и,  стояли  люди, и острое чувство любопытства
проснулось в нем. Он иногда останавливался у  тех домов, где  были  неплотно
занавешены  окна, и  некоторое время стоял, высматривая, как там течет иная,
не знакомая  ему жизнь.  Потом, смутившись,  что его  может  кто-то увидеть,
устыдить, поспешно шел дальше.
 Вдруг  он  остановился  и  сообразил,   что  неподалеку  находится  дом
Пименовых,  и что-то  зажглось  в  нем,  заставило  во  второй раз  за  день
покраснеть. Оглянувшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, перешел
по сухому месту улицу и, ступая осторожно на  мостки,  пошел к дому Натальи,
не совсем понимая, что станет делать дальше.
 В доме Пименовых  не спали, и половина окон была освещена. Он подошел к
воротам и встал  на лавку, заглянул внутрь поверх занавесок. Почти вся семья
сидела за столом и ужинала,  сосредоточенно глядя в тарелки. В комнату вошел
кто-то  из прислуги с  кастрюлей в  руках, поставил ее на  середину стола. У
Ивана заурчало  в животе,  и он только теперь вспомнил, что не ел весь день.
Подавив в себе желание постучать в окно, пошел вдоль невысокого заборчика и,
не  отдавая  себе  отчет,  зачем  он  это  делает,  подтянувшись  на  руках,
перемахнул через него, зацепив ногой дождевую бочку, стоявшую на углу  дома,
а оттуда попал в огород. С той стороны не было ни одного освещенного окна, и
лишь слабый свет от горевшей перед иконою лампадки сообщил ему, что  комната
жилая. Рядом с домом росли кусты  сирени, и Иван спрятался в них,  затаился,
все еще не зная, зачем он здесь.
 Через  какое-то  время свет от лампадки перекрыла чья-то фигура,  затем
комната  озарилась слабым пламенем свечи. Иван явственно различил через окно
Наталью, державшую в левой  руке бронзовый подсвечник  с горящей свечой. Она
молилась, часто крестясь  на  угол комнаты, кланяясь  и что-то шепча  одними
губами.  Кончив читать  молитву,  она  поставила  на  столик свечу и  начала
расправлять   постель,  взбивать  большую   пуховую  подушку.  Закончив  эти
приготовления, сняла с головы платок  и принялась  расчесывать большую косу,
едва не  достающую ей до пояса, потом медленно стала  раздеваться, снимая по
очереди   вязаные   чулки,   вешая  их   на   спинку  стула,   расшнуровывая
многочисленные шнурки и завязки. Еще  мгновенье, и  она осталась  совершенно
обнаженной, взяла в руки ночную рубашку...
 Ивана  била   крупная  дрожь,  клацали  от  возбуждения  зубы,  изнутри
разливалось что-то жгучее, горячее, словно он находился в парной бане. Мышцы
его  так  занемели, что  толкни его сейчас кто, и  он  не удержался, упал бы
кулем на землю. При этом он тяжело дышал, как во время самой тяжелой работы.
Он видел Натальино тело, покатость плеч, бугорки грудей  с розовыми сосцами,
волосы  под  мышками, когда она поднимала  руки кверху, впадинку пупка  и...
ложбинку  между  ног. Он напряженно  дышал  чуть  приоткрыв рот.  Затем,  не
понимая, что  делает, выполз из-за  куста и  прижался разгоряченным  лбом  к
холодному стеклу.
 А  Наталья тем временем спокойно надела  рубашку  и направилась к окну,
чтоб  задернусь на  ночь  шторку.  И  тут  ее взгляд  встретился с  безумно,
неотрывно смотрящим  на  нее Иваном. Наталья замерла  на  мгновенье,  рот ее
перекосило  в крике, которого Иван слышать не  мог, но догадался, в  комнату
заглянул удивленный Василий Пименов, а  дальнейшего Иван  Зубарев не помнил.
Ноги сами  понесли  его, он  перемахнул через невысокий заборчик,  налетел с
маху на дождевую бочку,  перевернул  ее,  облился холодной водой, за забором
угодил в канаву, упал на  четвереньки, но в  неудержимом прыжке  выбрался на
дорогу и помчался частой рысью, разбрызгивая грязную жижу из неглубоких луж,
спотыкаясь на колдобинах, падая и  поднимаясь. Он несся, как никогда в жизни
еще не бегал. А сзади слышались неотчетливо чьи-то крики, свист, улюлюканье,
и,  наконец,  бухнул  в  ночи  одинокий  выстрел,  потрясший  окрестности  и
пробудивший к жизни сотни  собак, дружно затявкавших, завывших, отозвавшихся
грозным лаем на случившийся переполох. Но Иван ничего этого  не слышал, даже
не понимал, куда он бежит, жадно хватая воздух открытым  ртом, а  в глазах у
него все  стояла обнаженная  Наталья, подрагивали сосцы  на грудях, качались
крутые бедра.
 Бег  охладил  его, и вскоре он чуть пришел в себя, осмотрелся кругом  и
понял, что находится на выселках, в той самой Тырковке, через которую совсем
недавно вошел  в город. И  тут  на  него  навалилась огромная усталость,  он
доковылял до конца  улочки, свернул  в лес и  завалился на первый попавшийся
бугорок,  нащупал руками невысокий пенек  и положил  на  него голову.  Через
минуту  он   спал,  а  проснувшись  с  первым  солнечным  лучиком,  блаженно
улыбнулся,  соображая, привиделось во сне ему случившееся возле пименовского
окна или то было на самом деле и,  сладко  потянувшись, зашагал размашисто и
легко по той же тропке, в сторону корнильевской Аремзянки.
 Через несколько дней приехал старший Корнильев, Михаил, сообщил о своем
разговоре с губернатором Сухаревым, о том как умаслил киргизцев, пообещав им
откупных через неделю, после чего те  согласились убраться обратно  к себе в
степь, а затем поинтересовался у Ивана, чем собирается дальше заниматься.
 - Женюсь, а потом поеду золото искать, - не раздумывая, ответил он.
 -  Тьфу  на тебя,  - ругнулся Михаил Яковлевич, - другого,  путного, от
тебя сроду не услышишь.
 -А  ты  не  слушай, -  спокойно ответил  Иван.  Последние  дни он начал
держаться вдруг уверенно, почти дерзко, решив что-то важное для себя.
 Михаилу  явно не понравился  его  ответ,  но и  он заметил изменения  в
двоюродном  брате,  вздохнул, сдержав набежавшую  злость и  желание  осадить
родственничка, но, чтоб не затевать ссоры, мягко спросил:
 - На прииски, что ль, собрался?
 -Туда...   Успеть   надо,  до  холодов  разведать,   а   потом   еще  в
Санкт-Петербург за разрешением на работы, - как о чем-то обыденном, спокойно
сообщил ему Иван.
 - Куда,  куда?  В  Санкт-Петербург?  - не  поверил тот. - Кто  тебя там
дожидается, в Петербурге-то?
 - Кому надо,  тот и ждет. Все главные дела только там и можно решить, а
тут лоб расшибешь, а и на вершок не продвинешься.
 - Вообще-то, правильно мыслишь, - уважительно покачал головой Михаил, -
да многие и до тебя еще в столицу ездили, да отчего-то не все удачно обратно
возвращались. Столица  - она  столица  и  есть, слезам  не верит,  ей деньги
подавай.
 - Ничего,  деревеньку  заложу, а своего  добьюсь, - лихо  подмигнул ему
Иван и похлопал по плечу. - Не боись, не пропадем...
 - Это ты уже и до деревеньки отцовой добраться решил? Для того ли он ее
покупал, чтоб ты по столицам отцово состояние проматывал.
 - А  это уже наше с батюшкой дело, как с деревенькой поступить. Он меня
женить  собрался,  а я ему  скажу, что коль деревеньку на меня перепишет, то
согласен обжениться.
 - Силен! Ничего не скажешь. Только не перепишет  он деревеньку на тебя.
И я ему отсоветую.
 - Тогда и свадьбе не бывать. В таком случае деревню ту у него задарма в
казну заберут. Или не знаешь, братец?
 -  Да-а-а... Все  продумал,  все решил. Ладно, мое  дело  сторона, а  в
столицу  ехать... -  Михаил  на  полуслове остановился,  подумал о чем-то, а
потом, улыбнувшись широкой улыбкой, ответно подмигнул брату и продолжил, - а
поезжай! Где наша не пропадала! Чем здесь киснуть-то...
 Василий Павлович Зубарев действительно уперся, когда в очередной приезд
в  Аремзянку  сын  первым  завел  разговор  о женитьбе  и  о  своем  условии
переписать на  него  деревеньку  Помигалову.  Долго  спорил,  даже  пробовал
стращать Ивана,  что лишит его наследства, выгонит со  двора, как  есть, без
копейки за  душой, но ничего не  помогало.  Зубарев-младший  крепко стоял на
своем и твердил одно:
 - Перепишешь Помигаловку  -  будет свадьба,  а нет, то ищи иного жениха
Тоньке Карамышевой.
 Неожиданно  Ивана  поддержали Алексей и  Федор Корнильевы,  напомнив  о
занятости Василия Павловича  делами  в Тобольске,  стали доказывать, мол, на
все  его одного не хватит, а Иван и  наезжать туда  будет, а может, после  и
совсем  переселится с  молодой  женой. И Зубарев-старший  сдался,  пошел  на
попятную, обещал выполнить все так, как настаивал Иван, но тут же добавил:
 - Только смотри, коль баловать начнешь, мигом узнаю. А тогда...
 - Что тогда? - открыто усмехнулся Иван, поняв, что впервые в жизни отец
уступил ему, почти сдался.
 - Опеку над тобой учиню! Вот чего!
 - Там видно будет, - легкомысленно отмахнулся Иван, но посуровел, видя,
отец  не  шутит  и,  оступись  он,  сделает  как обещает,  не  даст  и  шага
самостоятельно ступить.
 А еще через  день Михаил  Яковлевич  привез радостную весть:  киргизцы,
взявши  с него  деньги  с  товарами  на изрядную  сумму разными, успокоенные
уехали восвояси, обещали забыть о случившемся, не жаловаться императрице. Но
заказали  Ивану  появляться  в  их  краях,  погрозив  на прощание  в воздухе
смуглыми кулаками. Отменил  приказ о сыске Зубарева и тобольский губернатор.
И теперь Ивану можно было преспокойно возвращаться в город.
 ...Уже на следующий день,  как Иван приехал в Тобольск, они  с Василием
Павловичем честь  по  чести  оформили документы  на  деревеньку  Помигалову,
переписав ее  на Зубарева-младшего, в  полное  его  пользование  с  выплатой
подушенных и прочих денег за нее.
 -  Смотри, Ванятка, берись за  дело  всерьез, может,  из тебя и в самом
деле  толк  выйдет, -  со вздохом, как от  себя  оторвал, передал ему купчую
Зубарев-старший. - А главное, всю дурь из башки выбрось...
 - Само собой, батюшка, или я не ваш сын, другой породы?
 - Чего-то сомневаться в последнее время стал я в том, -  вздохнул отец.
- Порода, может, и нашенская, а дела... непонятно чьи.
 В тот же вечер поехали свататься к Карамышевым. Антонина, хоть  и знала
со слов  отца,  что должны приехать  Корнильевы  по серьезному делу,  вконец
растерялась, когда Андрей Андреевич  вывел ее за руку из-за перегородки, где
она  скрывалась.  Заплакала.  Кинулась на  грудь к матери,  хотела убежать к
себе,  но  ее успокоили, усадили напротив жениха. Иван, тоже  смущенный,  но
довольный, разглядывал свою невесту, невольно сравнивал с Натальей Пименовой
и  находил  Антонину  и  худой, и чернявой,  и глаза  у нее  были маленькие,
глубоко посаженные, а  носик,  вздернутый  вверх.  Наталья была  не в пример
краше, крупнее лицом и фигурой.
 "Ай,  с лица не воду пить, - подумал он про  себя. - Свезу в деревню, а
сам на прииски подамся..."
 Под  конец  сватовства,  когда  все обговорили, назначили срок, в какой
церкви будут венчать молодых, Антонина осмелела и в  упор поглядела Ивану  в
глаза, и  он  удивился чистоте  и силе ее взгляда, и что-то кольнуло внутри,
захотелось остаться с ней вдвоем, поговорить.
 ...Венчались в  Богоявленской церкви,  в  зубаревском приходе, в их  же
доме отыграли и свадьбу,  гудели три дня  подряд.  Еще  несколько дней побыл
Иван с Антониной, утолил страсть своего молодого тела, ходил как полупьяный,
катал ее на  новой  пролетке  за город. Отец по  такому случаю позволил даже
запрягать  любимца Орлика. С каждым днем Тоня все более  нравилась ему, и он
уже  не  вспоминал про Наталью,  у  которой, по  слухам,  опять расстроилась
свадьба,  а  потом, в  один  день, собрался  и,  наказав  жене,  чтоб ждала,
сообщил, что поехал в Тюмень, к крестному Дмитрию Угрюмову.

24.
 Род  Андрея  Андреевича Карамышева проживал  в  Тобольске чуть  ли не с
первых лет основания  города. Его предки происходили из  некогда  знатного и
богатого рода Карамыш-бека и на  момент прихода в Сибирь хана Кучума владели
собственными улусами, землей и ловчими угодьями. Но, не найдя общего языка с
властолюбивым ханом, не захотели подчиниться ему и подались в северные земли
на реку  Конду, где породнились с князьями Алачевыми. С тех пор их  и  стали
звать  не  иначе  как "остяками",  начисто  забыв об их прежних,  татарских,
корнях.
 Не стало  грозного хана  Кучума,  пришли русские  воеводы, и Карамышевы
перебрались поближе к Тобольску. Тут они  приняли христианство, царь  Михаил
Федорович  даровал  их за это  княжеским титулом и жаловал землицей в нижнем
городе,  близ торговых рядов, в местечке, столь полюбившемся купцам и прочим
торговым  людям. Постепенно  рядом  с Карамышевыми обустроились и поселились
многие татарские семьи, стараясь держаться поближе один к другому. Лет через
сто там уже стояла целая слобода  с возвышающейся меж неказистых, обмазанных
глиной  домишек деревянной, рубленной в двадцать  венцов мечетью. Неподалеку
от татарской  слободы  стояли дома  православных горожан, виднелись  русские
храмы и часовни.  Такое  соседство  никому  не  мешало и  было даже  удобно,
поскольку большинство живших в городе татар  нанималось грузчиками  к тем же
купцам, шли гребцами в  рыбацкие  артели,  водили  обозы  на ярмарки, а  при
случае поставляли дрова, как мещанам, так и в православные храмы.
 Одно было неладно: когда шел на Иртыш крестный ход для освящения речной
воды, то никак было не миновать мечети, а мулла мог крикнуть вслед процессии
что-то на своем языке, и кто его знает, о чем он кричал...
 Да еще пожары частые, что каждый раз начинались непременно из татарской
слободы, а  потом уже красный петух шел гулять  по крышам,  не разбирая и не
спрашивая, кто под ней живет, и...  выпластывал  весь город под  корешок, не
забывая ни христианские храмы, ни мусульманской мечети, прихватывая при  том
крепостные стены и башни. Еще воеводы, а вслед за ними и губернаторы ворчали
на старост татарской слободы, мол, худо за печами смотрите, бед от вас много
всему  городу... Но  старосты татарские  делали  большие  глаза,  и  клялись
аллахом,  что огонь к  ним залетел от русских домов  и  вины их в  последнем
пожаре совсем и  не было. Городские начальники, скрипя зубами, прогоняли тех
и молчали, наблюдая, как опять  начинают лепиться одна к одной  нехитрые, об
одну  комнату,  с  небольшими,  в  локоть  оконцами,  татарские  лачуги,  не
окруженные ни забором,  ни палисадом.  У каждого свой  манер и понятие,  как
жить,  как хозяйство  вести,  тут даже  самому  большому начальнику лучше  в
подобные дела не встревать.
 Правда, во  времена Петра  Алексеевича, когда  перемены  наблюдались во
всех городских  делах, заговорили было  о строительстве на  месте  татарской
слободы большого каменного гостиного  двора, и даже царев указ  на этот счет
был получен. Но татарские купцы, прознав про то, пронюхав через кого-то там,
снарядили огромное посольство к царю,  собрав подати и недоимки за последние
десять  лет  и  помчались  в  столицу.  Вернулись  с  широкими  улыбками  на
луноподобных  лицах  и, не  скрывая  радости, в тот же  день  направились  в
губернаторские  покои, выложили губернатору  под  нос царев указ  о переносе
строительства  на  гору.  Гостиный  двор   отстроили  наверху,  подле  самой
первопрестольной  Софии.   И  опять  время  от  времени  вспыхивали  посреди
татарской слободы  пожары, оставляя после  себя печальные  пепелища. Кто его
знает, сколько простояла бы еще та  слобода, да  случилось приехать в Сибирь
новому митрополиту, который поглядел на то дело иначе.
 Митрополит  Сильвестр  был  родом из  Киевской  земли,  где  и  окончил
духовную  академию,  а  потом  долгое время оставался настоятелем одного  из
монастырей под Казанью, где показал себя как муж ученый  и достойный. Многие
годы он путешествовал по Волге, обращая в православие местных жителей, в чем
нимало преуспел. Получив митрополичью кафедру  в Тобольске, он стойко принял
это  назначение, уводившее его еще дальше от родных  мест.  С первых же дней
пребывания  в Сибири  подивился слабости православной церкви, которая крепко
стояла на ногах лишь по городам да крупным селам. Зато вокруг этих небольших
островков  бурлило татарское, вогульское и остяцкое  население,  к праведной
вере являющее полное равнодушие, а зачастую и открытую неприязнь.
 На первых порах митрополит Сильвестр снарядил проповеднические миссии в
близлежащие  к  Тобольску  селения,  где  удалось  довольно  быстро  и легко
окрестить несколько десятков татарских семей, дав им обещание, что они будут
приняты  в казачьи войска  и  на  десять лет  освобождаются от  сдачи ясака.
Однако в самом Тобольске дело обстояло не в пример  хуже. Как только местный
мулла Измаил узнавал о  появлении в слободе русских  проповедников, он сломя
голову  мчался  в тот дом, где они  были  приняты, и  грозил хозяевам  всеми
смертными  грехами,  если только  те  вздумают изменить вере отцов.  Владыка
пробовал пожаловаться  на Измаила  в  правительственный  Сенат,  но  получил
оттуда весьма насмешливое и колкое  письмо, заканчивающееся  словами,  что в
чужой монастырь со своим уставом не ходят.
 Вот  тогда   митрополит  Сильвестр  обратил  свое  внимание  на  Андрея
Андреевича  Карамышева,  мирно проживающего  в татарской слободе и  при  том
исправно посещающего православный храм во всякий воскресный день.
 -  Попроси-ка  его  ко мне  завтра  в  полдень  явиться,  -  мягко,  на
украинский манер выговаривая  слова, сказал он батюшке, - побеседовать мне с
ним захотелось.
 Карамышев  явился точно в назначенный  срок  и, склонив голову, подошел
под благословление к владыке.  Тот благословил его, усадил в глубокое кресло
напротив себя  и завел разговор о вере,  о благочестии,  о  смирении. Андрей
Андреевич,  полуопустив голову, внимательно  слушал,  согласно  кивал  и  не
очень-то понимал, зачем сам владыка пожелал лицезреть его скромную персону.
 - А  скажите мне,  - наконец владыка слегка намекнул  на  истинную цель
своего  интереса  к  Карамышеву,  -  как  получилось,  что вы, человек  веры
православной, и вдруг живете рядом с магометанами, общаетесь с  ними в любой
урочный час, поди, и их еще у себя в доме принимаете?
 - Случается, -  потупя  взор, отвечал  тот, - предки  мои из татарского
рода вышли, и одни из первых на том самом месте и поселились.
 -  Значит, вашему роду  и земля вокруг была дарована? - заинтересовался
владыка, оглаживая длинную седую бороду  и не спуская острого взгляда с лица
собеседника. - Как же теперь на ней живут иные люди?
 - Про то мне неведомо, но со слов отца покойного, царство ему небесное,
знаю,  будто  бы  часть   земли  продана,  часть  сдана  в  аренду,  а  иная
родственникам или просто знакомым  в незапамятные времена  под строительство
домов  отдана. У нас ведь нравы  простые, не то что  в больших городах, коль
пришел человек  и просит отвести пустующую землю под жилье, то отказывать не
принято.  Вот так и сложилась  татарская слобода, а  мы самые первые на  тех
местах поселенцы.
 - Весьма интересно, весьма, - пожевал сухими тонкими губами владыка,  -
а есть ли у вас какие бумаги на право владения той землей?
 - Да как сказать, - замялся Карамышев, - вроде и есть, а вроде и нет...
- И, собравшись с духом, выпалил, - погорели бумаги в один из пожаров. Но...
-  поднял предупредительно руку, увидев, как брови владыки поползли вверх, -
но  есть подлинные грамоты в  канцелярии  Ее  Императорского Величества. Мой
отец делал запрос, и ему  ответили, что  те подлинные указы наличильствуют в
канцелярии, но нам высланы быть не могут.
 -  Понятно,  понятно,  -  владыка был явно озадачен,  но, чуть подумав,
осторожно спросил, - скажите, князь, я могу вас так называть?
 - Предки  мои были пожалованы княжеским титулом, но опять же указ погиб
в пожаре, да и... женились  на ком попало, а потому, как я понимаю, утратили
право так наименоваться. Обычно меня так здесь никто не называет, - закончил
он с  видимым усилием. Чувствовалось, что Карамышеву неприятны напоминания о
былых титулах, которых он сейчас не имеет.
 - Хорошо, как скажете, - владыка не стал настаивать,  - у меня  к  вам,
можно сказать, тайный вопрос, вы уж извините, но налагаю на вас на некоторый
срок обет молчания. Вы меня  поняли? - увидев, что Карамышев кивнул головой,
продолжал  неторопливо  и  с  нажимом  на  каждом