ремя и мы
уже далеко отсюда окажемся, - рассудительно ответил тот.
 Товары  и возчиков  они передали Максиму Заеву, чтоб он присматривал за
ними.  Иван  пообещал,  что отец  сам  вскоре  приедет  или пришлет  кого  с
доверенностью на товар. С тем и попрощались.
 Обратная  дорога  показалась  вдвое  короче  первой,  когда  ехали   из
Тобольска.  Рессорный возок поменяли на  легкие саночки, запрягли в них двух
лошадей и ехали довольно быстро, останавливаясь лишь на короткие ночевки.
 Иван, полулежа,  зорко всматривался  в прогалы меж деревьями, думая при
том, сколько всего  свершилось за столь короткий срок, словно прошел не год,
а  все десять  лет и какая-то мощная сила  возникала внутри  его, заставляя
действовать, ехать,  добиваться своего. И  он  знал, что добьется, найдет те
злосчастные прииски и привезет  в  столицу драгоценную руду,  урезонит своих
родичей Корнильевых, и ... страшно подумать... встретится  с императрицей. И
он  мысленно представлял дорогу в Москву, веря,  что  никто не остановит, не
изменит его решения.

 Конец первой части.



 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Окаянный Ванька. *

 В  тот год императрица Елизавета  Петровна  неожиданно для всех  решила
прервать обычный  свой летний отдых в Царском Селе и велела собираться ехать
в Москву, а оттуда в Троицке-Сергиевскую обитель  на поклонение святым мощам
Сергия Радонежского, всея земли русской чудотворца.
 При ней осталась самая малая  свита  особенно  близких ей  людей. Графа
Алексея Григорьевича Разумовского среди них не было, поскольку пребывал он в
то  время в  Санкт-Петербурге,  куда к нему  совершенно неожиданно пожаловал
земляк,  шляхтич  Яков  Федорович Мирович,  совсем  недавно  вернувшийся  из
сибирской ссылки в Тобольске, где у него и родился сын Василий, единственный
из оставшихся в живых  мальчиков их  семьи. Хлопотать  о  его  судьбе  перед
светлейшим  графом и  прибыл  в  столицу старый Мирович  и  вскоре с помощью
Разумовского  благополучно   пристроил  свое  чадо  кадетом   в   шляхетский
гвардейский  корпус. Осенью, на правах  земляка графа, он был  представлен и
императрице.
 Уже  будучи  в Троицке-Сергиевой  обители,  императрица узнала,  что  в
Москве начались  беспорядки,  связанные с участившимися в городе  пожарами и
частыми  ночными грабежами. К ней  в  обитель  был  срочно вызван московский
генерал-губернатор,  сенатор  Василий  Яковлевич Левашов. Он побожился перед
императрицей,  что  все  воры  и  зачинщики непременно в  то  же  утро будут
изловлены и преданы  суду.  Но императрица, не особо поверив его заверениям,
повелела  командировать в старую столицу  еще и  воинскую команду во главе с
генерал-майором и премьер-майором лейб-гвардии Преображенского полка Федором
Ушаковым,  который учредил особую комиссию для раскрытия причин производимых
пожаров. А урон Москве, как оказалось,  был  нанесен немалый: сгорело живьем
около  ста человек, пострадали церкви Симеона Столпника, Покрова Богородицы,
Николая Чудотворца  на  Ямах, Мартына  Исповедника  на Большой Алексеевской,
Алексея  Митрополита,  Сергея  Чудотворца  на   Рогожской  заставе...  Более
двадцати пяти  храмов пострадало в тех  пожарах  и более  тысячи жилых домов
были подожжены неизвестными злоумышленниками.
 Когда началось следствие, то в Сыскной Приказ стали приносить подметные
письма, из которых явствовало, будто все эти пожары дело рук известного вора
Ваньки Каина.

1.
 Ванька,  по  отцу  Осипов,  а  по прозванию  Каин,  оказался немедленно
изловленным  и  теперь сидел в  Сыскном  Приказе совершенно впав в отчаяние,
поскольку  не  видел  никаких  сколько-нибудь  приемлемых  средств  к своему
освобождению.
 Из   каких   только  переделок   не   приходилось  ему   выкручиваться:
перепиливать  решетки, открывать  замки на  цепях,  а  то и просто, подкупив
караульных, сбегать из самых крепких острогов. Но на сей раз, судя по всему,
влип он крепко. А вышло все из-за собственной  дурости, из-за  девки, дочери
солдата Федора Зевакина. Прозевал тот свою дочку, что сама с Ванькой сбежала
и к родителю родному возвращаться никак не  хотела, а тот возьми да и напиши
самому  полицмейстеру, обвинив дочкиного похитителя во всех смертных грехах.
Может  быть, дело и  удалось бы замять как обычно, откупиться от назойливого
солдата  Зевакина,  нанести  ему  подарков, десяток  коробов,  и  опять  все
шито-крыто,  гуляй Ванька дальше на белом свете, радуйся жизни, пользуйся ей
до  конца, до донышка.  Да вот ведь закавыка, случилось  на ту пору  быть  в
Москве  самому   генерал-полицмейстеру  Алексею  Даниловичу  Татищеву,  мужу
строгому  и неподкупному,  пожелавшему упечь Ваньку  в Сибирь, а  то и вовсе
жизни лишить. Вот к нему в руки и был передан московский бывший сыщик и один
из  главных столичных воров,  прозванный за дела его темные Каином. И как он
ни  крутился, какие  услуги ни  предлагал,  но  только  генерал-полицмейстер
вцепился  в него  крепко, от услуг  ванькиных отказывался и выпускать его из
острога  не собирался.  Ванька глянул через зарешеченное  окошко, но ничего,
кроме  толстого ствола разросшегося  лопуха,  увидеть не мог.  Татищев велел
поместить  его  в  холодный сырой погреб,  где  и  было всего лишь небольшое
окошечко возле  самой  земли,  пролезть  через которое могла  лишь  кошка, а
солнце  не попадало  совсем.  Кормили  его  лишь  раз  в  день  и  то давали
четвертинку каравая да кружку  воды  из  колодца. Первые  дни Ванька  бился,
кричал,  что сообщит  самому московскому губернатору  Левашову, но ничего не
помогало. Только позднее он понял: Татищев прямого подчинения от Левашова не
имел  и был направлен самой императрицей  специально  для розыска зачинщиков
московских  пожаров.  Вот  тогда  Ванька  загрустил  по-настоящему  и  решил
открыться перед генерал-полицмейстером во всех своих прегрешениях,  и выдать
бывших  сотоварищей, с которыми  совершил  немало  такого, за что  сибирская
ссылка могла показаться чуть ли ни наградой.
 А,  казалось  бы, как все  ладно и  складно пошло,  когда за одну  ночь
Ванька с товарищами мог иметь  столько,  сколько иной купец первой руки и за
год не наживет. Где  оно, то богатство?  Пропито, в карты, в  кости, в зернь
проиграно. Раздарено бабам и девкам... Лучше  и не  вспоминать. Он,  как тот
лопух, цеплялся за всякого,  кто  оказывался рядом с ним,  обирал, раздевал,
грабил. Слава о нем шла  не только по Москве, но и по ближним слободам, ажно
до самой  Макарьевской ярмарки  докатилась. Везде его знали,  уважали, слова
супротив  не говорили. Эх, и  погулял же он за свою жизнь короткую, пошалил,
поозорничал: будет  что вспомнить, когда  палач на плаху потянет... А в  то,
что лишат его  буйной головы,  Ванька уверился окончательно  после одного из
разговоров  по  душам с  генерал-полицмейстером Татищевым.  Тот, не  скрывая
иронии, когда Ванька пожаловался на плохую  еду, ответил, мол, перед смертью
ни к чему отменно кормить, дольше в земле не протухнет.
 Не протухнет... Нет, он не мог представить  себя мертвым, опускаемым  в
землю, насильно вырванным из  жизни. Тот же  лопух: как ни рви, ни корчуй, а
хоть  малый корешок  останется, выбросит к солнышку  новый  побег, расправит
мясистые листья, принарядится в цветы-колючки. Сколько  их,  таких лопушков,
по  земле раскидано, разбросано. И  хоть коси их, хоть выкапывай, норовя под
самый  корешок  подобраться, ан  нет,  не  совладать  человеку  с  настырным
растением, никоим способом не справиться.
 Давно  ли  Ванька   в  Москве  появился,  вывезенный  по  указу  своего
господина, купца гостиной сотни Петра Федоровича Филатьева, на двор к нему в
услужение  определенный. Взяли его,  не  спросясь, из  родного села Иванова,
отрешили от отца-матери, от братьев и сестер и оставили на  господском дворе
всякую работу работать, жить с чужими людьми в людской, из общего котла пищу
хлебать.
 С  самого  начала  Ваньку  невзлюбил  конюх  Леонтий,  тощий  мужик,  с
огненно-рыжей бородой и длинным крючковатым носом. Он шпынял парня по любому
поводу, заставлял дважды переделывать  ту же  самую работу. Бывало,  поручат
тому  двор подмести, а  Леонтий  нарочно коней во двор выведет, те всю землю
копытами изроют, да еще по несколько куч каждый накладет.  Ванька за совок и
таскать конский навоз, за ворота выкинет,  управится, только не тут-то было.
Леонтий ему:
 - Ты,  сучий потрах, зачем улицу нашу поганишь?  Тут  тебе не  деревня,
мать твою, таскай в огород, -  а для пущей убедительности  еще и по загривку
кулаком двинет, а кулак у него, ох, какой тяжелый.
 А то  метлу спрячет, на  сеновал закинет. Ванька  бегает, носится, ищет
свой струмент, найти не может, обед на носу, работа не выполнена,  а значит,
и  порки  не  миновать. Леонтий из конюшни  выйдет,  пальцем в  него  тычет,
кричит:
 - Чего, собачье отродье, не делаешь свою работу?
 -  Метла у  меня, дядя Леонтий,  пропала куда-то,  - Ванька  ему, -  не
видели случаем?
 Конюх  повернется,  ни  словечка  не  скажет,  а  вечером  хозяин  Петр
Федорович тому самому Леонтию поручает Ваньку на конюшню  свести да выпороть
за нерадение вожжами хорошенько. А тому только подавай...
 Терпел Ванька, терпел  его  издевательство  над собой,  да  как-то  его
соседский портной, что тоже конюха того терпеть не мог,  и присоветовал, как
обидчику  отомстить. Встал Ванька спозаранку, когда все спали еще и сторож у
ворот  посапывал,  к  забору  привалившись,  пробрался на  конюшню,  спер  у
ночевавшего там Леонтия сапоги и айда  на базар. Там в суконном ряду первому
встречному мужику продал их за два  гривенника, накупил на радостях пряников
печатных, орехов,  иных лакомств, умял все  прямо на базаре и  обратно домой
подался. Только во двор взошел, а Леонтий по земле босиком шлепает и налетел
на него петухом, свалил  на  землю и  принялся пинать,  колотить,  что  едва
отобрали у него парня полуживого. А все дело в  том оказалось, что  кухарка,
которая  из  всех самая  первая встает  и на  базар  за  покупками  к  столу
отправляется,  Аксинья,  увидала  там, как  Ванька  сапоги продавал, да  все
конюху и рассказала, как есть. Случилось по осени заболеть Леонтию, и хозяин
решил, что то  Ванька  не  иначе  как  ему в  еду подсыпал  зелья  какого, и
отправили конюха болезного в деревню до полного излечения, а более он уже не
возвращался на двор к Филатьеву.
 Вроде легче дышать  стало Ваньке Осипову после  отбытия конюха Леонтия,
да только так с тех пор повелось: ежели что где пропадет, потеряется, тут же
бегут его искать,  обыск чинить, а для острастки, для послушания и попотчуют
его кто  кулаком,  кто коромыслом, а тетка  Глафира в него как-то раз утюгом
горячим  запустила за  пропавшую подушку с ее  кровати. Чего говорить,  были
кой-какие грешки на его,  ивановой совести, частенько чего из  съестного  из
погребов или  с кухни тащил, но более все  напраслину  возводили. Видать, не
один он был у хозяина на руку нечист, чего за русским человеком испокон веку
замечается, да только те воришки оказались не пойманы.
 Затаил с тех самых пор Ванька великую обиду и на хозяина, и на дворовых
его,  поклялся отомстить черным делом  всем им,  когда только удобный случай
выдастся. Клятву  сам  себе  дал,  да только как ее выполнить и не знает. На
хозяйском дворе все, как  есть, на  виду: стоит в одном конце чихнуть, как с
другого откликнутся, только остановился, задумался  о чем своем, а уже орут:
"Чего встал, как столб стоеросовый? На конюшню под вожжи захотел?!" Долго он
думал-соображал, чем бы своему хозяину и всем дворовым досадить можно...
 Если  удавалось  Ваньке незаметно  ускользнуть со двора, то нырял  он в
небольшую  калитку, которая  в  сад вела, забирался на дерево  и слушал  там
птичье  пение, пока его кто ни хватится, звать-кричать ни начнет.  И всех-то
птиц он по голосам знал, различал их пение, каждую выделял. Более других ему
нравилось, как малиновка утром ранним или на  закате солнечном нежные  трели
выводила. Ничуть не хуже соловья будет. Уж так нежно, тонюсенько заливается,
трель ведет,  ажно  слезы на глазах  выступают, по душе словно скребком  кто
дерет, нагар, злобу снимает. И за ласточками смотреть в поднебесье Ванька до
смерти  любил.  Чиркнут   крылышком  по   воздуху,   хвостиком   треугольным
распишутся,   вьются,  кружатся,  такие  немыслимые  коленца  выписывают,  -
залюбуешься, не заметишь, как час, а то  и все два пробегут, и уже стемнеет,
смеркнется, со  двора кричат,  аукают, с  ног  сбились -  ищут его.  И за те
птичьи причуды доставалось Ванятке по первое число, но на второй год  службы
городской привык он к дранью, к порке, и шкура стала словно дубленая, следов
кнута или батогов почти не оставалось.  Правда, заместо Леонтия поркой ведал
другой мужик, не столь лютый.  Он парня по жалости своей в полсилы драл. Но,
все  одно,  злоба в  Ваньке росла и копилась до поры до  времени. И Филатьев
даже рукой на него,  похоже, махнул, во внимание  его проказы не особо брал,
ждал, когда возраст подойдет, чтоб с рук долой сбыть неслуха да в рекруты на
царскую службу определить на долгих двадцать пять годиков. Но... иная судьба
Ваньке, Осипову сыну, уготовлена была, отнюдь не служба ратная.
 Однажды в городе  встретил  Ванька себе  ровесника,  но в плечах, не  в
пример  ему, широкого, башка круглая, крупная, волосы русые, глаза синие,  с
хитрым   прищуром,  с  приглядом.  Продавал  тот  парень  в  базарных  рядах
серебряные ложки  с вензелями  дворянскими. Уж в этом  деле Ванька  понимал,
хозяин его на что  богатей,  а подобных  ложек не держал,  не по чести  ему.
Случилось тут  на  базаре караулу солдатскому с  ружьями, со шпагами на боку
появиться.  Может,  искали, высматривали  кого, а может  и  случайно  зашли,
заглянули. Только парень  тот как солдат заметил, те ложки за  пазуху  мигом
спрятал и в ближний  кабак нырнул. Иван  - за ним.  Тот  сел  за стол,  вина
заказал, расплатился и сдачу половому оставил. Подождал чуть Ванька,  подсел
к нему за стол, спрашивает:
 - Никак, ворованный товар, молодец, продаешь?
 - А ты, погляжу, из сыскарей будешь или за просто так робишь? - тот ему
предерзко отвечает.
 - Я  из дворовых буду торгового человека господина Филатьева и в  сыске
не состою, - обиженно губы поджал Ванька.
 - Тогда выпей со мной, с честным вором Петром,  прозванным Камчаткой, -
хитро блеснул синим глазом тот и налил Ивану добрую порцию вина.
 Сидели долго, заказывали еще два раза выпивку, а потом Петр сбыл  через
полового краденые ложки за столь малую цену, что Ванька даже  присвистнул от
неожиданности.
 - Не боись, завтра другие будут, а сейчас гульнуть  шибко охота, деньга
нужна, - пояснил тот.
 Уже под вечер Петр Камчатка пошел провожать нового товарища и по дороге
показывал ему то на один, то на другой дом и, заливаясь смехом, тыкал в окна
пальцами:
 - Здесь я  бывал,  хорошо взял,  а здесь меня  сторож чуть не застукал,
едва ноги-ноженьки унес, а у той госпожи с шубы воротник лисий спорол, когда
на  солнышке  прожаривала  шубейку  свою,   сама  в  тенечке  прохлаждалась,
нежилась...
 Казалось, не  было такой улицы, где не побывал бы Камчатка, и сейчас он
безбоязненно  шел по  ним, дурашливо  кланялся  выглядывающим  через калитку
дворникам, строил носы дородным барьшням, делал непристойные жесты в сторону
молодых девушек.
 - И не  страшно тебе, -  с уважением спросил  Ванька его, - а  вдруг да
споймают, в острог запрут, в калодники определят, в Сибирь...
 -  В Сибири  тожесь  люди живут, -  беспечно  отвечал  тот,  - половина
разбойных  людей  на  Москве  через Сибирь прошла,  бежали,  сызнова за свой
промысел  взялись.  Чем в  услужении у  злыдня какого жить,  то  куда  краше
пошарить  темной ноченькой по чуланам да  камерам  у богатеев местных.  Зато
потом гуляешь, как купец на ярмарке, и черт тебе не брат...
 - А меня  возьмешь  с собой, -  остановился прямо посреди улицы Иван, -
заглянуть к богатым людям?
 - Тебя? - остановился Камчатка и  выразительно поглядел на Ивана, будто
первый раз увидел его. - А не сдрейфишь? Не продашь, коль попадемся?
 - Да не в жись! - широко перекрестился на маковку колокольни тот.
 - Ты это  дело  брось, божиться-то, - остановил его  Петр Камчатка, - у
нас, воров, того не признают. Вот как надо клясться, - и он, выставя большой
палец  правой  руки, чуть прикусил его острыми  зубами,  сплюнул на  землю и
бойко проговорил:  "Ни  дна мне, ни покрышки, ни  на том свете, ни  на  этом
удачи не видать, покоя не знать. А ну, повтори!"
 Иван  повторил, и  ему  стало  вдруг  легко,  необычайно  весело, и  он
предложил:
 -  Для начала давай, Петруха, обчистим моего хозяина Филатьева, будь он
трижды неладен. А?! Годится?!
 - То,  браток, дело не простое, к нему готовиться надо, а не абы  как в
омут башкой, дрыгнув ногой...
 - Научи, брат, научи, - схватил его возбужденно за грудки Ванька.
 - Высматривать, приглядывать надобно, где он какие  товары хранит, куды
деньги  кладет, ключи в котором месте держит, да караульщики как себя ведут,
спят ли, то непросто все.
 -  Обо  всем мне известно,  - не  унимался Иван,  - и про товары, и про
ключи, и караульных сторожей в лицо и по именам знаю. Соглашайся!
 Но  Петр неожиданно протрезвел, и в  глазах у  него появилась  недобрая
усмешка, он отвел ивановы руки от себя и погрозил ему пальцем:
 - Микитная  твоя башка, неужто думаешь, такой вор, как Петр Камчатка, с
первым встречным-поперечным на сурьезную работу пойдет? Не-е-е, браточек, ты
выкажи поначалу  самое  себя,  дай  поглядеть, каков есть, а там  посмотрим.
Помочь  тебе согласен, но хозяина своего сам обчисти  и сколь сможешь, то на
улочку вынеси, а уж я там подожду, в соседнем проулочке.
 - А откудова знаешь, что там проулочек есть? - удивился Иван.
 -  Или  я  не  Камчатка?  Да  я всю Москву  знаю, как пес свою будку. К
хозяину твоему давно приглядывался, да  только  сторожей много, да и заплоты
высокие, одному не сдюжить.
 - Значит, ждать будешь?
 - Буду, -  кивнул Петр  Камчатка,  - и коль дело выгорит, то  с нужными
людьми сведу, которые тебе кое-что порассказывают... - На том и  расстались,
договорившись, что как  только  в  доме Филатьева везде погасят  огонь, Иван
начнет действовать.
 Придя на господский двор, он быстро прошмыгнул в людскую  и забрался  в
дальний закуток, где  обычно ночевал, даже не пошел ужинать на кухню,  боясь
выдать себя волнением. Вернувшиеся с ужина дворовые люди  размещались каждый
на  своей лежанке, обсуждая, чем кому  завтра заниматься,  а  Ванька  лежал,
уставя глаза в темный потолок  и думал, что, коль станет он настоящим вором,
то больше никогда его не коснется черная работа и ни один человек не посмеет
приказать ему, а тем более наказать за что бы то ни было.
 Постепенно  смолкли  разговоры,  шепотки,  покашливания,  и  в  людской
слышался лишь густой храп уставших за  день людей, да изредка скрипели доски
лежанок, а где-то со стороны кухни громко пел сверчок, извещая всех, что  он
сейчас  полноправный хозяин в  доме.  Выждав с четверть часа, Иван осторожно
сполз со своего места, оделся и вышел во двор, держа под мышкой сапоги. Ночь
была  темная,  безлунная,  и даже звезд нельзя  было  разобрать  за тяжелыми
тучами. Видно, под утро должен пойти дождь, что вполне успокоило Ивана, и он
стал высматривать сторожа,  который  обычно  ходил вокруг  хозяйского  дома.
Наконец, он  скорее  почувствовал, чем увидел  его: возле  крыльца качнулось
что-то  темное, и сторож не спеша двинулся в сторону уличных  ворот. Ванька,
затаив дыхание, направился  в дровяник, который никогда не запирали на ночь,
ощупью нашел там  топор и, взяв его поудобнее, так же  на цыпочках  пошел  к
крыльцу господского дома.
 Он  долго  и осторожно пробирался  через хозяйские  комнаты,  небольшие
коридорчики, впрочем, за годы своей  службы он хорошо изучил их расположение
и  теперь безошибочно шел  к кладовой комнате, где хранилась  одежда и  иная
домашняя  утварь.  Кладовая  оказалась, как  он и  предполагал,  закрыта  на
внутренний замок. И