знаю, но  и подарки наши изрядные принимал,  не отказывался. Вот пришли мы в
тот  кабак, в дальнюю тайную комнатку, а там уж дружки наши сидят, спорят  о
чем-то, кулаками машут, глянул: до драки недалеко.
 "Вот ты,  Каин,  скажи,  -  Леха  Жаров  ко мне,  - плохо  разве  барку
купецкую, что на Яузу пришла, обшарпать? Сам видел, что  купцы,  которые  на
ней приплыли, с утра в город уходят,  а  на ней лишь  один человек остается.
Товаров  у них, похоже, тьма-тьмущая. Налетим, повяжем  того сторожа,  и все
наше будет..."
 А Степка  Кружинин  с ним не соглашается,  головой рыжей  трясет,  мол,
опасное  дело, увидит кто, кликнут полицию, и - пиши пропало. Давыдка Митлин
молчит, не встревает, а те два, как  петухи, друг на дружку наскакивают, еще
чуток,  и зачнут  по мордасам бутузить. Ну,  я тут на них пришикнул, осадил,
выслушал  по новой  резоны ихние, прикинул, на сколь  рублев там,  на  барке
купецкой,  товару  может  статься. Хорошо  выходит. Только чего нам  товары,
товары нам не с  руки брать, нам бы деньгу  готовую иметь,  чтоб сразу ее  в
дело пускать. Но то  разговор особый, а  в  тот раз запретил им  до поры  до
времени барку купецкую трогать, подождать, пока оне товары свои распродадут,
деньгу за них возьмут, тогда и мы нагрянем к своему  часу. Стал заместо того
обсказывать  им про филатьевское добро. Но про Аксинью, само собой, молчу. К
чему  им  про ее подсказку знать. Послушали они меня, почесали в затылках  и
про барку ту враз забыли. Веди, говорят, атаман, показывай, что к чему.  Они
меня к тому времени уже и атаманом  называть начали, честь по чести. А я им:
"Вы, братцы,  толокняные задницы, сильны  там,  где  правеж да дележ.  А как
рыбку  съесть  да  в  лодку сухим сесть,  то  вашим  головам луковым не дано
разуметь.  Сидите  тут  смирехонько, не шурундите, не рыпайтесь  на сторону.
Пойду дале смотреть-глядеть, как нам ловчее обстряпать то наше дело."
 Оставил  между  них  Петьку  Камчатку  верховодить, до  драки  дело  не
доводить и  айда обратно к филатьевскому дому,  будто зовет-кличет кто  меня
туда. Петька-то вызвался  было со мной на пару пойти, да  отказал  я ему. Уж
такая сласть  у меня  во  внутрях  взыгралась  несказанная,  чтоб  самому  в
последний раз оглядеть все, обмозговать толком.
 Ладно, иду  по Китай-городу,  орешки  пощелкиваю, кожурки выплевываю, а
ядрышки разжевываю. Глядь, а  баба одна курицу живую  продает. Остановился я
подле нее, хотя сами подумайте: на кой мне курица, а тут...
 Скорехонько выторговал  я у нее задешево  ту курку, за  пазуху  сунул и
дальше подался. Курка у меня присмирела, пригрелась, того  и гляди, квохтать
начнет,  а то и яичко мне покладет в тепле-то. И знаете, ваше сиятельство, о
чем мне  думалось  тогда?  - дерзко  прищурил  глаза Иван  в  сторону  графа
Татищева. -  Да откуль вам  знать про  то! А думалось мне совсем о смешном и
несурьезном деле... Будто бы приду я сейчас в свой дом собственный, которого
у меня сроду не бывало, а  там  хозяйка ждет, на Аксинью обличьем похожая, а
может, она самая и есть... Ждет, значит, в оконце поглядывает, поджидаючи, а
я  тут, на порог всхожу. Дверь открываю, а она, Аксинья, мне на  шею прыг, а
курица та как заквохчет,  испугает, пущу ее  на  пол,  засмеюсь...  Потом на
лавку сяду, женку рядом посажу и станем с ней этак смотреть на курку, что по
полу  в избе  нашей  ходит, крохи  с пола  подбирает...  -  Ванька  замолчал
надолго, вздохнул и потянулся к ковшу с водой.
 - Интересно ты, Иван Каинов, рассказываешь, - подал голос граф Татищев,
- прямо как по писаному. Не сочиняешь? Складно больно...
 - А на кой оно мне сочинять? Или больше заняться нечем? - взвился Иван.
-  Мы люди  простые,  что  было,  то  и  сказываем.  А  не  желается  вашему
сиятельству слухать про все это, то могу и помолчать... Как скажете...
 Алексей Данилович криво усмехнулся, пододвинул к себе большой бронзовый
канделябр на три свечи, сковырнул пальцем  восковой  наплыв, подержал чуть и
бросил на стол, громко вздохнул:
 - Эх, много  разных воров-разбойников пришлось мне повидать, но такого,
как ты, ерепенистого да с гордыней  непомерной мне, мил дружок, встречать не
доводилось.  Будто ты  из благородных людей происходишь, уж  столько  в тебе
гонору да спеси, и смерить невозможно. Хватит пререкаться, по делу говори.
 У  Ивана затекли  ноги от долгого стояния, но гордость не позволяла ему
попросить  разрешения  сесть  на  лавку,  а  сам  граф не предлагал,  потому
постепенно копившаяся злость  проснулась в нем,  и он,  заиграв желваками на
скулах, заговорил жестко и отрывисто:
 - Коль по делу говорить, то слушайте по  делу... Пришел я с той курицей
за  пазухой  к  соседскому двору, что  рядом с имением  Филатьева  будет,  к
забору, где огород у тех господ имеется, да и швырнул курицу туда, на грядки
прямо...
 Граф с интересом слушал и даже тихонько хихикнул, сказав: "Хитер, брат,
ну,  хитер...", но Иван не обратил внимания на его слова или не услышал, или
не хотел более отвлекаться,  желая побыстрее закончить свое повествование  и
вернуться обратно в погреб, где  можно было  спокойно  опуститься на топчан,
расслабить уставшее тело.
 - ...она бегает, квохчет, а я к воротам, стучу. Дворник ихний открывает
мне,  спрашивает: "Чего, мол, надобно? По какому такому делу..." "Курица моя
в ваш огород залетела", - я ему. "Как так?" - он мне.
 "А так, что  она  хоть и  не совсем  птица, но  крылья имеет, а  потому
летать малость способная. Вот и упорхнула, вырвалась".
 Он в  огород, меня сразу и не пустил во  двор.  Возвертается вскорости,
лыбится:
 "Правду говоришь, гуляет по нашим грядкам курица  рябая... Да, думается
мне, хозяйская она". Я его хитрость понял сразу, отвечаю:
 "Вовсе и не рябая, а белая, как снег зимой, есть. Ваши, может, и рябые,
а моя  белехонькая..." Гляжу, мнется он, не  знает,  как  быть: и пускать не
хочется, и не пустить нельзя, коль я стою перед  ним неотступно. Не стал я с
ним долго толковать, объясняться, оттолкнул и  в  огород прямиком. Он следом
летит, ажно в  затылок  мне дышит, но я будто  и не замечаю.  На  огород как
зашел, то вижу  свою квочку  меж грядок. Никуда не  бежит,  не  прячется,  а
головку  втянула и спокойненько стоит на месте. А  мне-то другого надо, чтоб
подольше побыть в огороде. Кышкнул я на нее, побежала  по борозде, я  за ней
не спеша,  а сам на амбарчик  филатьевский  поглядываю,  замечаю, чего он из
себя  представляет. Пока  курицу  ловил,  гонялся за  ней, вид делал,  будто
гоняюсь, а сам на нее все кыш да кыш,  пока дворник  мне  с другого конца на
подмогу  не кинулся да не  помог словить. Но успел я высмотреть и оконца  на
амбарчике, и  как они запечатаны, и какие  решетки  на них  стоят.  Боле мне
ничего и не надо, курицу за лапы взял и со двора. А дворник тот за мной след
в след шагает, глаз с меня  не спускает. И ладно, вышел на улицу и обратно к
дружкам  своим  в кабак.  А  через день, на вторую  ночь, мы тот амбарчик  и
обчистили через  оконца, что на соседский  огород  выходят:  рамы вывернули,
решетки сбили. Знатно поживились...
 - Чего  там взяли?  Помнишь?  -  поторопил его Татищев, видя, что  Иван
замолчал.
 - А что унести могли  на  себе, то все  и взяли, -  небрежно, словно  о
чем-то не существенном, отвечал тот. - Всего и не упомню, много всего  было:
и  посуда серебряная,  и одежда разная,  дорогая. Боле всего  мне  ларчик из
черного дерева запомнился... Каюсь,  утаил  я его тогда от дружков своих, не
показал им.
 -  И где он  теперь, тот ларчик? - поинтересовался граф. - При тебе или
запрятал куда?
 - Нет его у меня давно, пропил, - коротко обронил Иван.
 - Пусть будет по-твоему, - поднялся с кресла Татищев, - на сегодня пока
хватит. Веди его обратно, - приказал он солдату.
 С трудом  перебирая  затекшими ногами, Иван добрался до своего погреба,
который  казался  ему уже и уютным, и желанным, плюхнулся на твердый топчан,
блаженно закрыл глаза  и неожиданно вспомнил  про тот самый ларец, о котором
выспрашивал его Татищев. Нет,  не пропил он  его,  схоронил на чердаке дома,
где квартировал в ту пору. А потом... потом он вдруг опять, более чем  через
месяц,  встретил  Аксинью.  Он  никому не  признался  бы,  что  думал о  ней
беспрестанно, каждый день вспоминал,  но боялся даже  близко  подойти к дому
Филатьева, где  полиция  вполне  могла  поджидать  его.  А  тут...  идет  по
Мясницкой  улице, а  она, Аксинья,  навстречу. Глазам  не поверил, но так  и
есть: она!
 ...  Иван  вспомнил  с  полуулыбкой  румяное лицо  Аксиньи  и  какую-то
неуловимую перемену, произошедшую в ней. Расцвела  как-то, похорошела, соком
налилась, глядит  уже не  настороженно,  как  прежде, а открыто,  смело  так
глядит. Она первая и поздоровалась, поперек пути ему стала:
 - Далеко ли спешишь, Ванюшка?  Или  совсем забыл про  меня, что знать о
себе не даешь, на глаза не показываешься?
 - Как я тебя забыть могу... Хотел бы, да не выходит...
 - Да что ты говоришь? Быть не может! Значит, вспоминал?
 -  А  то  как...  Вспоминал,  - Ванькой  овладела  непонятная  робость,
смущение.  Словно Аксинья  мысли  его читала, прямиком в  душу  заглядывала,
понимала все, видела. Оробел в тот раз так, что дальше и некуда.
 - Квелый ты какой-то... Или случилось чего?
 - Вроде, ничего, слава Богу, не случилось, все ладно...
 - Зато у меня новость: замуж вышла в прошлую субботу. - Иван сразу и не
понял, о  чем речь. Он никак не мог представить, что Аксинья рано или поздно
выйдет замуж, станет  жить  с  кем-то другим,  которого будет  звать  мужем,
станет исполнять все его желания  и  прихоти, рожать детей. Он  неприязненно
покосился на ее живот, словно через неделю можно было что-то  увидеть, и тут
же засмущался, отвел глаза.
 - За кого замуж-то? Хозяин, поди, выдал? Филатьев?
 -  Да  нет, Вань,  там  тогда  такое приключилось, когда  амбарчик  его
обворовали, - и она со значением сжала губы, крутанула головой  по сторонам,
давая понять  ему, мол, догадываюсь, чья работа, - мы все, дворовые, думали,
хозяин  наш рехнется  или разум потеряет, уж в такое расстройство  полное он
пал.  Меня в первый день в участок повели, в сыск  взяли. Говорят мне: "Коль
ты  посуду  там  с теткой Степанидой  чистила, прибирала,  то  могла  кому и
сообщить."
 - А ты  им... что? - Иван не узнал своего голоса, до того неестественно
он звучал.
 - Чего? Да  ничего.  Никому  не сказывала,  отвечаю. Все  дворовые  про
посуду  знали,  а их,  дворовых, чуть не  две  дюжины  будет с  детишками-то
вместе. Мало ли кто сказануть лишку мог.
 -  И потом  чего? - Иван понял, что не  выдала его Аксинья, не сообщила
полиции про свою подсказку насчет амбарчика. Да и не  дура она,  знала: коль
его  схватят, может и на нее  вполне  показать. Потому  и  молчала, понятное
дело.
 - Потом отпустили меня к вечеру.  Сказали, мол, еще выспрашивать будут.
Я как домой возвернулась, то сразу в слезы, реву всю ноченьку, утром на двор
не выхожу, сызнова реву. Честно если, то страшно было:  вдруг догадаются про
наш разговор или ты кому...
 - Чтоб я? - встрепенулся Иван. - Да не в жись!
 -  Ну, ну,  не говори  "гоп", всяко на свете бывает. Значит, реву я все
утро  в  своем закутке  под  лестницей,  а  тут горничная  Фекла  от хозяина
является и трогает  меня  за  плечо,  дескать,  хозяин  к себе  требует.  Я,
конечно, подобралась, как могла, платочек на самые глаза надвинула  и пошла.
Иду, думаю, опять в  полицию потребует, в груди  тоскливо,  жуть  как мерзко
внутри было тогда... Захожу  в кабинет к нему... Курит он, сидят у окошечка.
Рядом  на  столике  вино стоит в красивом  таком графинчике  синего  стекла,
хлебушек лежит, икорка на тарелочке. Глянул он на меня и спрашивает: "Может,
рюмочку, Аксиньюшка,  примешь со мной ради компании?" - и сам в  колокольчик
серебряный  бряк-бряк. Фекла тут как тут, видать, за дверью  стояла, слушала
нас. Он ей: "Рюмочку еще одну принеси для Аксиньи", - и на меня глядит. "Что
вы, ваше степенство, -  я ему отвечаю,  - сроду вина не пила, а с вами мне и
пить совсем даже  неудобственно. Вы  мой хозяин будете, и как я могу ..."  А
сама вижу: он добренький сегодня, мягкий весь.
 Я  то  уж знаю, когда он начинают выпивать, то в первой  день  завсегда
таковский,  добренький.  Фекла рюмочку вторую принесла,  поставила,  на меня
зыркнула  этак, странно  как-то,  и  головкой своей  покачала,  но не  очень
заметно,  чтоб хозяин,  значит,  увидеть  не  могли. Она,  как  ушла,  дверь
закрыла,  а  он  в  рюмочку  мне  вина  налил и  говорит:  "Садись, Аксютка,
потолковать с тобой желаю". Я ему: "Как можно сидеть при вас,  когда кто  вы
есть - и кто я, девка дворовая.  Не могу сидеть..." А он тянет  за руку и на
кушеточку присаживает,  и рюмочку мне подает. Неча мне делать, села, рюмочку
приняла, понюхала  чуть.  А вино...  сроду такого  пробовать не приходилось!
Ладан,  елей,  а  не  вино.  Не  нашенское.  Откуда  только  привозят такое.
Опробовала я чуть, самую малость, а он свою рюмочку бац - и в рот, и сызнова
наливает."Хорошее вино?" -  спрашивает. "Да как ему хорошему  не быть, когда
за него,  поди, деньги немалые  плачены. Отменное вино", - ему ответствую. "
Хочешь каждый день такое пить?" - сызнова спрашивает. "Что вы, что вы,  ваше
степенство, - я ему, и ручками так замахала, будто испугалась, - недостойные
мы таких  важностей и милостей ваших", - а сама смекаю себе, зачем он вызвал
меня. Не вином же заморским потчевать,  словно выпить  ему  более не  с кем.
Правда,  если честно  сказать,  то  догадывалась,  с  чего  он  мне  рюмочку
предложил, а как не  догадаться, когда сколько раз он на  меня этак особенно
взглядывал, ну, тебе не понять как, - пояснила она растерянно слушающему всю
историю Ивану, - дело то тонкое, господское.
 " Сильно тебя мучили в полиции вчерась?" - спрашивает опять.
 Я тут про полицию вспомнила и  как  зареву-зареву в голос, а слезы сами
бегут, катятся, их и просить не  надо. Точно мне бабка давно еще говаривала:
стоит  девке одну слезу в  себе растревожить, а  и не остановишь, сами будут
наружу  проситься,  и, бывало, по нескольку дней кряду  слезы льет, пока  не
иссохнет вся,  как  березка, из которой  сукровицу, сок  ее  выпустили весь.
Реву, а он ко  мне  подсаживается  поближе и обнимает  ручкой этак,  гладит,
платочек  ловко так развязывает.  Я не даюсь, а он  шибче да  шибче тянет, и
стянул.  Сижу  перед  ним  простоволосая,  зареванная,  красным  носом,  как
морковка  из грядки, шмыгаю. А  вот тогда он говорит: "Хошь на волю, Ксюша?"
"Как так на волю?"  - не поняла сначала. "Вольную выпишу тебе,  и пойдешь  с
моего двора. Весь и  сказ". Гляжу  на него  и не верю: мне ли  предлагают? И
думать  не  думала, а  тут на  тебе  ...  вольная. Не по  себе стало, думаю,
чего-то  тут не  так. Может, попросит  он  меня  сказать про вещи  краденые,
схватила платочек, на себя накинула быстрехонько и отвечаю:  " Недостойны мы
вашей  воли, а про вещи покраденные все одно ничегошеньки не знаю и знать не
желаю..."  И встаю  с кушеточки, идти  обратно  к себе решила. Только  он не
дает,  шепчет:  "Забудь про  ту кражу, а  давай  лучше  пить-гулять  начнем,
кататься  поедем,  сейчас  велю   тройку  запрячь,  а  на  утро,  коль  меня
приголубишь хорошо, быть тебе, Аксинья, вольной девкой!"
 "  Девкой...-  думаю  себе,   -   останешься  тут  девкой,  коль  такое
предлагают. А иначе вольной от него сроду не  получишь. Слыхивала я,  как он
пару лет назад отпустил двух баб, которые до него девками  были. Обрюхатил и
отпустил на волю". Думаю так себе и ничего не отвечаю, молчу...
 -  Все!  Хватит,  - перебил  ее  Иван,  -  коль оказалась на  воле,  то
остальное мне знать без надобности. Прощай покуда...
 - Ваня, Ванечка, - схватила его за рукав Аксинья, -  неверно ты обо мне
подумал. Дослушай, дослушай до конца...
 - Не хочу! - потянул к себе, пытаясь высвободить руку.
 - Дурачок! Мне, коль  надо,  кого хошь обведу. И его, господина нашего,
напоила допьяна, а как уснул, рядом  легла, попросила дворника Кузьму курицу
зарубить да голову  мне дать. Кровью куриной постель всю и перемазала. Утром
он, хозяин-то, как пробудились, то я сызнова в рев. Ну, ему деваться некуда,
подписал вольную...
 - Ксюша, - впервые произнес он ее имя, - хватит об этом. Пойдем лучше в
кабачок, где выпить можно, а то  на душе у меня нехорошо стало, словно кошки
дерут душу мне. Пойдешь?
 - Не  стыдно тебе замужней  жене  предлагать такое? -  хитро  сверкнула
глазами Аксинья. Но по тому,  как  она это сказала, Иван  понял: пойдет.  Не
откажет.
 Они нашли там же, на Мясницкой, небольшой укромный кабачок,  куда вошли
под  восхищенные взгляды в сторону  Аксиньи нескольких  подвыпивших мужиков.
Половой  с  готовностью проводил их  в отдельную комнату,  признав  в  Иване
солидного  человека,   способного  заплатить  без  особых  раздумий  сколько
потребуется. Так оно и  было. Деньги у Ивана в ту пору  водились, и немалые.
Филатьевское добро  дало  такой  прибыток, что  иному  человеку могло  и  на
полжизни хватить.
 Аксинья пила вино осторожно,  чуть морща носик, облизывая  язычком край
рюмки. Зато он выпил  несколько  полных рюмок подряд и вдруг, неожиданно для
себя, быстро захмелел. Обычно вино не брало его, и он оставался почти всегда
трезвым, не терял головы. А тут... Только близостью Аксиньи он мог объяснить
быстро  вступивший  в голову  хмель.  Он  стал  хвастать  перед  ней,  какие
богатства проходят через его руки,  стучал кулаком  по  столу, рассказывал о
дружках,  что  выполнят  любое приказание  своего атамана. А она слушала  не
перебивая,  восторженно  тараща  глаза,  открывала от испуга  рот, когда  он
изображал, как уходил от погонь, прыгал с моста в реку, дрался с дворниками,
сторожами.  Не заметил,  как и  нож из-за  голенища  выхватил,  крутил  им в
воздухе. Потом вдруг опомнился, замолчал, стыдливо убрал нож  обратно. И тут
вспомнил о шкатулке, которую он утаил от товарищей и держал до поры, не зная
как поступить с ней.
 -  Посиди здесь... Я  быстро,  - выскочил из кабака,  кликнул  стоящего
поблизости  извозчика и  помчался к своему  дому. Там  в  несколько  прыжков
заскочил на чердак, вынул из-за печной трубы шкатулку и велел гнать обратно
запыхавшись, проскочил в комнату, где сидела, поджидаючи его, Аксинья.
 - Тебе,  -  только и  проговорил он, ставя  шкатулку  промеж тарелок  с
остатками еды и недопитых рюмок. - Открывай...
 - Да  ты  что, Вань, - не поверила  или сделала вид, что  не  поверила,
Аксинья. - Зачем мне это...
 - Глянь только, глянь, - не вытерпел Иван и сам раскрыл шкатулку. Когда
Аксинья увидела  золотые  кольца с зелеными  изумрудами и  иные с рубиновыми
камнями, то ротик ее непроизвольно открылся, она потянулась к шкатулке.
 - Ванюшка, -  не проговорила,  а  пропела, - какой ты добрый, - ласково
погладила его  по волосам, провела  пальчиком по бровям,  щекам, подбородку.
Ивана  от ее  прикосновения  словно кипятком ошпарило,  и он,  отклонившись,
предложил:
 - Давай-ка, Ксюшенька, выпьем лучше... Кто у тебя муж? Расскажи мне...
 - Ой, забыла сказать тебе, - рассмеялась она,  - он у меня лейб-гвардии
конного полку рейтер. Петр Нелидов.
 - Любит он тебя? -  голос Ивана осекся, и  он чуть кашлянул, налил себе
еще, одним глотком выпил.
 - Еще  как любит. Слов нет, как любит. А поехали к нам, представлю тебя
ему. Согласен?
 - Да кто я тебе... Бабушки Меланьи внучатый племянник...
 - А, ничего, найду,  как сказать. Очень мне хочется показать тебе,  как
живу  я теперь замужней  женой,  -  у  Ивана  не было сил сопротивляться  ее
уговорам, и он нехотя  согласился, купил еще с собой  штоф вина, и они вышли
на улицу.

6.
 Комнатка, которую снимали Аксинья с мужем, была  довольно уютна, хоть и
имелось в ней только обеденный стол, лавки да широкая кровать.
 Зато  везде заботливой  рукой  были  развешены  цветастые  занавесочки,
обшитые  по низу кружевами и  кистями по  углам.  Скатерка на  столе имела в
центре вышивку в  виде  распущенной розы с зелеными разлапистыми листьям