержал, велел определить на содержание в  приказной избе, пока ответ из
Петербурга  не  получат. А  киргизец этот требует, чтоб не  иначе как каждый
божий день ему  молодого барашка резали, бабу для утех желает,  вина, одежды
новой.  Вот  народец!  Подай им  руку,  так  по  локоть откусят. А  тут  эти
крутоголовые  купчины, словно  дети малые,  жалятся  на обиды  от  приказных
людей. Брякнуть бы кулаком по столу,  чтоб они повскакивали, да  опромью вон
из  кабинета  кинулись  и  дорогу  сюда  надолго  позабыли,  ан нет,  нельзя
государственному человеку и вида показывать на дурь ихнюю непролазную, затем
он здесь  и  посажен, чтоб  слушать,  слушать  и  жалобы те наверх  далее не
пускать.
 - Ладно,  разберусь с теми  людьми, -  повел головой  Сухарев в сторону
секретаря, что  сидел  у  окна за  небольшим неустойчивым  столиком и держал
наготове перо, регулярно  обмакивая его  в  чернильницу, очищая  о  суконную
тряпицу, всем видом  показывая готовность  выполнить любой приказ, -  запиши
для  пущей памяти.  -  Секретарь, с  усердием  наклоня напомаженную  голову,
заскрипел по толстой, местной выделки, бумаге, выводя аккуратные буквицы.  -
Все у вас? - спросил  губернатор  купцов, в  очередной раз  кинув взгляд  на
часы, где стрелке осталось пройти лишь одно деление  до начала долгожданного
обеда.
 - Никак нет, ваше высокопревосходительство, - твердо выговаривая слова,
заявил самый пожилой из них, Евсевий Медведев.
 - А ты на кого жалуешься? - брезгливо сморщился Сухарев, приготовившись
выслушать очередную тираду о лихоимстве.
 -  Прошение у  меня, ваше  высокопревосходительство, -  вздохнул тот, и
губернатор понял, что безнадежно опоздает на обед, а значит, опять  встретит
насупленную жену,  которая из-за своей врожденной немецкой пунктуальности не
терпит опозданий  и  тем более  отговорок о долге, службе и прочих пустяках,
которые для нее, женщины, были не более чем скучными делами.
 --  Говори,  чего просишь, - ободряюще махнул в сторону Медведева рукой
Алексей Михайлович.
 -  Дозволения прошу  вашего бумажную фабрику  открыть, - чуть кашлянув,
сообщил купец.
 -  Фабрику, говоришь?  -  удивленно поднял  брови губернатор, не  найдя
сразу, что ответить. - Зачем тебе фабрика?
 - Как зачем? - в свою очередь недоуменно переспросил Медведев. - Бумагу
на ней выделывать стану.
 -  И добрую бумагу  али как  эта? - ткнул в сторону секретарского стола
пальцем Алексей Михайлович.
 Медведев чуть прищурясь посмотрел на лист, по которому торопливо бегало
остро отточенное перо, и неожиданно широко улыбнулся.
 - Так и думал,  что ваше превосходительство о том спросит. Худая бумага
и стоить мало будет, а за хорошую и цену добрую дадут.
 - Правильно  говоришь, - согласился Сухарев, не отрывая глаз от часовой
стрелки:  она уже  достигла самого  центра  отметки "12"  и  теперь медленно
начинала преодолевать ее,  напоминая  губернатору  о  сведенных к  переносью
тонких бровях жены. - Чего от меня хочешь?
 - Так, я говорю... Соизволения вашего испрашиваю.
 - Где фабрику ставить думаешь? - Сухареву было абсолютно все равно, где
купец замыслил ставить, будь она трижды неладна,  свою фабрику, хоть у черта
на   куличках,   лишь   бы   скорее   заканчивал,   но,   будучи   человеком
государственным, он должен был  вновь  и  вновь задавать  вопросы, вникать в
суть дела.
 - Заимка у  меня имеется,  от отца еще осталась, возле татарских юрт на
речке Суклемке. Там и думаю...
 -  Суклемке,  -  вслед  за  купцом  повторил Алексей  Михайлович,  хотя
совершенно не представлял, где то  место находится.  -  Работников  нанимать
станешь али как?
 - Прикупить бы десяток  человек, - заискивающе  поглядел на губернатора
купец.
 -  А  сам  не  знаешь,  что  не  дозволено  тебе,  податному  человеку,
крепостных иметь? Не дворянин, поди.
 - Иначе фабрику не пустить, - тяжело вздохнул Медведев.
 - Нанять можно, - подсказал ему Нефедьев.
 - Толк какой? - возразил  Михаил  Корнильев. - Они, коль им чего  не по
нраву, то ноги в руки и айда, куда глаза глядят. Лучше и не пробовать.
 -  Инородцев  в  услужение покупать  дозволено,  -  намекнул Медведев и
выразительно посмотрел на Сухарева.
 Покупать  инородцев   в   Сибири   могли   негласно   практически   все
состоятельные люди, определяя  их  в прислугу или  еще куда. Главным образом
скупали детей у  тех же киргизов или калмыков,  реже  у остяков, воспитывали
их, оставляли у себя на службе, коль те сами  не  противились. И хотя у всех
купцов, да и у богатых мещан жили в работниках без паспортов молодые парни и
девки, все закрывали на то  глаза, включая  самого губернатора.  Но  никаких
прав на малолетнего инородца здесь у русского человека  не было, не то что в
России,  где господа  владели целыми селами  и деревнями и,  самое  главное,
владели  законно,  с занесением  того  права на  казенном  документе,  могли
передавать своим наследникам или продать, подарить. Тут  же, в Сибири, когда
случалась нужда в работных людях,  хоть закричись, предлагай любые деньги, а
нужных людишек  не  найдешь. Сейчас Медведев предлагал,  не  стесняясь,  без
обиняков  что-то не совсем законное, но что  именно, Сухарев уловить пока не
мог.
 - Не пойму тебя, - потирая платком горячий лоб, переспросил он купца, -
о чем речь ведешь?
 - Татарские юрты там поблизости стоят, - осторожно пояснил тот, - я уже
с муллой  говорил, что  молодых  парней и девок  к  себе на  работу  возьму,
платить стану...
 -- И что мулла?
 -- Согласие дал.
 -  Так то  дело полюбовное -  ты нанял, они  согласны. А мое разрешение
тебе к чему? - ничего не понимая, переспросил купца Сухарев.
 - По закону все оформить,  татар тех  к фабрике  приписать, а то сбегут
через неделю, и не воротишь ничем.
 - Нужна городу добрая  бумага, чтоб  в  иных местах ее не  покупать,  -
поддержал Медведева Корнильев.
 - Нужна, нужна, - вслед за ним закивал и Нефедьев.
 -  Н-да!  Задал ты мне, братец,  работу,  -  покрутил  головой Сухарев.
Теперь  до него окончательно дошло,  о чем просит  купец:  выдать  грамоту о
приписке  татар к  фабрике. А татары,  будучи людьми законопослушными, верят
каждой бумажке,  на которой красуется двуглавый  орел, хоть с медного пятака
его  переведи.  Понятно,  купец  найдет  способ  отблагодарить  его  за  тот
документ,  но зря он начал  при секретаре, при остальных купцах тут сидящих.
Зря.  - Не знаю, как и быть, - помялся Сухарев, - о пользе для  города верно
говоришь, но и супротив закона идти не хочу. Извини, братец.
 -  А нельзя  ли,  ваше высокопревосходительство, - осторожно  заговорил
Михаил Корнильев, - колодников, да беглых людей к нему на фабрику на  первое
время определить?
 - И  сколь человек возьмешь? -  поинтересовался губернатор,  но  от его
внимания  не  ускользнуло,  что  купцы  удивительно  быстро переключились на
колодников, не стали больше настаивать на приписке к  фабрике татар. Видать,
продумали все заранее и теперь играли с ним, как с мальчиком в лапту, словно
заставляли кидаться из одного угла в другой.
 - Поболе сотни, - ничуть не раздумывая, отвечал Медведев.
 - Сколько? - опешил Сухарев. - Сотню? А кормить их кто станет? А охрану
нести? Думай, чего говоришь.
 - Уже подумал. Справлюсь, да и вы поможете.
 - Да  кто ты таков,  чтоб я,  государев слуга,  тебе  помогать  стал? -
вспылил  моментально  Алексей Михайлович,  и мысли  об  обеде уже  более  не
занимали его.
 - У других купцов в работниках по много колодников содержится, - упрямо
гнул свое Медведев.
 - У других, у других, - передразнил его Сухарев, и вдруг ему стало  все
равно: наплевать и на закон, и на доносы, которые непременно полетят на него
рано или поздно  в столицу, и он  устало согласился, -  черт с  тобой,  пиши
прошение.
 -  Готово, -  подал купец свернутую в трубку бумагу,  чуть  помятую  по
краям, и, положив ее  на  стол перед  губернатором, придавил  сверху тяжелой
серебряной с золотыми накладками табакеркой, ловко выудив ее из кармана шубы
и, смутясь, добавил. - Для памяти от нас, ко дню вашего ангела.
 -  Далековато до  ангела  моего,  -  хмыкнул  Алексей Михайлович,  беря
табакерку в руки, - ну  да ладно, спасибо за подарок. Все у вас? - спросил и
поднялся, давая понять, что купцы полностью исчерпали  отведенное им  время.
Встали и те, но мялись чего-то, не спеша уходить.
 - Две семьи остяков под городом  чумы поставили на той неделе, - как  о
чем-то постороннем проговорил Нефедьев.
 - И что с того? - сведя руки за спиной, спросил Сухарев.
 - С голоду помирали совсем. Дал им мучицы, солонины...
 - По-христиански  поступил,  братец, - поднял  было  руку губернатор  и
хотел  едва  ли  не  по-дружески  потрепать  купца  по  плечу,  но   вовремя
спохватился, и рука его так и застыла в воздухе немым вопросом.
 - То  само собой, - согласился Нефедьев и покосился  на руку, на всякий
случай отодвигаясь  поближе к двери,  -  батюшка наш,  Сергий, окрестить  их
хочет.
 -