то  дело  тонкое. Вы  уж
простите меня, мужика неотесанного, но теорию свою на сей счет пересказывать
не стану, одно скажу: еще искать надо руду в тех краях,  чтоб на  настоящую,
богатую жилу натолкнуться. Смог бы сам туда поехать, то другое дело, а так,-
безнадежно взмахнул рукой академик и вновь направился к шкафу, но на полпути
остановился, словно прислушался к чему, мотнул головой и слегка усмехнулся.-
Нет, вроде поскрипывать начало внутри, значит, пока что хватит, - и повернул
обратно, так и не дойдя до шкафа.
 - Потом-то  что  было? -  поторопил его  Шувалов, замечая,  как  легкое
раздражение против Ломоносова начинает закипать в нем.
 - А потом самое интересное и началось. Призвали меня в Берг-коллегию, и
советник  тамошний, Франц Иосифович Шлезинг, спрашивает: "Как так вышло, что
у тебя, любезный,  в  отчете  наличие  серебра  очень даже солидное указано,
тогда как и в  нашей коллегии,  и на  Монетном дворе и близехонько ничего не
найдено?"
 -  Вот откуда  ветер  дует,  -  негромко  произнес  Шувалов,  -  теперь
понятно...
 - Что вам понятно? А я так ничегошеньки не понял. Какое мое дело, что у
них за пробы вышли? Я бы их тоже мог спросить: "А почему вдруг у вас серебра
в  тех рудах не  найдено?"  Но ведь не  спросил!  А они по какому праву меня
вдруг допрашивать решились?
 - Только и всего? - с облегчением вздохнул  Шувалов. - Ничего более? За
этого самого... как его...
 - Ивана Зубарева, - быстро подсказал Ломоносов.
 - За Ивана Зубарева того не заступался?
 - С чего мне за него вдруг заступаться? Не  родня. Да  и не совершил он
ничего, чтоб заступничества от меня просить.
 - А в сговоре с ним тебя кто обвинил?
 - Да эти, - указал Михайла Васильевич на стену, - быстрехонько обо всем
пронюхали  и айда языки чесать. Мол, продался  я  за хорошие деньги, показал
сибиряку  тому  наличие  серебра  в  руде,  чтоб  он  получил  разрешение на
разработку.
 - Михайла Васильевич, скажи мне только честно: не мог тот  Зубарев тебе
пробы  подменить?  Может, иной  кто  заходил без  тебя?  Вспомни хорошенько,
подумай.
 -  Да  кому  это надо?  Как  можно в  руду  серебро затолкать, то бы  и
младенец распознал сразу, коль не слепец. А я пока, слава Богу, зрячий, да и
не малец. Нет, не могло такого быть. Никак не могло.
 - Хорошо,  успокоил. Верю тебе, что то  все сговор,  чтоб через тебя  и
меня задеть посильнее.
 -  Очень  может   быть.   Вы,  ваше  сиятельство,  человек,  близкий  к
государыне, а  потому  каждый  ткнуть пальцем может, то мне хорошо известно.
Простите, коль в чем виноват.
 - Нечего и извиняться, - направляясь к выходу, остановил его Шувалов, -
только попрошу  тебя,  Михайла Васильевич, ежели чего  новое  по  сему  делу
узнаешь, то меня тут же извести. Договорились?
 -  Как  не  договориться, само собой  разумеется, -  Ломоносов  икнул и
искоса поглядел на стеклянный шкаф.
 - И не пей больше, а то...- уже на ходу закончил Иван Иванович,  но  не
счел нужным сообщить, что имел в виду, и вышел, оставив академика одного и в
горестном раздумье.
 ... Иван Иванович Шувалов  не стал  медлить  и отправился к двоюродному
брату Александру прямо в Тайную канцелярию,  где тот находился обычно с утра
до позднего вечера, и  застал его там перелистывающим кипу исписанных листов
и делающим на полях какие-то пометки.
 - Кого не ожидал, того не ожидал,- пробасил Александр Иванович, вставая
из-за стола. - Что за нужда привела в мое скорбное узилище?
 -  Именно  - узилище, иначе и  не  назовешь.  Как  хоть ты можешь здесь
находиться? - достал Иван Иванович кружевной платок и приложил его к лицу. -
Вонь какая! Проветрил бы хоть, что ли.
 - Не нюхай, коль не по душе. Проветривай - не проветривай, а запах этот
неистребим. А ты давно ли  чистоплюем этаким заделался? Как в  императрицыны
покои попал, благодаря нашим стараниям, сразу и забыл обо всем? Кому-то надо
и грязную работу делать, чтоб  такие, как ты..., чистенькими жили, ни  о чем
ином не заботились.
 -  Хватит,  Саша, - мягко  и примирительно  попросил младший Шувалов, -
чего завелся, как куранты на башне? Дело у меня к тебе, потому и приехал.
 - А ты бы без дела и носа не казал еще  столько же  времени. Говори, за
кого просить приехал.
 - Откуда ты знаешь?
 - Да уж знаю,  и большее скажу:  за академика своего, что  пробы  делал
купецкому сыну Ивану Зубареву на руду, им привезенную. Так?
 - Так... - рассеянно кивнул Иван Иванович.
 - Не боись, не тронем твоего академика.
 -  А с  этим...  Зубаревым,  что  будет? Нет  ли  возможности отпустить
тихонько его, да лишнего шума не делать. А то ведь...
 -  Чего "а то"? Государыне пожалуешься, что ли? Беги, жалуйся. Она  все
одно меня к себе призовет по тому делу.
 -  Да не о том я. Можно отпустить того Зубарева без доведения  дела  до
суда? Тебе не хуже моего известно, какие  разговоры пойдут по столице, о чем
опять шушукаться начнут.
 -  Еще вчера можно было  отпустить его,  тихонько  плетей  всыпав, чтоб
бежал до самой  своей  Сибири и носа в столицу боле не совал.  А сегодня уже
нельзя.
 - Отчего же так? Умер он, что ли?
 -  Если  бы умер. А  то  "слово и дело"  закричал, когда его  на допрос
призвали да на дыбу вздели. Теперича по всей форме положено следствие вести.
 - О чем он "слово и дело" кричал? - холодея, спросил Иван Иванович.
 - То тебя не касается. Но ни академика твоего, ни  иных известных людей
он не поминал. Успокоился? Тогда прощай, братец, а мне некогда.

10
 Иван Зубарев, сам  того  не ожидая, закричал "слово и дело", как только
кнут  палача  несколько  раз перепоясал его обнаженное  тело, подвешенное за
кисти рук в кожаную петлю под потолком. Удары тут же прекратились, и палач о
чем-то зашептался с писцом, сидевшим в углу каземата на небольшой скамеечке.
 - Ты, дурак, чего орешь? - спросил его сиплым голосом писец. - Замолчи,
а то хуже  будет. Так бы,  глядишь, попытали тебя для острастки,  да на  том
дело и закончилось, обратно в  острог бы  отправили. А теперь... Только хуже
себе же наделал.
 - Не желаю  в острог!  - прохрипел,  извиваясь, Иван. -  Ведите меня  к
главному начальнику своему. С ним говорить стану.
 - Тебе видней, - хохотнул писец,- отпусти  его, Селиван, -  приказал он
палачу,  и  тот  покорно ослабил веревку,  отчего  Иван  шмякнулся вниз,  на
каменный пол, больно ударившись голой спиной.
 Писец  скрылся  за  дверью,  и  его довольно  долго  не  было.  Селиван
сполоснул лицо  в деревянной  бадейке  и принялся пить  из большой  глиняной
крынки,  не  обращая на Зубарева ни  малейшего внимания, словно  не  человек
находился перед  ним,  а  какое-нибудь  насекомое  типа жука  или  таракана.
Наконец, писец вернулся, а следом за ним  вошел и пожилой солдат при сабле и
пистолете, засунутом за кушак.
 - Собирайся, с ним пойдешь, - просипел писец простуженным голосом.
 - Куда?- спросил Иван, натягивая на себя рубаху.
 -  На Кудыкину  гору,  -  нехорошо засмеялся  писец.  -  Там  тебе  все
объяснят, вспомнишь еще про нас, да поздно будет.
 На выходе из  острога  Ивана ждали еще двое солдат, но уже с ружьями, к
которым были примкнуты штыки и  они  повели его через  весь  город, пока  не
оказались перед большим сумрачным зданием с решетками на окнах. Один из них,
что  спускался в подвал, постучал в обитую железом дверь и,  когда открылось
маленькое  окошечко и просунулось в него заспанное  лицо караульного, кивнул
на Зубарева, и что-то негромко сказал. Дверь  открылась,  Ивана  подтолкнули
внутрь и  повели  по узкому  неосвещенному  коридору  в  самый конец здания.
Дальше вела в подвал крутая лестница. Его грубо подтолкнули сзади в спину, и
он  скатился вниз по  ступеням, поднял голову, увидел  зажженный  фонарь,  а
возле него - солдата,  опять же с ружьем.  Тот усмехнулся в густые рыжеватые
усы  и  молча повел Ивана  в глубь подвала,  щелкнул замком и  посторонился,
пропуская вперед. Сделав несколько  шагов в полной  темноте,  Иван  дошел до
мокрой  и осклизлой стены и встал.  Сзади вновь щелкнул дверной замок, и  он
остался в полной темноте и одиночестве.
 Так он просидел в  камере  около  недели. Его ни  разу  не вызвали  для
допроса,  никто к нему  не  приходил, не интересовался.  Он  попытался  было
передать через солдата записку поручику Кураеву, но караульный даже  слушать
не хотел, а молча уходил  обратно. Иван пробовал  кричать, дубасить в дверь,
петь  песни, но ничего  не помогало, словно  он  находился один  в безлюдной
пустыне.  Тогда ему сделалось по-настоящему страшно и вспомнились рассказы о
том, сколько безвинных  людей без  суда и следствия находится  в застенках и
узилищах по одной лишь  причине, что не подфартили высоким господам. Он стал
думать  о  побеге, но эта  мысль и вовсе  представилась ему безнадежной. Как
бежать?  Куда? Но и  сидеть вот  так, словно волк  в западне, ему,  человеку
привыкшему к решительным поступкам и действиям, было просто невыносимо.
 Ничего не добившись  от  караульного, решил притвориться  больным, стал
отказываться от пищи. Не помогло. Солдат молча забирал нетронутую похлебку и
хлеб, на другой день приносил свежую порцию и через час равнодушно уносил их
обратно. Не оставалось  ничего другого,  как начать снова есть, пока силы не
оставили его совсем.
 Однажды  во  сне Ивану приснилось,  как они  с тестем едут в Абалакский
монастырь, где он припадает  к  чудотворному образу  Божьей Матери,  плачет,
просит  заступиться  за  него,  обрести свободу. Проснулся весь в слезах  от
того, что кто-то тряс за плечо. То  был все тот же  караульный, пришедший за
ним, чтоб проводить на допрос.
 С тех  пор вызывали его по начальству регулярно два, а то и три, раза в
неделю, задавали самые разные вопросы, не пытали, а все подробно записывали,
начиная от  его  поездки на Ирбитскую  ярмарку  и  заканчивая присутствием в
лаборатории  академика  Ломоносова,  когда  тот делал  пробы  на  серебро  с
привезенных с  башкирских земель руд.  Иван ничего не скрывал, не таился, не
преминул  помянуть, что тобольский  губернатор  Сухарев знал о  его поисках,
обещал помощь, по его приказу  направили с ним двух солдат, которые, правда,
самовольно сбежали ...  Зубарева не перебивали, подробно записывая  все, что
он считал  нужным рассказать.  Следствие шло чуть  больше  двух  месяцев,  в
камеру стал проникать теплый воздух, повеяло весной, а окончания своего дела
Иван  пока  не видел. Но все  вдруг  переменилось, когда он  заявил,  о  чем
первоначально напрочь забыл, что  на поиски руд в башкирских землях  получил
разрешение в московском Сенате. Через десять дней его отправили в Москву для
дальнейшего следствия.
 Это   перемещение  несказанно  обрадовало  Ивана,  поскольку  появилась
надежда  на встречу  с кем-то из братьев Корнильевых,  что почти  каждый год
наведывались  в  Москву  по  торговым  делам.  Но  легко заронить надежду  в
собственное сердце,  гораздо  труднее выполнить задуманное. К счастью, почти
нетронутыми  остались  деньги, зашитые в подкладку, хотя кое-что он истратил
по дороге на приобретение себе через конвоиров летней  одежды и новых сапог.
Теперь надо  как-то нащупать,  найти нужного человека,  кто согласился бы за
небольшую  плату   переслать   записку   на  постоялый   двор,  где   обычно
останавливались по приезде все тобольские купцы.
 В Москве его  опять поместили в  одиночную камеру, где не с кем было  и
словом  перемолвиться,  разве  что  с  многочисленными  мышами,  в  изобилии
прошмыгивающими  днем  и ночью  по  темным углам, обследуя тесную каморку на
предмет нахождения  остатков скудной  пищи.  Иван  пробовал  заговорить то с
одним,  то с другим из солдат, но обычно встречал недружелюбный  окрик, мол,
вступать  в разговоры запрещено, и  он тут же умолкал, теша себя мыслью, что
рано или поздно найдет нужного ему человека.
 Привыкнув вскоре к тюремным порядкам и обычаям, он свыкся с пребыванием
в остроге, к размеренному течению времени  и тому, как день сменяется ночью
становился   все   менее  подвижным,   ленивым,   постоянно  позевывающим  и
почесывающимся  в опрелых местах  арестантом. Уже не так часто посещали  его
мысли о побеге, без всякого  интереса шел на редкие теперь  допросы, чего-то
там  полусонно  отвечал,  признавался,  уже  не кричал, что  будет  писать к
государыне,  сыщет  управу на своих притеснителей,  незаслуженно оговоривших
его, держащих в остроге без всякой на то причины.
 Последним  поразившим Ивана  известием стало признание  допрошенного на
Колыванском заводе Леврина (не  поленились  сгонять курьера в этакую даль!),
из которого следовало, будто бы он, Леврин, по сговору  с ивановым - тестем,
Карамышевым,  растопил  серебряный  крест и  выдал  его за  рудное  серебро,
полученное при пробах. Но уже через день и о том подлоге Иван вспоминал, как
о чем-то давнем и несущественном. Гораздо более занимало его теперь нынешнее
бытие, к  примеру, когда поведут в баню, разрешат  ли  сходить к обедне  или
заутрене  в  местный  храм,  что  находился  здесь  же,  в  остроге, куда по
престольным  праздникам некоторым из арестантов  начальник  караула разрешал
сходить вместе с кем-то из охранников.
 Из  острожного оцепенения вывела Ивана  неожиданная встреча  как раз  в
бане,  куда их довольно регулярно  водили  раз  в две  недели,  во избежание
непредвиденных  болезней,  легко  липших к  арестантам,  находящимся круглые
сутки в закрытом,  затхлом без доступа свежего воздуха, помещении. В одно из
таких посещений,  раздевшись и войдя  в  парную,  Иван встретился глазами  с
крепко сбитым мужиком, чья спина и бока носили следы изрядно прошедшегося по
ним кнута палача.
 -  И  ты  здесь?  - полуутвердительно спросил тот,  немало  не смущаясь
следов пытки, а даже как бы выставляя их напоказ. Иван не захотел отвечать и
пошел в противоположный  угол,  но вдруг, что-то  припомнив,  остановился  и
внимательно вгляделся в лицо мужика.
 -  Ванька?! Каин?!  - спросил  негромко  и  даже  поразился  сам  себе,
обрадовавшись встрече.
 - Каин, а то кто же, - сквозь зубы сплюнул  тот на мокрый пол и подошел
ближе. - Нашел свое золото?
 - Как видишь,- усмехнулся Зубарев, не представляя, как себя вести.
 -  Где держат? - спросил, Каин, оглядываясь  на дверь,  в которую в тот
момент заглянул караульный, проверяя, все ли ладно в парной.
 -  Одного, -  сообщил  Иван и  вдруг  понял,  осознал,  что  лишь этот,
прошедший, судя по всему, огонь и воду человек, может хоть чем-то сейчас ему
помочь.
 - Понятно,  -  кивнул  патлатой,  давно  не стриженой  головой  Каин, -
видать, дело твое посерьезнее моего будет. Давно здесь?
 --  Месяца  два,  а то и больше  прошло,  не считал,  - признался Иван.
-Помоги братовьям на свободу сообщить, что здесь сижу.
 - Это можно,  -  небрежно согласился  Каин,  - а  денежек они, братовья
твои, не пожалеют?
 - О чем  речь,  -  горячо  зашептал  Зубарев, поскольку  на  них начали
оглядываться  остальные из находившихся  здесь же, в  парной, заключенные, -
они у меня купеческого звания, денежки у них водятся.
 - То хорошо, - хмыкнул Каин, - купцов мы уважаем  и завсегда им помочь,
услужить рады.  Сейчас замолкни, а завтра к тебе подойдет горбатый сапожник,
будто бы сапоги подлатать, ему и передай все.
 Обратно из бани Иван летел как  на крыльях, и, хотя не было  сделано ни
малейшего  шага  по  его  освобождению,  да  и  на  Каина никак нельзя  было
надеяться,-  обманет,  как  в  прошлый  раз,-  но  появился крохотный  лучик
надежды, а  значит, жизнь  не  потеряна, не  заканчивается, и ... вдруг да и
выберется  он  из опостылевшего  и  ненавистного острога, вернется обратно в
родной Тобольск, а там... на людях и смерть не страшна.
 Горбатый сапожник в длинном кожаном  фартуке и с парой старых сапог под
мышкой появился в ивановой камере на другой день сразу после обеда. Он ловко
спрятал  полтинник,  заранее  приготовленный Иваном, выслушал,  где  следует
искать братьев  Корнильевых, если они только приехали нынче в Москву,  и, не
сказав ни  слова,  исчез, предварительно для пущей  убедительности осмотрев,
помяв  в  грубых,  заскорузлых ладонях  зубаревские сапоги.  Но на них  даже
подметки не успели пообтрепаться, а  потому  горбун  оставил  принесенную  с
собой пару, хитро подмигнув ему при этом.
 Через несколько дней он наведался еще раз. Опять молча принял полтинник
и  лишь после того  прошептал Ивану  на ухо, что, как тот и  предполагал, на
Калужской заставе на постоялом  дворе их человек  разыскал тобольского купца
Федора Корнильева, и  тот, узнав о бедственном  положении своего двоюродного
брата, обещал всячески помочь.
 - Ванька Каин свою долю просит, - напомнил горбун.
 - Скажи, что, как только выберусь на волю,  то вмиг разочтусь за услугу
его, - ответил Иван, но горбун криво усмехнулся, заявив:
 - Так среди нашего брата дело не делается: или пусть завтра твой братец
нашему  человеку деньги выдаст, сто рублей серебром, или...- он скривился и,
быстро нагнувшись,  выхватил из-за  голенища  кривой нож и приставил к горлу
Ивана, - хлопотать ему будет не о ком.
 -  Да ты  что? -  не на  шутку струхнул Иван,  ощутив  на коже  холодок
лезвия.- А  вдруг да у него  с собой свободных денег не  окажется? Тогда как
быть?
 -  Займет  пусть или украдет,  то нас не касается, - горбун спрятал нож
обратно за голенище. - Знай, с кем играть садишься, а то и головы лишишься,-
закончил  горбун  иносказательно и  достал  пузырек  с чернилами  и осьмушку
бумаги.- Пиши брату письмо, мол, непременно  сто рублей тебе нужны завтра, и
пущай их нашему человеку передаст прямо на месте.
 - Хорошо, - вздохнул Иван, понимая, что  другого выхода  у него  просто
нет, и быстро написал записку Федору Корнильеву, сообщив в ней о ста рублях,
требуемых для освобождения.
 -  То  еще не  все,  сокол  мой ясный, - усмехнулся горбун,  просмотрев
записку,- не мечтай, будто бы тебя запросто так выпустят.  В твоем деле, как
нам известно стало, большие люди замешаны, а потому  из острога, может, тебя
и переведут в иное место, где содержание  получше этого будет, но домой твою
милость запросто так никто отпускать не собирается.
 - Как?! - вскрикнул Иван  и кинулся  на горбуна, но тот выставил  перед
собой нож, что совершенно незаметно для глаз вновь оказался  в  его  руке, и
попятился, прихрамывая, из камеры, сообщив свистящим шепотком:
 - А будешь,  голубь  сизокрылый,  еще рыпаться, самолично кишки тебе на
пол выпущу, и  маму родную вспомнить не успеешь. Прощевай покудова, а Ванька
Каин просил кланяться, - и,  нехорошо хихикнув на прощание, исчез в полутьме
караульного помещения.
 Горбун, однако, не обманул, и  на третий день  Ивану сообщили, что  его
велено перевести из самого  острога по  распоряжению  лекаря  в более  сухое
помещение,   каковым   в  остроге  являлась  лишь   деревянная  караульня  в
обер-офицерском корпусе.  Зубарев даже глаза раскрыл от изумления, поскольку
никакого лекаря за все  время своей отсидки ни разу  не видел, и как тот мог
сделать  подобное  заключение, для него  оставалось совершенной загадкой. Но
благоразумно промолчал и в тот же день оказался переведенным в сухую светлую
комнатку,  впрочем,  закрывающуюся на  толстенную  дубовую  дверь,  в  конце
корпуса, где жили младшие караульные офицеры. А еще через день ему разрешили
свидание с Федором Яковлевичем Корнильевым прямо в его новых апартаментах
 -  А мы уж думать  не  знали что, - крепко  сжал  он  в объятиях Ивана,
охлопывая по спине, - жив ты, нет ли...
 -  Да  чего  мне  сделается, - с  напускной  небрежностью отвечал  тот,
разглядывая брата с  невольным  любопытством и отмечая  некоторые  перемены,
произошедшие в нем.  Во-первых, стал он держаться несколько  сутуло, опустив
вниз плечи и время от времени  покашливая. Во-вторых, кафтан на нем был сшит
из богатого  сукна,  которое не на каждом вельможе в  Москве или  Петербурге
увидишь. И,  наконец,  цвет лица у него  принял несколько землистый оттенок,
что наводило на мысли о нездоровье Федора.
 - Не болеешь, случаем? - поинтересовался Иван, и тот несколь