еще в чужом краю?
 -  Государыня  всего этого  слушать  не  станет.  Не  велено  инородцев
дразнить да в разор вводить.
 - Введешь  их в раззор,  как же!  Они обоз  с товарами так и не вернули
Федору, а у него убытка почти на полтыщи  рубликов.  Кто возместит?  Нет, не
столь  и глупы  киргизы  эти, потолкую с ними, поднесу на помин души  ихнего
человека  по  куску  камки китайской на  халаты,  и  пущай  обратно в  степь
проваливают.
 - Значит,  берешься уладить?  - бескровными губами попытался улыбнуться
Сухарев.
 - Само собой,  берусь. Когда это Корнильевы слово  свое не держали. Да,
брат мой,  Алексей  Яковлевич,  просил  набор посуды собственной  работы  на
двенадцать персон вашему высокопревосходительству передать,  - словно только
что  вспомнил Корнильев  и поставил  на  губернаторский стол  большой  узел,
приятно  звякнувший мелодичным звоном, который обычно издает дорогая посуда.
- Тут только малые предметы, остальное  внизу оставил. Не  тащить же  самому
вверх. Найдется кто, чтоб сюда доставить?
 - Найдется, найдется... Как  не найтись, - Сухарев  слегка смутился  от
столь открытого подношения и спешил  выставить настойчивого  купца побыстрее
за двери. - Иди уже, сделаю все, что в моих силах.
 -  Спасибо на  добром  слове, -  слегка поклонился Михаил Яковлевич, и,
чуть  задержав взгляд  на узле с посудой, слегка усмехнулся и  вышел, громко
откашливаясь.

22.
 Иван Зубарев отсиживался уже вторую неделю в деревне Аремзянке, где год
назад  один  из  братьев  Корнильевых, Алексей  Яковлевич, открыл стекольный
заводик. Как только  они с освобожденным из плена Федором въехали во двор  к
старшему из братьев, Михаилу, то тот сам, в чем был, выскочил на крыльцо, по
дикому замахал руками, заорал в голос:
 - Куда претесь?!  Или не знаете,  что  на  вас сыск объявлен? В  Тюмень
разве не заезжали? Я наказал крестному твоему, Иван, упредил чтоб...
 - Чего случилось, братушка? - полез с объятиями Федор. - Мы и не думали
крюк делать, через Тюмень возвращаться... Али не рад гостям?
 - Заворачивай оглобли, правь в Аремзянку, - схватился за узду Михаил, -
сыску в моем доме только недоставало...
 -  Да  о каком  сыске ты  говоришь?  -  уставился  на  него  ничего  не
понимающий  Федор. Зато  Иван моментально,  шкурой, почуял, в чем  дело. Еще
там, в степи, урядник Харитон Зацепа, недвусмысленно качая головой, заметил:
 - Наделал ты  себе,  купецкий  сын,  пакостей на  всю жизнь. Через того
киргизца подстреленного долго будешь по темным углам хорониться...
 - Если бы  не  я  его,  то  они меня  конями потоптали,  - оправдывался
Зубарев.
 - Они - не ты, - покрутил ус  Зацепа, - донесут губернатору в Тобольск,
как пить дать, донесут. А тех, кто инородца порешил, губернатор не милует.
 Тогда, в горячке, Иван не придал особого значения словам урядника, но в
Тобольске,  встретив   столь  неласковый   прием   у   Михаила   Корнильева,
окончательно  осознал, как  несладко ему придется по  возвращении  в  родной
город  и  сколько  раз  еще аукнется смерть  того киргизца, с  которым он  и
знаком-то не был.
 -  Поехали,  Федор,  - взял Иван  за рукав  двоюродного брата,  -  прав
Михаил, лучше будет укрыться на Аремзянке, а там - как Бог даст.
 -  Похлопочу за  вас перед  губернатором, знаю одну его  слабинку, - на
прощание пообещал значительно смягчившийся Михаил Яковлевич.
 Аремзянку  и деревней-то назвать  было  нельзя,  поскольку поместил там
Алексей  Корнильев  приписных  крестьян,  которые  должны  были работать  на
стекольной  фабрике,  а уж  в свободное время  заниматься собственным домом,
огородами, скотиной.  Вышло так, что  набрал  Алексей Яковлевич  в работники
тех, кто  до крестьянского труда был не особо  охоч, а больше любил подольше
поспать, попозже встать, лясы с  соседом поточить, пивка или браги в урочный
час попить, и жены  их мало чем от мужиков отличались. Зато все  они, как на
подбор, оказались зубасты,  речисты, за словом, как  говорится, в  карман не
лезли  и  загибали  порой  такие  витиеватые словесные  кренделя,  что  иной
бурлацкий артельщик мог бы им позавидовать. По их рассуждениям выходило, что
хозяин  фабрики,  Алексей Корнильев, должен  непременно  дать  им деньжат на
обзаведение хозяйством, а сверх того год-другой снабжать их посевным зерном,
рабочими лошадьми, а коль случится неурожай или бескормица, то, опять же, не
дать помереть с голодухи.
 Алексей Яковлевич, в  первый  год вызнав  за  своими  работниками такую
особенность,  решил было, что  поприжмет  фабричных мужиков, наймет  крепких
ребят себе в помощь, чтоб в случае чего указали главным зубоскалам, где Бог,
а где порог, но через годик понял, как  нелегко этакую ораву в узде держать.
Работные  мужики, пообвыкшись, поначалу издалека  заводили с ним разговоры о
малости содержания, дороговизне всеобщей и скопом  тащились к  нему в дом на
каждый  праздник  большой  и малый  "похристосить",  как  в  шутку  называли
натуральное  выцыганивание  из  него денежки на  дармовую выпивку.  А позже,
приглядевшись,  и  вовсе  стал  он   замечать  у  них  черноту  в  лицах,  а
порасспросив,  выяснил,  что когда-то осел в здешних местах  самый что ни на
есть настоящий  цыганский табор, смешался с местными жильцами  и вышла с них
порода,  во многом  от остальных отличная,  к земле  души не имеющая,  а вот
попеть-поплясать - то хлебом не корми, только дай...
 Но  и это  ладно бы, можно и с такими общий  язык найти. Коль хоть один
день  в  неделю  работают  справно,  в полную силу,  то и  остальные выходки
простить  можно.  Да  только  выявилась  среди работного люда  совсем дурная
черта, что за  русским  человеком  редко  водится: имели  они  страстишку  к
письменным  доносам и кляузам.  Уж кто их  впервой надоумил  на  то кляузное
дело,  того Алексей  Яковлевич не выведал,  сколь  ни стращал,  ни  клялся в
прощении  паршивца.  Только ушла первая бумага,  писанная  по всей форме  на
гербовом листе, на имя генерал-губернатора от приписных аремзянских  людей с
обвинением  своего  хозяина   в  самых   что  ни  на  есть   тяжких  грехах:
государственной  измене,  изготовлении фальшивых  денег и прочей ерунде, что
серьезный человек  скорее за шутку примет,  нежели за правду. Но коль пришла
гербовая  бумага  по инстанции,  то деваться некуда, дали  ей  законный ход,
вызвали  к  ответу  Алексея  Корнильева в губернский  суд, и  пошла  волынка
судебная по всем  правилам, обещая затянуться ни на один  годок. Ладно,  что
были у него  свои  люди и в суде,  и  в  губернской  управе, которые помогли
замять дело.  Но все одно ушло более месяца у Алексей Корнильева лишь на то,
чтоб  по судебным заседаниям выходить, задобрить стряпчих живой деньгой,  да
еще с полгода на отписки ушло, пока не было принято решение о неправильности
обвинения.
 А могло дело обернуться не в его пользу. И чего б тогда было? Не иначе,
как через суд на него опеку за фабрикой наложили б, и кому ту опеку поручили
бы,  то   и   вовсе  неведомо.  Ладно,   коль   доброму  человеку,   а  коль
своекорыстнику? Без его подписи и копеечки собственной  с продажи товаров не
получишь. Считай, и фабрика уже не твоя, а чужого человека, которому до тебя
и дела нет.
 Вот тогда  много  дум передумал Алексей Яковлевич. Первым помыслом было
продать,  сбыть  с  рук  ту фабрику,  забыть  о ней,  как  о дурном  сне. Да
отговорили  братья,   помощь  пообещали.   Согласился,   решил  повременить,
поглядеть,  как дальше дело пойдет, но и слово сам себе дал, что  отрыгнется
фабричным та  жалоба  кислой отрыжкой.  Вспомнил дедовские слова,  что,  чем
крепче русского мужика в кулаке держишь, тем больше толку.
 На первый же день, как с города  пригнал,  отделил от прочих работников
пятерых самых  горластых и  заслал  посреди зимы  в лес  на  дальнюю  деляну
дровишки заготовлять.  Те пошумели было, посупротивничали,  что и жилья  там
нет, и морозы стоят, и праздники на носу, да деваться некуда... За ослушание
хозяина власти по головке не погладят и через тот же  самый  суд пропишут на
первый раз кнут, а потом могут и бунтовщиками объявить, ноздри  порезать, на
рудники или  соляные копи выслать. Запрягли мужики  пару саней,  погнали лес
валить, выполнять хозяйский приказ.
 Вторым  делом  велел  Алексей  Яковлевич  посреди  деревеньки  на столб
железный  брус повесить, и как только старший мастер спозаранку по нему бить
начнет,  то  чтоб  все  мужики  на  работу бежали,  а  кто припозднится  или
отлынивать  станет,  того в холодную запирать на хлеб-воду  и  недельку  так
выдерживать. С  работы опять же  по сигналу по домам расходиться.  Норму  на
каждого  определил:  кому  сколько  и  чего  делать положено,  записал  всех
поименно, зачитал  вслух, велел свои подписи  ставить. Зашумели мужики, мол,
грамоте  не  обучены,  а он им  "Подметные кляузы  сочинять обучены,  а  под
хозяйским указом и крест поставить не хотите?! " Тем деваться некуда, перо в
руки, начали кто кресты, а кто и свое прозвание выводить. Таких-то, в письме
сведущих, немало оказалось.
 Вот тогда народишка фабричный приутих, затаился до поры, но, видать, не
смирился  стали ждать  удобного  случая  поквитаться,  опять какую  каверзу
подстроить.  Так  и  живут,  стиснув  зубы, лоб в лоб  сойдясь, до конца  не
замирившись.
 Обо всем этом  рассказал Ивану и Федору  самолично Алексей Корнильев  в
первый  же  вечер, как они  добрались до  его стекольной фабрики.  Шел конец
лета, самая  горячая пора  в  хозяйстве,  и лишь первый  вечерок  удалось им
неспешно посидеть втроем, вдоволь наговориться.
 Сам   Алексей  взял   от  корнильевской   породы  привычку  взглядывать
исподлобья, широкую кость и невиданное  упрямство. Но, в отличие от братьев,
был белобрыс и рано начал  терять волос, к  тридцати остался  лишь пушок  на
макушке да кое-что  на висках и затылке. Первая его жена умерла при родах, а
через неделю рядом с  ней схоронили и  ребеночка. Овдовев, Алексей Яковлевич
словно  задеревенел, отошел от дел,  но  старший, Михаил,  присоветовал  ему
заняться  фабричным делом,  что было  для Сибири  внове,  не  по  обычаю для
местных купцов.  Тому пришлось побывать и в Москве, и в  Петербурге, пробыть
там  почти  год,  околачивая  пороги  разных  правительственных  канцелярий.
Издержался  он тогда до  нитки, но зато вернулся  с  разрешением на открытие
фабрики и с головой ушел в дела, заботы.
 Теперь  фабрика давала хоть небольшой, но прибыток, и стеклянная посуда
имела спрос на ярмарках, у  купцов, в питейных заведениях. Алексей Яковлевич
подумывал уже  со  временем открыть  рядом  смолокурню и  поташный  заводик,
прикупить работников, поставить дело на широкую ногу.
 --  Шел  бы, Иван,  ко мне  в  управляющие,  -  уговаривал  полушутя он
Зубарева, - мы  бы  с  тобой годков через десяток  первые богатеи  на Сибири
стали. Посуда,  она всем нужна, а научимся поташ производить, подряд возьмем
тысяч на сто, развернемся...
 Иван  поначалу  отмалчивался, отшучивался, но  потом, после  нескольких
стопок домашней настойки, открылся.
 - Нет, Алексей, не по душе мне сидеть на месте да прибыток каждодневный
считать. Не мое это дело...
 - Да, тебе, видать, по киргизам палить больше по нраву. Шел бы  тогда в
армейскую службу. Там навоюешься...
 Ивану  бы промолчать, не встревать в серьезный разговор,  но накопилось
изнутри,  накипело  в нем и, не  вытерпев,  стукнул неожиданно  для  братьев
кулаком о стол, огрызнулся:
 - Ни в торговле, ни в службе армейский проку не вижу!
 -  Отчего же  так?  - взметнул бровь под лоб  Федор.  - Все  так живут.
Может, тебе в монастырь захотелось, скажи, не таись от родни...
 - Хватил! Монастырь! На другой день руки бы  на себя наложил  или сбег,
куда  глаза глядят,  -  все  больше распалялся  Иван  Зубарев.  - Воли хочу!
Свободы  полной! Вот коль бы родиться  мне дворянином, то  и разговор другой
был бы.
 - При  деньгах да  через  службу и дворянство  устроить можно. Опять же
служить   надо   идти,   -  проговорил  рассудительный  Алексей,  пристально
вглядываясь Ивану в глаза. - Мог  бы тогда и людишек прикупать, направлять к
нам на работу, а мы бы тебе тот самый прибыток спускали.
 - Кто о чем, а свинья про грязь, -  резко  заговорил Иван,  не замечая,
как Алексей поджал обиженно губы, свел брови, опустил к столу голову, слегка
набычившись,  -  да зачем мне  ваш прибыток  будет, коль я дворянином стану!
Неужто этого не понимаете?
 - А чего там  понимать? - небрежно пожал  плечами Федор. - Будь ты хоть
дворянин, хоть князь какой, а жрать чего-то надо, деньги, куда ни взглянь, а
кругом нужны. Без них никак.
 -  Деньги!  Деньги! Деньги! - в  бешенстве застучал уже двумя  кулаками
Иван.  - Пропади они пропадом!  Деньги - прах,  а  свобода - все! Не  могу я
служить, кланяться каждому встречному, в угождение входить. Не о том мечтаю.
Желательно  мне  совершить что-то такое, чтоб  и  при дворе обо  мне узнали,
оценили по достоинству, чин дали, дворянство. Вот тогда... Тогда совсем иная
жизнь началась бы, - проговорил он мечтательно и тяжело вздохнул.
 - Эх, ты, дурашка Ивашка, - с укоризной хмыкнул Алексей, видя, что Иван
не  желал  его  обидеть,  и говорит в нем  не  злость, а  тоска  по  чему-то
дальнему, заповедному, - размечтался, как телок на поляне, а по кустам звери
разные сидят, выглядывают. Не заметишь, как и слопают.
 - И что  с того?! А  все одно не хочу  вот, как вы, день-деньской спину
гнуть из-за каждой копеечки.
 -- Пропадешь ты,  как  есть  пропадешь,  если  дурь  из  головы всю  не
выбросишь, - начал выговаривать ему Алексей.
 - Ты словно и  не нашей породы,  - поддержал брата Федор. - Дуришь, как
дитя малое. Или не знаешь, что свобода мужика до добра никогда не доводила?
 - А не  ваш ли отец  рассказывал, как в старые  времена по всей  Сибири
казаки разъезжали, открывали новые землицы, народы разные, а потом  им за то
и дворянство и поместья давали. Не было такого? Не было? Скажите мне! - Иван
и  не  собирался уступать  братьям,  не  желал  слушать их рассудительных  и
правильных слов и, сверкая глазами, взглядывал то на одного, то на другого.
 -  Хватил!  Когда это  было?  - засмеялся Федор.  - Ты еще царя  Давида
припомни или Ермака Тимофеевича. Теперича другие времена...
 -  А  в чем  другие?! В чем?  Люди другие стали, то верно. Ермак, поди,
тоже мог в лавке сидеть и копеечки, как вы, да  полушки по одной собирать. А
он? Воевать пошел, свободу проведывать.
 -  Хватит, Иван,  -  взял его  за руку  Алексей, - ты  уже повоевал,  а
ничему, как  погляжу, не научился. Кончилось  то время, когда атаманы ватаги
собирали и на промысел шли. Не воротишь... Теперь,  коль душа к войне лежит,
то записывайся в войско, да и дуй на войну. Сражайся там хоть с турком, хоть
со  шведом, никто не запретит,  слова дурного не скажет,  а  может, и медаль
дадут на грудь. А чего ты хочешь, то нам дело  непонятное. В народе, знаешь,
как говорят? Дуришь ты, а дурь эта, братец, дурь и есть.
 - Значит, по-вашему, и Ермак  дурил? Так получается?  И все другие, кто
не  по  царскому указу, а по  собственному разумению  воевать  ходили,  тоже
дурили? Здорово получается!
 -  Слушай, время  позднее  уже, - натужно зевнул Алексей, - спать пора,
расходиться, мне ни свет ни заря  вставать надо. А  тебя, Вань, как погляжу,
все одно словом не переубедишь....
 - Вот намотаешь  соплей на кулак, посидишь в узилищах,  - добавил вслед
за братом Федор,  -  тогда,  может,  иначе заговоришь. Пойдемте спать, а  то
скоро и первые петухи запоют.
 ...  Почти каждый вечер  меж  братьями  шли подобные  споры о  том, как
правильно  жить и чем заниматься.  Корнильевы твердо стояли на  своем: живи,
торгуй, сбирай богатство потихоньку-помаленьку и без особой причины по земле
не шляйся. Но Иван и слушать об этом  не  хотел. То, что он не мог высказать
ранее  отцу или  кому-то другому  из  все того же опасения  быть  непонятым,
теперь,  после  поездки в  степь, вдруг неожиданно словно  прорвалось в нем,
ринулось наружу, закрутило  его, и он уже, как  щепка в бурном потоке, плохо
владел  собой, слова выскакивали сами, и он безостановочно  говорил, говорил
горячо и напряженно, разогреваясь и  распаляясь и не замечал, как удивлялись
Алексей  и Федор,  которые были  почти  его  ровесниками,  подмигивали  один
другому, насмешливо кривясь. Даже если ему и случалось заметить эти усмешки,
то он и не думал  обижаться, обращать на них  внимание. Он чувствовал, кожей
ощущал свою исключительность и высокое предназначение в этом мире, но не мог
до конца выразить словами все, что ему хотелось. И сам себе не мог ответить,
что  за чувства  овладевали им.  Для  себя  он  определял это как "свобода",
"воля", начало иной жизни.
 В конце первой недели в  Аремзянку  приехал  Василий Павлович  Зубарев.
Тайком приехал, ночью.  Рассказал,  что на выезде  из городских ворот  стоят
караулы, проверяют  возы, всматриваются в  лица  проезжающих, знать, кого-то
ловят. От этого  сообщения у Ивана холодок по спине пополз, и он моментально
догадался, кого ловят на заставах.
 - А  ты  чего  не  весел? - удивился  отец. - Уже узнал, что  у Натальи
Пименовой свадьба скоро быть должна? То не беда, найдем тебе невесту...
 - Какую невесту? Как замуж? - вскочил с лавки Иван и смешно вытаращился
на хитро поглядывающего на него отца.
 - Погуляй малость, не пришло  покамест твое  времечко.  Да чего ты так?
Негоже, - потянул сына за руку, увидев, как посерело у того лицо и невольные
слезы показались из-под век.
 -  Дурно я  поступил,  дурно, - зашмыгал носом  Иван. - Ходил  к девке,
ходил, а потом в степь убег, обещал: вернусь вскоре, а вот...
 - Да  твоей вины в  том  нет, - попробовал  успокоить Василий  Павлович
сына, -  мы когда  с Васькой  Пименовым сели о приданом  говорить, то  я все
обсказал  ему, чего  за  дочку  хочу.  А  он,  скупердяй  старый, прикинулся
бедняком,  лыком  перепоясанным, заюлил,  заскволыжничал.  А  ты  мой  норов
знаешь, хлопнул ладошкой, да и сказываю ему: или по-моему будет, или свадьбе
не бывать, и все тут. Так что не дури, забудь, что было.
 -  Да  как  вы  могли,  батюшка?!  - вскрикнул  Иван и рванулся было из
корнильевской горницы,  где они сидели вдвоем, но отец сурово прикрикнул  на
него, сверкнув глазами:
 - А ну, сядь  на место! Кому сказал?! С каких это пор яйца курицу учить
начали?  Неужто я тебе худа желаю? Есть у  меня на примете  невеста, не чета
Наташке Пименовой, из дворян.
 - Зачем она нужна мне, твоя дворянка, - зло ответил Иван, насупясь,  но
ослушаться отца не  захотел, сел на  краешек лавки. В то  же время ему  было
интересно,  что  за  невесту  присмотрели ему,  кто  такая.  Но  гордость не
позволяла первому спросить, поинтересоваться, и он молчал, ожидая, пока отец
сам не откроет ему имя новой избранницы.
 - Неужто тебе неинтересно, кто  такая? - словно прочел тот мысли Ивана.
- Вот всегда бы так родителя слушал,  глядишь, и  толк был бы. Сказать, нет,
кого сосватал?
 -  Уже и  сосватали? - невольно улыбнулся  Иван и  посмотрел  на отца в
упор, не в силах больше дуться и хмуриться, засмеялся. - Вам бы, батюшка, на
сватовстве деньги зарабатывать, вот бы дело пошло!
 - Деньги... чего они значат, когда дворянство тебе иную дорогу откроет.
 - Как же оно мне перепадет? Каким боком я дворянином стану - правым или
левым? Поди, не хуже моего знаете, что от жены к мужу оно ни с какой стороны
не передается.
 - Говорю тебе, не в  том  дело, -  теперь уже надулся Василий Павлович,
видя, что Иван  без восторга принял его известие, - а в том, что тесть твой,
Андрей Андреевич Карамышев, может на себя и нашу деревеньку переписать.
 - Какой тесть?  Какую деревеньку?  - бестолково захлопал  глазами Иван,
отстраняясь от отца. -  А-а-а...  Значит,  вы мне Тоньку Карамышеву задумали
подсунуть?! Не бывать тому, не хочу остячку в жены себе!
 - Окстись, сынок, - замахал руками Василий  Павлович, - с каких это пор
ты дворян Карамышевых остяками называть стал? Может, кто из прадедов у них и
был из остяков, да когда то было. Если и бы