.
 - Сам  у них спросишь,  когда  в Сибири  с  ними повстречаешься. - Иван
тогда решил, что  полиция взяла кого-то из его шайки, с кем он путешествовал
на Макарьевскую ярмарку. Но они не знали, где  он живет после  возвращения в
Москву. Никого из них не видел, не встречался, не разговаривал. Единственным
человеком, кто знал о местонахождении его квартиры, была Аксинья, которую он
зазывал к себе еще до встречи с Зинаидой. И  потом она  заходила,  но он  не
пустил ее в комнату, где спала девушка. Однако Аксинью не проведешь, могла и
догадаться, не  маленькая, сообразила, от чего  он вдруг  охладел к  ней, не
приглашает, как обычно, зайти, остаться.
 "Неужели она могла? - обожгла Ивана мысль. - Но почему солдаты прямо не
говорят, мол,  баба  тебя продала... Да  и как она могла узнать, кто  зинкин
отец? Нет, что-то здесь не сходится..."

11.
 Потом, уже сидя  в сыром погребе, он много  раз возвращался к мучившему
его вопросу: неужели его Ксюша, которая не хотела уходить от своего рейтера,
как он ни  звал ее жить  к себе, могла по  ревности  подвести его под арест?
Почему же тогда  она сама пришла к нему в острог, передала  нож? И тут  Иван
все  понял:  о  том,  что   его   взяли   в  участок,  а  потом  перевели  к
генерал-полицмейстеру  Алексею Даниловичу  Татищеву,  могла знать  лишь она,
Аксинья.
 Он сунул руку за голенище сапога, проверил, на месте ли нож, вынул его,
чиркнул  тонким  лезвием воздух,  чуть  поиграл  им  и спрятал обратно.  Уже
который день  его не вызывали на допрос, и  он догадывался: Татищев раскопал
что-то  еще,  возможно,  всплыли  дела  на ярмарке. Если раскроется и это...
тогда  не миновать колеса на Болотной  площади.  Иван представил, как  палач
занесет  над  ним  топор,  отрубит  сперва  руку, затем  ногу, поднимет  над
головой, покажет  народу,  а  там,  в  толпе,  будет стоять  его  Аксинья  и
усмехаться. А может, и плакать?
 Надо было решаться  на побег, но с  удивлением он  отмечал, что прежние
силы,  уверенность  вдруг  оставили  его.  Он  боялся  пойти  на  последний,
решительный шаг. Уже сколько раз он представлял, как всадит по самую рукоять
нож в грудь солдата, когда тот откроет дверь, чтоб вести его на допрос.
 Нужно будет всего  лишь через забор перелезть, и  все, он свободен.  Но
именно эта свобода более всего и пугала  Ивана. Он не знал, куда потом идти,
где затаиться. Денег у него не  было ни копейки, забрали  при обыске. Искать
дружков боялся, а вдруг да они, а не Аксинья,  сдали его. Бежать из  Москвы?
Но куда? Кругом караулы, заставы, накроют, как зайца-беляка на свежей пашне.
Тогда уже прикуют накрепко к стене и  станут  пытать так, что после застенка
останется одна дорога - на погост.
 Несколько раз вспоминал  Иван и про Зинаиду, но былой теплоты в тех его
воспоминаниях почему-то не оказывалось. Она ему быстро опостылела, насытился
ее любовью через неделю,  сам  подумывал, как бы дать  деру от нее, и точно,
сбежал бы, коль не отец ее с дружками-солдатами. Не дали.
 Наконец,   уже  под   вечер,   за   ним  пришли,   повели   в   кабинет
генерал-полицмейстера. Татищев сидел один, при свечах он тяжело взглянул на
Ивана  из-под  нависших  бровей,  провел  тонкими  пальцами  по  квадратному
подбородку, блеснули перстни  на руке в пламени свечи,  потом вдруг выбросил
указательный палец в сторону Ивана и громко спросил:
 - На Макарьевскую ярмарку хаживал, голубь?
 Иван, не доходя нескольких шагов до стола, остановился, поискал глазами
секретаря, но того не  оказалось на привычном  месте, значит, Татищев вызвал
его ненадолго,  коль не будут записывать, а потому говорить можно начистоту,
без  обиняков.  Он  пожал  плечами, деланно  зевнул  и  спросил с издевкой в
голосе:
 - А чем я там торговал, на ярмарке?
 До Татищева не  сразу дошел смысл  его слов,  но, когда понял, взвился,
стукнул кулаком по столу и гаркнул на весь кабинет:
 - Придуриваться будешь?! Ах ты, вор, прощелыга! Говори мигом, был ли на
Макарии?! Ну?!
 Ивана ничуть не испугал генеральский крик, а, наоборот, помог собраться
с мыслями, решиться на что-то, и он спокойно ответил:
 - Был, был, ваше высокопревосходительство. И что из того?
 - Армян ты грабил? Сказывай!
 -  Армян? - переспросил Иван и почесал  в затылке. -  Это что  за зверь
такой? Армян?
 - Ты сегодня долго юродствовать будешь? - все более распалялся Татищев.
От его прежней снисходительности и барственной позы и следа не осталось. Где
его  прежние  "голубчик",  "дружок"?  Как  ветром  сдуло,  словно  подменили
генерала.
 Но дурачился Иван специально, он вовсе не желал разозлить генерала, что
вполне могло привести к дополнительной порции плетей. Нет, он просто пытался
оттянуть  назревающую развязку,  мучительно  ища  выход. Коль  речь пошла  о
ярмарке, об армянах, то  дело худо.  Надо бежать.  И только бежать. Иначе...
Болотная площадь ему обеспечена.
 - Ах, армян, - сделал он, наконец, вид, будто вспомнил, - подходили  ко
мне там  какие-то длиннобородые, может, и армяне, не спросил.  А чего с ними
вышло? Не захворали, чай?
 - Это ты  у меня сейчас суток двое хворать будешь, - не сводил  с Ивана
сверлящего взгляда Татищев. - Крикнуть палача? Или добром отвечать будешь?
 -  Буду,  ваше высокопревосходительство,  помилуйте,  не надо палача, -
жалобно заскулил Иван  и сделал несколько  шагов к столу.  Он глянул в окно,
отметил, что на дворе совсем темно, а значит, если и  подаваться  в бега, то
именно сейчас. Надо только как-то выбраться из генеральского кабинета.
 -  Спрашивайте, все  расскажу, -  покорно наклонил  он  голову и взялся
руками за стол.
 - Давно бы так, - смягчился Татищев, - кто тебе поддельный паспорт дал?
- подвинул он к Ивану тот самый лист, что был выписан ему на ярмарке.
 -  Кто его знает, писарь давал. Подьячий.  А почему он  меня  Сидоровым
записал,  того не  ведаю. Я ему  свое прозвание говорил, а  он  вот  обшибся
малость.
 -  Опять  врать  принялся? Скоро в  Москву  приедет  полковник Редькин,
который  всем сыском на Макарьевской  ярмарке ведает,  предъявлю ему тебя, и
почему-то  кажется  мне, признает он  в  тебе,  Каин,  старого  знакомца, за
которым множество разных грехов числится. Может такое быть?
 - Как не может, - задумчиво ответил Иван,  а сам прикидывал, как бы ему
утихомирить генерала, чтоб не закричал,  а потом уже  кинуться в дверь, - на
этом  свете  все  бывает,  говорят,  и  кобыла  летает. Вам-то  виднее, ваше
высокопревосходительство.
 -  А  коль  так,  то очень  может быть,  что  тебя,  Каин,  и  в Сибирь
отправлять не придется...
 - Ой,  спасибочки вам  за это, - кривляясь, поклонился  Иван, - значит,
совсем отпустите? Премного вам благодарны за то...
 - Как же, отпустим, - показал в  улыбке длинные  желтые зубы Татищев, -
душу  твою  многогрешную к  Господу  отправим,  а тело  твое  бренное  в яме
зловонной  закопаем. Догадываешься, о  чем  речь? Уж  очень  ты, Каин, много
нагрешил на этой земле. Пора бы и честь знать.
 -  Знал  бы,  где честь,  то не смел бы  сесть,  -  засмеялся  Иван  и,
изловчившись, схватил со стола тяжелый бронзовый  подсвечник и замахнулся на
Татищева. -  Как?  Велика  ли ваша честь?  А ну, под стол,  живо, - зловещим
шепотом проговорил он.
 - Чего? - привстал Алексей Данилович  и положил руку  на эфес  шпаги, -
Это ты  мне, сукин пес,  смеешь  говорить?! Да я помру на  месте,  но прежде
перед таким вором не унижусь. Поставь-ка канделябр на место, кому говорю!
 - Не желаешь добром, - легко вскочил на стол Иван и, прежде чем Татищев
успел вынуть шпагу, ударил его по голове подсвечником.
 При  этом  свечи выскочили  из подставок и покатились по полу, погасли,
стало совершенно темно, лишь по сиплому храпу и по звуку упавшего  тела Каин
понял, что он уложил генерала надолго.
 Ощупью  он  пробрался к  двери и тихонько  приоткрыл ее, убедился,  что
караульный сидит на  лавке  в небольшом коридорчике и мирно похрапывает. Его
широкоскулое, курносое лицо освещалось неярко горевшим факелом,  воткнутым в
кольцо  над  дверью. Иван  вытащил из-за голенища  нож  и  приставил к горлу
караульного,  чуть  нажал. Тот вздрогнул и проснулся, хотел встать,  но Иван
удержал его за плечо и прошептал:
 - Сымай сапоги, мил  человек. Не вздумай рыпаться, а то, - и он сильней
нажал на рукоять ножа.
 Часовой  был, судя  по всему, из  первого  года  службы,  еще  безусый,
молодой парень.  Он  и  не  думал сопротивляться,  а  покорно  снял  сапоги,
прислонив при  этом к бревенчатой стене ружье,  которое Иван тут же  схватил
свободной рукой и притянул к себе.
 -  Дальше  давай, не боись,  кафтан скидывай, камзол  да поторопись,  -
командовал Иван  и  почувствовал,  как из генеральского  кабинета  явственно
потянуло запахом паленого.
 Видно,  почувствовал запах гари и  караульный,  потому  что чрезвычайно
быстро  скинул с себя одежду  и остался в  одном  белье, поглядев  на  Каина
умоляющими глазами.
 - Заходи сюда, - Иван приоткрыл  дверь и увидел языки пламени, ползущие
по  стенам генеральского кабинета. Сам Татищев лежал лицом  вниз  на полу. -
Видишь, начальник твой  чуть заживо  не  сгорел, а ну, помоги, - и  с  силой
впихнул  и  без  того напуганного  караульного в дверь, закрыл  ее  и быстро
сбросил с себя одежду, натянул зеленую форму караульного  и с ружьем в руках
устремился к воротам. Навстречу уже бежали двое драгун с топорами в руках.
 - Что там стряслось? - не останавливаясь, окликнул один из них.
 -  Караульный  заснул,  -  также  на  ходу ответил  Иван  и заскочил  в
небольшое  строение возле  ворот,  где  сидели  несколько вахтенных  драгун,
заорал во  всю  силу  легких: "Горим, братцы, горим!"  -  и,  не раздумывая,
кинулся  на  улицу, не выпуская из рук ружье. Он ожидал услышать  сзади себя
крики погони, но лишь из соседних домов, привлеченные заревом  пожара, вышли
озабоченные  жильцы  и  со  страхом,  усиленно  крестясь  и  шепча  молитвы,
вглядывались в запылавший в полную силу дом сыскного приказа.
 Пробежав одну  или две  улочки,  Иван несколько  раз круто поворачивал,
пытаясь  на  всякий  случай  сбить  со  следа  погоню,  если  таковая  будет
отправлена  за ним. Вскоре  совершенно  обессиленный, он  остановился  возле
какого-то   забора  и  принялся  озираться,  стараясь   определить,  где  он
находится.  По всему  получалось,  что ноги сами  привели его  к  дому,  где
проживала Аксинья, он находился на противоположной стороне улочки,  и вверху
слабо  светилось оконце ее горенки.  Что-то сильно защемило в груди у Ивана,
он утер пот с лица и начал раздумывать, стоит ли сообщать ей о своем побеге.
Но иного выхода  у  него просто не было. Нигде его  никто не ждал. Разве что
под Каменный  мост податься, как в былые  времена, но и туда может нагрянуть
полиция, когда Татищев придет в себя и объявит розыск по всей Москве. Даже в
кабак без денег он зайти не мог.
 Иван  редко молился, почти никогда  не обращался за  помощью к Богу, на
исповеди последний  раз был  еще  в  юности,  но сейчас  губы сами зашептали
молитву: "Ангел Божий, хранитель мой святый..." Он вычитал ее всю до конца и
повторил снова,  перекрестился  и только тут заметил, что все еще  держит  в
руке ружье,  обернулся и,  найдя  щель в заборе, засунул  его туда.  Улица в
поздний час была  темна,  и никто не  наблюдал  за  ним.  Тогда он нагнулся,
поднял с земли небольшой камешек  и, примерившись, швырнул в оконце Аксиньи.
Раздался  слабый звон, качнулась  занавеска  на  окне,  и  мелькнула женская
головка.  Он перешел  через  дорогу  и  встал  возле  ворот, укрывшись  близ
громадной березы, и принялся ждать. Вскоре скрипнула калитка, и к нему вышла
Аксинья в наброшенной на плечи темной шали.
 - Ты?! - узнала она. - Как? Отпустили?
 -  Жди, они  отпустят, -  он притянул ее к  себе  и положил  голову  на
мягкое, пахнущее домашним теплом и уютом плечо. - Спасибо тебе за помощь.
 - За какую помощь? - удивленно спросила она. - О чем ты, Вань?
 - Не ты разве в острог пирог мне принесла?
 - Какой пирог? О чем ты?
 - Не ври! Ты! Боле некому,  - злость проснулась в нем,  и он вспомнил о
ноже, который все так же  лежал за голенищем. Он сейчас мог сгоряча зарезать
Аксинью, если она станет и дальше изворачиваться.
 -  Что  с  тобой?  -  встрепенулась  она,  заметив  перемену,  внезапно
произошедшую с Иваном.  - Может, твоя рыжеволосая подружка принесла пирог? -
язвительно спросила она и чуть отодвинулась от него.
 - Про Зинку откуда знаешь? Говори, а то...
 -  А то что, Ванюшка? Не тебе меня пужать, мал еще, жизни не видел. Все
я про тебя знаю, и что дале с тобой будет, ведомо мне...
 - Откуда знаешь все?  Колдуешь,  что ли? -  Иван  вдруг  остыл, ослабли
руки,  все  стало безразлично, не хотелось  ни говорить,  ни спорить,  и  он
попросил тихим голосом: "Ксюша, укрой меня. Может, ищут уже полицаи, а мне и
идти больше некуда. Можно к тебе?"
 - Так-то оно  лучше, а то набычился,  нукать  начал, - потрепала его по
щеке Аксинья  и, притянув к себе, чмокнула в губы.  - Пошли ко мне, мой  еще
два дня в отъезде будет, послали куда-то там.
 Они поднялись по темной лесенке к  ней в горенку, Аксинья разобрала для
Ивана  постель,  предложила поужинать,  но он  отказался  и сразу  завалился
спать, и уже через минуту блаженно захрапел. Проснулся он по старой привычке
сразу  за  полночь и резко  сел  на  кровати, не  понимая, где он находится.
Увидел  тонкую  сальную  свечку  на  столе, а возле  нее  сидела  на  лавке,
склонившись  над  столом,  Аксинья  и что-то перебирала  руками. Сперва  ему
показалось, что она шьет, но, вглядевшись, увидел небольшие  карты,  которые
та раскладывала перед собой.
 - Выспался? - спросила она, не оборачиваясь.
 -  Ага, -  позевывая,  ответил он.  - А  ты, поди, и  не  ложилась еще?
Гадаешь, что ли? Не на меня ли?
 - На тебя, милый, - ответила она.
 - И что же там карты говорят? - он поднялся с кровати, подошел к столу,
с  интересом  поглядел  на  ряды  разномастных  карт, лежащие  перед ним.  -
Казенный дом выпадал?
 -  А то как. Только он  и  сидит во  всех углах  да случайные  встречи,
расставания да проводы, да чьи-то пустые хлопоты.
 -  Тогда про  меня,  - рассмеялся Иван, - иди лучше  ко  мне, - и хотел
притянуть Аксинью к себе, обхватил ее за плечи.
 - Погоди, - остановила она, - поговорить надо.
 -  Давай,  -  покорно  согласился  Иван  и  сел   обратно  на  кровать,
приготовился слушать, о чем это станет говорить с ним посреди ночи Аксинья.
 -  Поняла  я,  что  воровством ты  жить не  можешь,  -  серьезно начала
Аксинья, сидя на лавке и повернувшись к нему лицом, - погубит оно  тебя.  Не
по тебе оно...
 - Ишь ты,  как заговорила,  - обиделся было  Иван и откинулся на мягкую
подушку, сощурив в усмешке глаза. -  Прямо как тот полицмейстер толкуешь. Не
он ли тебя научил?
 - Ваня, я тебе  добра желаю, - ничуть не обидевшись, продолжила Аксиньи
поджала губы, - кто тебе еще присоветовать чего доброе может...
 - Уж  только не ты!  Чья бы корова мычала, а  твоя бы молчала. Не ты ли
присоветовала мне, как бывшего нашего хозяина,  Филатьева, обчистить? Ну? Не
помнишь?
 - Дура  была, вот  и  советовала,  - все так же спокойно  отвечала она,
глядя не на Ивана, а чуть в сторону, будто видела там что-то такое, чего ему
видеть не дано. - Думаешь, чего я гадала? Узнать, что ждет тебя.
 - За дурака меня считаешь? Чтоб я картам верил...
 -  А мне поверишь? - подняла она вверх руку, и темная тень метнулась по
стене. -  Мне  поверишь? Тогда  слушай, чего скажу.  Карты  показывают  тебе
казенный дом, а за ним дорожка дальняя...
 - И не сомневался,  -  попробовал  отшутиться Иван, но Аксинья повысила
голос и твердо договорила:
 - Только стала я второй  раз карты раскладывать, и опять выпал казенный
дом,  а за ним... не  поверишь, Вань... За  ним  ждут тебя большие  деньги и
почести, чины, и власть. Слышишь?
 - Не оглох пока, - грубо отозвался Иван, внимательно глядя на нее.
 - Долго я думала, что бы это  значило... Казенный дом, он всегда и есть
казенный  дом. А потом словно озарение какое на  меня  нашло: на службу тебе
надо идти в казенный дом, в полицию проситься...
 - Мне? В сыщики? - Иван даже подпрыгнул на  кровати и громко захохотал,
но, спохватившись, что  может  разбудить  кого-то  из живущих по  соседству,
прикрыл  рот  ладошкой. - Веселая ты  у  меня девка, ничего не скажешь. Чтоб
Ванька Каин шел в полицию служить, насмешила!
 -  Нет, ты послушай меня, - замотала  головой Аксинья, - тебе ведь цены
нет. Кто, как не ты, все воровские  шайки знает? Все сходы, а скольких воров
в лицо узнал за это время? Многих знаешь?
 - Да,  поди, много,  -  согласился Иван, начиная понимать,  куда клонит
Аксинья. - Но как только я в  полицейском  участке объявлюсь, то  всяк  меня
схватит и в застенок, а там сама знаешь... - он зябко  повел плечами и опять
потянулся к Аксинье.
 -  Погоди,  погоди, Вань, дослушай до конца, - отвела  она  его руки, -
зачем  тебе обязательно в  полицейский  участок идти?  Надо идти  туда,  где
знатные люди сидят, что выше любого полицейского.
 - Это кто же у нас выше полицейского? Государыня, что ли?
 - Правильно, государыня. А ниже  государыни, знаешь, кто  идет?  Сенат.
Там мне один человек сказывал, в больших чинах люди сидят, над всеми другими
властями начальники. Вот если ты  им по душе придешься, пообещаешь на Москве
порядок навести, воровство прекратить, то назначат они тебя главным  сыщиком
и уже никто тебя тронуть не посмеет.
 - И сам полицмейстер? - широко раскрыл глаза Иван.
 - Да,  и он не тронет, коль прежние твои грехи прощены будут, и примешь
ты присягу и начнешь службу. Понял? - и она подошла к нему, прижалась мягким
жарким телом и задула свечу.

12.
 Целую  неделю  регулярно,  каждый  день,  уходил  Иван  Каин  к  зданию
Московского  Сената  со  свернутым в трубку листом бумаги в руках. По общему
решению  с  Аксиньей решился  он подать  прошение  о приеме  его на службу в
Сыскной приказ и  обещал  в скором времени  истребить всяческое  воровство в
Москве. Однако, приезжающие  на службу сенаторы и словом перемолвиться с ним
не желали, а от бумаги нос  воротили, будто бы там кошка  дохлая  завернута.
Один  лишь  и сказал,  мол,  требуется  в  присутствие все бумаги  в обычном
порядке подавать, через секретаря, а уж там их станут разбирать, как должно.
Знал  Иван это "как должно"! Год может  пройти, а то и вся  жизнь,  пока его
прошение на самый верх сенатский доползет на вороных, да если и доползет, то
как на него там взглянут? Не прикажут ли обратно в острог вернуть?..
 Про  генерал-полицмейстера  слышал  он,  будто бы из  пожара его  живым
вытащили,  но  сильно обгорелым,  дома без  памяти лежит. Может, потому его,
Ивана  Каина, и  не  хватились, что бумаги сгорели,  а сам генерал приказа о
сыске его  отдать не в силах по болезни своей. Все это было на руку Ивану, и
даже то, что муж  Аксиньи все не возвращался из отлучки своей и жил он у них
в  доме беспрепятственно, было необычайным везением. Несколько раз Иван, идя
мимо богатого  дома  где-нибудь на  Тверской или Мясницкой,  прикидывал, как
ловко можно ночью вовнутрь забраться, да и обчистить хозяев, но гнал от себя
эти  мысли  и  намерения,  решившись  отныне  жить  честно и  без  разбойных
привычек.  Аксинья снабдила  его деньгами на  мелкие расходы, и пока он ни в
чем особо  не нуждался.  Бывая ежедневно у крыльца Сената, он перезнакомился
со многими челобитчиками, что, как и он, ждали возможности подать прошение в
руки  кому-либо из сенаторов. Многие  из них  знали  государственных мужей в
лицо  и по имени,  заговаривали с кучерами и лакеями, что  оставались  подле
господской кареты,  и терпеливо дожидались  их  возвращения.  Челядь  охотно
рассказывала  о  своих  господах,  добавляя  при  том  от  себя  о всяческих
строгостях и  едва ли не  зверствах  тех.  Иван  слушал  одних, переходил  к
соседнее карете,  снова  слушал  и уже  неплохо разбирался  в старшинстве  и
званиях сенаторов. Более  прочих он выделил  для  себя князя Якова Ивановича
Кропоткин