ись,  увидев сквозь  мутное  стекло  чей-то  профиль  или  мелькнувший
льняной  локон, интересовались у слуг, что за  барыня проживает в  том доме,
строчили  глупые записки,  ждали  часами  ответа и,  дождавшись его, убегали
счастливые,  чтоб  назавтра вновь  появиться  на  том  самом  месте  и опять
подпрыгивать и подавать красноречивые сигналы у занавешенного окна.
 Белые  ночи  были  тем отрадным  временем,  что  полагалось в  качестве
вознаграждения  пережившим неуютную зиму  петербуржцам,  вылезающим на Божий
свет из  жарко  натопленных покоев и  каморок, чтоб подставить  лицо нежному
морскому ветерку,  игриво треплющему, оглаживающему кожу и  старого  боевого
генерала, и  юного щеголя, и  колодника,  застывшего  с лопатой  в руках над
прокапываемой  им  канавой  - всем  доставалось  и хватало весенней  неги  и
щедрого тепла,  накатившего с моря, несущего с  собой  неуловимый запах иных
стран, зовущего в дорогу, в поездку, на простор...
 Начиналась  в  это  самое  время суета  и  в  покоях  императрицы.  Шли
приготовления  к  летнему выезду  в Царское Село.  Убирались в чуланы зимние
платья, шились новые легкие и полупрозрачные наряды, чтоб пленять и удивлять
придворных дам и иностранных дипломатов,  которые  вслед  за царским  двором
готовились ринуться в загородные имения. Незатихающая  суета стояла во  всех
петербургских  домах.  Так рой пчел приходит  в возбуждение  перед  тем, как
вылететь, вырваться в солнечный, расцвеченный радужными красками летний день
и  ринуться следом за  маткой на  поиски  нового жилища,  возбужденно гудя и
ввинчиваясь в мягкий, липкий воздух.
 Елизавета    Петровна   стояла    у   большого    зеркала,   окруженная
многочисленными  фрейлинами,  восхищенно  глядящими  на  нее  и  восторженно
причмокивающими яркими,  сочными  губками. Шла обязательная перед выездом  в
Царское  Село  примерка  новых  платьев,  и  к  государыне  на  этот  случай
допускались все ее  ближние дамы, чтоб они могли видеть, какой покрой и цвет
ныне в  моде, пришелся по душе  императрице и соответственно затем шить себе
подобное  в подражание  и почитание  великодержавной правительницы,  которая
прежде всего была  женщиной, наделенной чудной фигурой и  обаянием, желающей
нравиться мужчинам  и  всем  подданным. А  уже с нарядов  придворных фрейлин
кроились  и шились платья прочих  столичных  дам, что не могли даже  мечтать
быть допущенными во внутренние покои государыни, но не хотели хоть в  чем-то
отступать  и  отличаться  от  новой  моды  и,  как   государственную  тайну,
передавали узнанное шепотком,  забежавшим к ним ненадолго знакомым, желающим
осведомиться о длине и цвете платьев  нынешнего сезона, и о том, в чем  была
вчера  императрица и какая лента  опоясывала ее, был ли разрез на рукаве,  и
какого  размера и цвета  банты  должны помещаться  на  плечиках  или  груди,
приспущены или забраны должны быть складки на шлейфе, обнажены ли локти...
 Все эти  сладостные сборы, приготовления  окончательно  кружили  головы
столичным дамам,  их мужьям, возлюбленным, и все надолго забывали  о войнах,
государственных делах.  Главное, что  сумели пережить еще  одну,  как всегда
трудную и  студеную,  зиму, окунулись с головой  в новые  хлопоты, а значит,
жизнь  продолжается,  идет,  бурлит,  плещется, и каждый  новый  день  несет
радость, негу  и усладу душе. И жизнь, ни  с чем не сравнимая,  чудная жизнь
шла, кипела на  столичных улицах, а вслед за столицей оживала, просыпалась и
вся  огромная  страна, называемая Россией. И  главным механизмом,  тонким  и
сложным, легко ранимым и непредсказуемым, закручивающим весь тяжелый и плохо
отлаженный быт и устройство великой страны, оставался царский двор.
 Экипаж императрицы,  запряженный шестерней  подобранных в масть  гнедых
лошадей, промчался по петербуржским улицам, громыхая на булыжных мостовых и,
чуть  наклонившись  на  повороте,  выскочил  на прямую наезженную  дорогу  в
Царское Село.  Императрица сидела, слегка откинувшись  на  розовые  атласные
подушки лицом по ходу, а напротив нее, полуобернувшись, расположился Алексей
Григорьевич Разумовский, положивший одну  руку на кожаную подушку, а  второй
сжимал костяной набалдашник тонкой, оправленной  в серебро трости. Следом за
ними, по краю дороги, скакали гайдуки в  темно-красных  кафтанах, казавшихся
издали бутонами распустившихся невиданных цветов на фоне редкого зеленеющего
леса. Еще  дальше  покачивались  экипажи,  кареты  и  рыдваны  камер-лакеев,
гоффурьеров,  камер-пажей  и   просто  близких  к  императрице  людей,  кому
предложено было ехать в летнюю резиденцию вместе с двором.
 - Экипажей с  полста наберется, - указал тростью Алексей Григорьевич, -
на тот год, кажись, поменьше выезжало.
 -  Да кто  их считать  станет, - обернулась  назад Елизавета  Петровна,
счастливо  улыбаясь,  -  скажу,  так  весь  Петербург  поедет.   Не  посмеют
ослушаться.
 -  Поедут,  куда  им  деваться,  -  согласился  граф.  По  его   слегка
побледневшему лицу государыня моментально отметила, что ее  спутнику сегодня
нездоровится.
 - Ты, Алешенька, случаем не хвораешь? - встревожилась императрица.
 - Мутит чего-то,  - поморщился он, - квас ненастоявшийся перед  дорогой
попил, оно и сказывается.
 - Вечно ты пьешь, чего попало, не спросясь. Остановить, может?
 - Пройдет, -  отмахнулся Алексей Григорьевич  и, вздохнув, сделал  вид,
что  внимательно вглядывается в  растянувшийся поезд их свиты, чтоб избежать
очередных наставлений,  на  которые государыня  оказывалась обычно  чересчур
щедра,  относясь к  нему словно к  ребенку, все  замечая, указывая, советуя,
опекая.
 Граф уже более десяти  лет жил рядом  с  императрицей, которая все  это
время  продолжала его  безумно любить, что, впрочем,  не  мешало  ей бросать
многозначительные  взгляды   на  изредка  появляющихся   при  дворе  молодых
кавалергардов  или  иных рослых  и плечистых  офицеров, которых  старательно
тащила и  приглашала  на балы, маскарады Марфа Егоровна Шувалова. Она же  не
упускала случая, намекнуть графу Алексею Григорьевичу на его происхождение и
полную зависимость от расположения императрицы. Но та, слава Господу, даже в
изредка  случавшихся размолвках и ссорах, не позволяла унизить или оскорбить
любимца,  и чем дальше,  тем более тепло и  дружественно  относилась к нему,
покровительствуя во всем.
 Алексей Григорьевич,  познавший в детстве нужду и насмешки,  платил  ей
добром, ничего  не скрывал, ни разу не  попросил себе даже  малой деревеньки
или  имения, отказывался  от  чинов, но  вынужден был  принимать их, чтоб не
огорчать  ее, государыню. Даже про себя он не смел назвать ее "Лизой", а тем
более  вслух,  хоть  наедине,  хоть  при  людях  обращался  неизменно  "Ваше
величество" или, в крайнем случае, "матушка-государыня".
 Когда  ему  был подарен великолепный Аничков дворец,  он  почти год  не
решался въехать туда и,  не представляя, как разместится и обустроится в сем
великолепии,  продолжал   занимать   небольшую   комнату  напротив   спальни
государыни.  И лишь когда  она не на шутку  рассердилась,  пообещала продать
Аничков   на  торгах,  одумался,  переехал.  Но  комнатку  напротив  спальни
императрицы оставил  за  собой  и  при  малейшей возможности, сославшись  на
поздний  час или  нездоровье,  оставался ночевать  в  ней, вдыхая и  радуясь
знакомому привычному аромату давней своей  обители.  Нет,  он не был ханжой,
который  бы создавал видимость  нежелания принять щедрый  дар, несоразмерный
своему положению.  Граф  хорошо понимал цену собственной персоны, и все  его
естество  противилось  подаркам  императрицы.  Как  простой  человек,  он  с
радостью бы служил в чине подполковника или  занял под жилье дом в пять-семь
комнат. Но осознавать себя  генерал-фельдмаршалом  и  проживать более чем  в
полусотне роскошных апартаментов... не мог. То был не каприз и не лицемерие.
Ему  вполне  доставало любви Ее, государыни, приветливого взгляда,  ласковых
слов  и  регулярных  ежедневных  встреч  с Ней,  любимой  женщиной,  которая
одновременно была для него и Государыней, и Матерью, и Божеством.
 Ощущать  себя  единым целым  с  императрицей  стало для  графа  Алексея
Григорьевича  столь же естественным, как каждый день смотреть в окно, видеть
восход  солнца. День,  прожитый без Нее,  он  считал  потерянным для себя  и
грустил, мучился,  сдерживал внутри  безудержно  рвущуюся  наружу  ревность.
Может, потому  и  предпочел всем остальным  окружающим государыню сановникам
именно графа Бестужева-Рюмина, выказывая ему  во всем симпатию  и поддержку,
что тот был достаточно стар  и небольшой охотник до женского пола. Не таковы
братья Шуваловы, которые и моложе канцлера  и ретивее, прорвались к царскому
трону втроем,  как тати ночные, и все им мало, до наград охочи, лезут во все
дела, подталкивают сродников, садят  на должности, и, не ровен час, окажутся
на самом верху, будут толковать Сенату законы и слать собственные указы.
 Когда императрица занемогла  в последнюю зиму, по дворцу  пополз  слух,
будто бы Шуваловы приготовили письмо для ее  последней подписи,  по которому
им быть регентами при наследнике Петре  Федоровиче из-за  неопытности того в
делах государственных. Болтали и другое, что  хотят братья Шуваловы в случае
смерти императрицы освободить из  Холмогор Ивана Антоновича, который без них
править государством никак не сможет. Но сам  граф Алексей Григорьевич  мало
верил подобным  слухам, зная о всеобщей нелюбви к братьям Шуваловым. В любом
случае  канцлер  Бестужев-Рюмин оставался  ему  лично  ближе  и  понятнее. И
единственный человек, кого Шуваловы опасались и даже побаивались, был именно
канцлер Алексей  Петрович. Понимала это и  государыня, скорее всего, женским
чутьем  и  прощала  Бестужеву  многие  грехи  и   грешочки,  в  чем-то  даже
потворствовала  ему, доверив всю внешнюю политику, контроль за раскладом сил
меж соседними государствами.
 Что  мог  предложить в  этой сложной партии он, Алексей Разумовский? За
что  выступить, за кого ратовать? Главное, что было в его силах, он любил  и
берег государыню, и не  особо вмешивался в  дворцовые игры, храня верность и
преданность  Ей,  единственной  женщине его  сердца.  И Она хранила ответную
верность, сколько могла, сознавая важность и значимость их дружбы - чувства,
которое  переживет  их  и  останется  для  многих  непонятным,  невозможным,
поскольку подобное единение весьма редко случается в  дворцовых покоях между
царственной женщиной и обожающим ее мужчиной...
 При въезде в Царское Село их уже ждали в колясках и  верхами  выехавшие
накануне  камер-юнкеры,  поскакали впереди экипажа государыни,  а  некоторые
ехали  следом,  оглядываясь  на  едущий   сзади  царский  поезд,  радуясь  в
преддверии летних развлечений, балов и гуляний, которым предавался весь двор
вплоть  до  Великого  Спаса,  когда  созревали румяные  яблоки и  утомленные
продолжительным отдыхом  дамы  и  кавалеры  начинали  поодиночке и  группами
отбывать  в  собственные загородные  имения  для  ревизий за уборкой урожая,
приготовлений к следующей зиме и возвращения на Покровские холода в столицу.
 Старики не  могли  припомнить  более щедрых и  обильных  праздниками  и
гуляньями времен и сдержанно  журили молодежь за ветреность,  втайне завидуя
им и радуясь тому веселью, которого самим не  пришлось пережить при ранешных
суровых государях.  А что еще оставалось старикам,  как ни радоваться, глядя
на спешащих к  царскому двору своих  детей,  которым выпало счастье  жить  в
столь блистательный  и  счастливый век?!  Век государыни Елизаветы Петровны,
отменившей столь обычную некогда смертную казнь, живущей более десяти лет  в
мире  со всем  светом, позволившей  российскому  народу вздохнуть  широко  и
свободно. И, казалось, ничто не могло огорчить всегда приветливо улыбающееся
лицо императрицы, любимой своим народом за добрый нрав и открытость. И  мало
кто знал,  мог догадаться,  что происходило у нее в душе, стоило ей остаться
одной и глянуть  на свое изображение в зеркале: сзади, из темноты, выплывало
личико младенца, обрамленное  белыми, льняными завитушками волос. Он являлся
к  ней  на  протяжении  последних  лет  с  тех  самых  пор,  как  она  стала
императрицей. То  был  лик  царственного  Иоанна  Антоновича,  единственного
человека, которого она боялась в своей жизни...


18.
 Граф  священной  Римской  империи,  он  же канцлер  российский  Алексей
Петрович  Бестужев-Рюмин,  откинувшись  в старом, доставшемся  еще  от  отца
кресле, внимательно  вчитывался в донесение своего агента из  Франции. В нем
сообщалось о недавнем  сражении  на  далеких берегах  Америки, где  французы
пытались отбить  у  англичан  какой-то небольшой форт, но  потерпели крупную
неудачу, и многие  из них были взяты  в плен. Теперь, сообщал  агент, король
Людовик XV взбешен и готовит  отправку  на американское побережье нескольких
кораблей  с вновь набранными  матросами и солдатами. И хотя это сообщение не
касалось непосредственно русских дел, но Бестужев  удовлетворенно  хмыкнул и
потер руки, в душе порадовавшись за англичан.  Нет, не  зря  он, как опытный
игрок, сделал ставку  именно  на них,  великих моряков  и открывателей новых
земель. Что-то подсказывало ему, что от Франции Россия еще получит  ядовитую
пилюлю, которая  скажется на общем  здоровье страны,  повлечет  беспорядки и
растление умов.  Он, как большинство людей его возраста, живших с юных лет в
государственных  заботах,  был  до мозга костей  консервативен  и  страшился
малейших перемен  и изменений в законах, любых нововведений, ведущих к смене
ориентиров.
 "Стар я  новым танцам  учиться", - часто говорил  он близким  знакомым,
среди которых попадались и горячие головы, мечтавшие бог весть о чем.
 А Франция с ее галантными  манерами,  ловкостью и сноровистостью  могла
вскружить  голову  любому.  Особенно императрице,  которая долго  не  хотела
верить словам первого придворного льстеца и интриганта Лестока, что помог ей
в свое время занять царский трон. И что с того,  что помог? Свою собственную
выгоду блюл тот французишка. И своего любезного короля. Не он, так другой бы
нашелся  помощничек. Они думали, что потом  до скончания века Россия  станет
для них угодливо двери распахивать, льготы на торговлю даст, хлеб за полцены
продавать станет. Не вышло! Скольких  трудов ему, Алексею  Бестужеву, стоило
убедить императрицу  в лживости и двурушничестве любимого ей медика Лестока.
Как  она  тогда сказала?  Мол, тот Лесток, если бы захотел,  то мог отравить
всех ее подданных одной ложкой яда... А разве он не свершил того? Только яд,
им припасенный, был медленный и глазом не видимый: чепчики, кружева, газетки
модные, романы  про  чувственную  любовь.  Это  ли  не  яд?  Разве  не видно
невооруженным  взглядом, как буквально у него на глазах произошла перемена в
нравах  и обычаях семейных. Бестужев едва  ли не первый в России уловил вред
от французских  воззрений  и мечтаний. Ничего  доброго  то  дать не может, и
попомнят еще его, когда  кровавой отрыжкой галантность французская  для всей
страны икнется...
 Другое  дело  Англия,  где подобные непристойности  не  принимаются  ни
двором,  ни вельможами, ни людом простым. Там все стоит и делается нерушимо,
без особых претензий на моду и сиюминутную выгоду. Взять хотя  бы британскую
факторию в самом Петербурге, что на берегу Невы обустроилась, прочно корнями
в  российскую  столицу  вросла. Живут в ней богатые  купцы,  торговые  люди,
негоцианты. Чинно и в довольстве живут, нравственность и нерушимую  семейную
крепость блюдут неукоснительно. Вечерами по  берегу Невы прогуливаются, друг
с дружкой раскланиваются. Не увидишь кого из них на балу без  жены с молодой
девицей,  что  за  французиками  завсегда водится.  Уже  за  одно  это стоит
англичан уважать и от прочих  народов отличать.  Эти, коль слово  дадут,  то
умрут,  а сдержат,  выполнят,  как  уговорились.  Вот  бы  нашим  российским
дворянам  с  них  пример  брать! Да  куда там...  Пообещал  и  забыл!  Чисто
французская привычка русским обычаем стала. И чем дальше, тем горше смотреть
на падение нравов...
 Алексей  Петрович  горестно вздохнул и  покачал головой, прислушался  к
шагам,  доносившимся  из  глубины  дома. Должно  быть, жена, Анна  Ивановна,
собиралась куда-то ехать и торопливо  сновала по комнатам. Не  сказать, чтоб
они  счастливо  прожили долгие годы,  но  меж  ними  стояло  самое  главное,
необходимое  для совместного существования чувство  -  уважение. Сейчас  уже
поздно говорить о любви и  перестраивать жизнь по иному, но  он всегда ценил
жену  за сдержанность, острый  ум и верность. Уж  ему-то,  содержавшему сеть
агентов  по всем европейским странам, ничего не стоило приставить соглядая и
к  ней.  Но  граф  верил  супруге  и,  к тому же,  не желал  подвергать себя
неожиданностям на склоне лет.
 Шаги раздались ближе, а затем и осторожный стук в дверь подтвердил, что
это действительно была Анна Ивановна, ее стук ни с чьим не спутаешь.
 -  Да,  -  ответил  негромко  граф  и  тяжело поднялся с  кресла. Дверь
наполовину  приоткрылась,  и белокурая,  но  уже с заметной  сединой, голова
супруги показалась в проеме.
 - Входи, входи, Аннушка, - протянул он к ней руку.
 - Я  ненадолго...  Прокатиться хочу  с  Таисией...  А то что-то,  - она
сделала неуловимое  движение  рукой в воздухе, -  голова... того,  -  и чуть
улыбнулась. - Может, с нами, а? Граф?
 -  Не-е... - поморщился  Алексей Петрович,  - ты  же  знаешь, не терплю
пустых  прогулок. Давайте без меня. К тому же  Михаила жду. Прислал записку,
обещал быть после полудня.
 -Твой  брат в городе?  - брови Анны Ивановны  взлетели  вверх,  и  чуть
заметный акцент послышался в голосе. Она была из обрусевшей немецкой семьи и
русский  считала  родным языком, но,  когда волновалась,  акцент  давал себя
знать. Михаила Петровича Бестужева-Рюмина, его  старшего брата,  что большую
часть  жизни прожил,  состоя на дипломатической  службе, за границей, видела
редко и вроде как побаивалась.
 - Неделя пошла, как вернулся из Вены.
 - Чего же не приходил? Болен? Или...
 -   Вот   именно,   угадала:  "или".   Дела.   Ты  же   знаешь   нашего
брата-крючкотвора,  все по  кабинетам  заседаем,  на  что  иное  времени  не
остается.
 - Это  ты-то,  Алексей Петрович,  крючкотвор?  Знаю  я  тебя,  -  и она
залилась смехом, чуть погрозив пальчиком. - В Царское село не собираешься?
 - А чего там делать? С Алешкой  Разумовским в картишки резаться? Он мне
и здесь, в столице, надоел.
 - Значит, будешь отдыхать пока?
 - И канцлер имеет право на отдых, особенно, когда жена покидает дом.
 -  Смотрите тут,  не шалите  без меня,  -  Анна Ивановна  сделала шаг и
коснулась  сухими губами его щеки,  отстранилась, прижала пальцы к губам,  -
Фи! Не брит! Совсем как мужик, скоро бородой зарастешь.
 - А я и есть  мужик, - сверкнул глазами граф Алексей Петрович и потянул
было  жену к  себе,  но та  вырвалась,  выскочила  из  комнаты и уже  оттуда
крикнула:
 - Хоть бы любовницу  себе завел, граф, - и стук каблучков еще  какое-то
время доносился из коридора, потом хлопнула входная дверь, и все смолкло.
 Граф любил именно эти послеобеденные  часы, когда  Анна Ивановна обычно
уезжала куда-нибудь  из  дома,  и  он оставался  практически  один, если  не
считать вышколенных  слуг, затаившихся в своих комнатках. Сын Андрей  службу
оставил,  детей собственных не имел,  жил за счет отца, но  отдельно, снимая
квартиру  на  Мойке,  в  родительский  дом  заглядывал  редко,   по  большим
праздникам,  к тому  же в последние годы отношения меж ними вдруг неожиданно
обострились,  лишний  раз не наведается. А потому Алексей Петрович знал, что
его  никто не  потревожит и можно  спокойно, в  тишине, обдумывать непростую
игру канцлера великой страны.
 Прошло  более часа, а он все так и сидел в старом потертом кресле, чуть
прикрыв глаза, когда услышал, как к дому подъехала карета. Выглянул в окно и
безошибочно   узнал  грузную   фигуру  Михаила,  ув