л я к  губернатору  нашему, и  знаете,  что он  мне
присоветовал?
 - Сам губернатор? - вытянул тонкую шею Карамышев.
 - Сам, сам, - кивнул головой Иван,  - кабальную расписку взял с меня на
то серебро, которое я только найти пытаюсь.
 - Хорош гусь, ничего  не скажешь, - улыбнулся Андрей  Андреевич и опять
аккуратно, двумя пальцами, снял нагар со свечи, размял мягкий комочек воска,
поднес  его к носу, чуть подержал и  положил на чашку  подсвечника. - Они  с
нашим  братом  чего  хотят, то  и творят,  и никакой управы  супротив  их не
сыщешь.  Да владыка Сильвестр  иной  человек,  он не  только о своей  выгоде
думает. Так  и быть, поедем к нему вместе. Он до  конца дней в  должниках  у
меня останется, поскольку из-за  него, не иначе,  татары мой дом запалили. Я
так понимаю: ему на  весь приход,  на  всю  Сибирскую епархию,  серебра, ой,
сколько нужно! А коль ты пообещаешь ему с приисков своих долю дать, то он не
только советом, но и делом поможет.
 - А поверит он мне, что я вправду серебро найду? - спросил Зубарев.
 -  На  слово  нынче  мало кто  верит, но коль  ты  из  руды  своей хоть
маленькую толику серебра выплавишь да владыке предъявишь, тогда иное дело
 - Когда то еще будет, - покачал головой Иван, - бабушка надвое сказала,
окажется ли серебро в руде моей...
 -  А мы  так дело  повернем,  - хитро  подмигнул ему Карамышев,  -  что
серебро непременно в твоей руде найдем.
 Иван прищурился и  долго выразительно смотрел на тестя, пытаясь понять,
куда тот клонит, но  тот не пожелал объяснить  значение своих слов, а потому
на  том  свой разговор  и  закончили,  условившись,  что после  плавки  руды
непременно наведаются к владыке Сильвестру.
 Более  недели  ушло  у  Зубарева  на то, чтоб  найти по кузницам нужный
кирпич, инструмент, присадки, привезти все  это в собственный двор, очистить
каретный сарай и  начать  выкладывать там плавильную печь, несмотря на лютые
морозы, что как раз нагрянули.
 Карамышев помогал ему  чем  мог:  ездил  с поручениями, встречал каждый
день приходивших  с напоминанием  об уплате  долга  купцов  и  прочих людей,
которым задолжал покойный  Василий Павлович Зубарев. По городу  пополз слух,
будто бы  Иван  нашел  близ Тобольска золотую  жилу  и  теперь втихомолку от
властей строит у себя дома  специальное  приспособление для чеканки  золотых
монет. Возле их  ворот стали подолгу  задерживаться  какие-то подозрительные
люди,  чем вызывали  огромное  неудовольствие старого цепного  пса  Полкана,
который, чуя, даже через  забор, незнакомцев,  хрипло лаял, рвался с  цепи и
тем самым будоражил весь дом.
 Катерина,  которая  собралась,  было  ехать  к  себе  домой,  в   Тару,
неожиданно подзадержалась, непрестанно выглядывала  во  двор,  когда Иван  с
тестем сгружали  с  саней  привезенные  ими  мешки  и кули,  необходимые для
постройки  печи.  Антонина  несколько   раз  пыталась  заговорить  с  мужем,
интересуясь, что такое он затевает, но он лишь отмалчивался или отшучивался,
не желая говорить с ней о задуманном.
 Кончилось  все тем, что  в  канун  отцовых сороковин  к ним  неожиданно
заявился городской  полицмейстер Балабанов, а  с  ним еще и частный пристав.
Они,  войдя  в  дом,  стащили с  головы  казенные  шапки, почти одновременно
перекрестились  на  образа,  и  полицмейстер спросил вышедшую  им  навстречу
Варвару Григорьевну:
 - Хозяин-то дома?
 - Это вы Ивана? - удивленно спросила мать, поскольку впервые  услыхала,
как сына назвали хозяином.
 - А  то кого же? - кивнул Балабанов. - Он теперь, поди, хозяин  заместо
Василия Павловича?
 - Он, он, - засуетилась  мать. - Кому ж еще быть-то?  Да  вы проходите,
чего в сенцах разговаривать.
 - Нам бы самого хозяина, Ивана Васильевича, - подал голос пристав.
 -  А он тут, во  дворе,  строит  чего-то  все. Вы бы Василия  Павловича
помянули, завтра сорок ден будет. Прошли в дом, по стаканчику выпили бы....
 -  В другой раз, хозяюшка, в  другой  раз, - отказался Балабанов. И они
оба вышли во двор.
 - Когда ж в другой раз, - удивленно развела руками Варвара Григорьевна,
- других сороковин уже не будет...
 Балабанов  с приставом  нашли  Ивана в  каретном  сарае, где  были  еще
Карамышев и Тимофей Леврин. Два мужика, перепачканные глиной, выкладывали из
кирпича большую  объемистую  печь невиданной  конструкции.  В  углу теплился
камелек, сложенный на скорую  руку для обогрева сарая и  нещадно дымивший. В
воздухе пахло  угаром,  стены  прокоптились сажей, и Балабанов,  обведя всех
округлившимися глазами, даже не поздоровавшись, спросил:
 - Это чем таким недозволенным заняты?
 - Добрый  день, ваше превосходительство, - подошел к нему Иван Зубарев.
- Почему так спрашиваете? Разве запрещено законом печь выкладывать?
 -  Это  смотря  для  чего  ее класть вздумали. Если самосидку  гнать  -
арестую.  А  мне  донесли,  мил дружок,  будто ты  собрался  золотые  монеты
чеканить. Так ли то?
 Тимофей  Леврин, который, хоть и  не знал, что перед ним находится  сам
городской полицмейстер,  но  быстро  догадался, с  чем тот  явился, и не дал
Ивану ответить, тут же нашелся:
 - Неужто,  ваше  превосходительство,  сами не видите, каменку для  бани
строим.
 - А ты сам откуль взялся? - ткнул ему пальцем в грудь полицмейстер.
 -  То  мой  человек,  с  деревни  привезенный, -  шагнул  вперед Андрей
Андреевич Карамышев.
 - А... тогда другое  дело, - слегка успокоился Балабанов. - Только одно
мне непонятно: вы здесь, что ли, помывочную баню делать собрались?
 - Зачем  здесь? - встрял Леврин,  - мы печь  на  катках в нужное  место
опосля доставим.
 Карамышев  и Зубарев переглянулись меж собой, ожидая, что скажет на это
полицмейстер. Тут пристав увидел лежащие сбоку  на  лавке кузнечные клещи  и
прочие  приспособления, потрогал их и спросил у  Карамышева,  приняв  его по
возрасту за главного:
 - А это тоже для банного дела сготовлено?
 Карамышев раскрыл было  рот,  прикидывая, как ответить, но  неугомонный
Леврин опять выскочил вперед:
 -  Знает ли,  ваше превосходительство, что  черт  сказал,  когда свинью
стриг? - и, не дожидаясь ответа, продолжил:  "Визгу много,  а  шерсти  мало,
только и всего-то. Чем шелудивого брить, не лучше ли опалить?"
 - Это ты к чему? - провел ладонью по гладкой, как яйцо, голове пристав,
и его без того багровые щеки, свисающие почти до ворота, налились кровью.
 -  Не  извольте худого подумать, ваше превосходительство,  -  ничуть не
смутясь, сверкнул зубами Тимофей и  громко захохотал,  - у меня у самого дед
мой,  Егор,  весь  лысый, а как в баню пойдет, если шапку  забудет на  башку
надеть, то непременно шишку набьет.
 - Ты мне это  дело брось! А  то и  моргнуть не успеешь,  как в  участке
окажешься, там тебя и постригут, и побреют, и шишек, коль надо, наставят. Ты
мне  сказывай  подобру,  зачем  вам щипцы в бане нужны?  - сердито пробурчал
пристав.
 - Вот  вы о чем... Так то  не щипцы,  а  клещи,  - Леврин ухватил их за
ручки,  подошел  к деревянной  бадье  и, взяв  ее за  рукоять щипцами,  чуть
приподнял, - видите?
 - Что? - в голос спросили пристав и Балабанов.
 - Бадью щипцами поднять можно.
 - Зачем? - спросили те.
 -  Как зачем? Чтоб не  обжечься. Мой дед  Егор, который в  шишках весь,
завсегда так и делал...
 - Замолкни,  надоел,  - щелкнул пальцами Балабанов,  - дай нам  лучше с
Иваном Васильевичем поговорить. Мы ведь с твоим отцом, Иван, неплохо знакомы
были, он супротив власти или закону  никогда не шел.  Потому,  когда донесли
мне нужные  люди, не поверил я, будто ты собрался  самовольно золотую монету
чеканить.  С тем  и пришел,  чтоб своим  глазом  осмотреть  все,  убедиться,
правда, или нет.
 - Брехня это все, ваше превосходительство, - твердо глядя полицмейстеру
в глаза, ответствовал Зубарев.
 -- Народ слушать, развесив уши, и  знать не будешь, зима ли, лето ли на
дворе, -  не преминул  вставить Тимофей  Леврин, чем  вызвал сердитый взгляд
Балабанова в свою сторону.
 - Вы нас давно  знать изволите, -  вступился за зятя Карамышев. - Разве
могло нам такое в голову прийти? Золотые монеты чеканить!
 - Хорошо,  хорошо,  - успокаивающе  махнул  рукой Балабанов, - не  смею
больше задерживать, а ты, - нашел глазами Леврина,  - лучше мне на дороге не
попадайся,  а  то  язычок-то укорочу, -  и, погрозив ему  пальцем,  еще  раз
сердито  сверкнул  глазами,  начальственно  нахмурил брови,  коротко  кивнул
массивной головой  и, повернувшись на каблуках, вышел.  Пристав  оглядел  на
прощание печь, фыркнул и  пошел, оглядываясь назад, вслед за полицмейстером,
но ткнулся головой о низкую притолоку сарая, ойкнул, едва не упал, схватился
рукой за ушибленное место и, чертыхаясь, выскочил вон.
 Когда  начальство  удалилось,  Зубарев  и  Карамышев, и  оба мастеровых
мужика, что во  время разговора стояли насупившись, не проронив ни слова,  и
Леврин захохотали. Последний громче всех.
 - Я ж говорил ему,  нельзя в баню с лысой головой ходить, - всплескивая
руками, едва выговаривая  слова, брызгая  слюной, повторял  Тимофей, - долго
теперь шишку оттирать станет, ко льду прикладывать.
 После  того, как отвели сорок дней  по  отцу,  Катерина  решилась ехать
домой и стала  сговаривать мать перебираться  к ней в Тару. Та ждала, что ей
скажет  Иван,  но он отмалчивался, появлялся дома лишь под  вечер, уставший,
перемазанный в саже. Немного выждав, Варвара Григорьевна, наконец, решилась,
собрала нехитрые пожитки и ранним утром вместе с дочерью отправилась на свое
новое место жительства, проплакав всю последнюю ночь перед отъездом.
 Иван, проводив мать,  стал еще молчаливее, сильно осунулся лицом и лишь
изредка  заговаривал  с  Антониной,  на  плечи  которой легло  все  домашнее
хозяйство. Карамышев о чем-то  подолгу шептался с Тимофеем Левриным, но Иван
не обращал на то внимания. За две недели плавильную печь полностью выложили,
обмазали,  и  Леврин  обещал   через  день-другой  провести  пробную  плавку
уральской руды.
 - Только  чтоб никого  рядом  не было, -  предупредил он Ивана,  - дело
нешуточное - руду плавить. Тут постороннего быть не должно...
 - Какой же я  посторонний, - изумился Иван. Но Тимофей был непреклонен,
и Ивану не оставалось ничего другого, как согласиться.
 Леврин предупредил, что плавку проведет  ночью, дабы избежать появления
в очередной раз кого-либо  из нежданных гостей. Иван ушел в дом, решив, что,
может, так будет и лучше, оставив Тимофея колдовать одного в каретном сарае.
Спал он  плохо  и, едва  начало светать, кинулся, накинув на плечи легонький
полушубок, в сарай. Вбежав туда, застал Леврина спящим  на лавке.  Осторожно
ступая, пробрался к печи и увидел лежащий на  закопченных кирпичах небольшой
кружок матово поблескивающего металла.  Не помня себя, Иван бросился к нему,
схватил в руки, принялся разглядывать,  ощупывать, прикидывать на вес и даже
проверил на зуб твердость.
 -  Зря стараешься, - остановил его проснувшийся Леврин, - серебра там и
близко нет.
 - А это что?
 - Олово, - позевывая, отвечал Тимофей.
 -  А где же  серебро?  - Ивану  не  хотелось  верить, что столько сил и
затрат пошло впустую.
 - То мне неизвестно, - с неизменной улыбочкой отвечал Леврин, продолжая
лежать на лавке. - Я той руды с тобой не брал, оказаться бы мне в тех горах,
может, и отличил бы, где руда пустая, а где с серебром.
 - Может, вместе и поедем, как лета дождемся, - предложил Иван.
 - Нет, мне обратно на завод надо. Ты уж сам давай.
 - А если опять пустую породу привезу?
 - Извини,  братец, только не могу. Меня хозяин и так  заждался, сызнова
врать придется, почему я в Тобольске больше месяца просидел.
 - Чего-нибудь придумаешь, - попытался переубедить его Иван.
 - Да  ты  не огорчайся, олово  -  это  тоже  хорошо. Могло б  и его  не
оказаться. Значит, серебро где-то рядом лежит.
 Отворилась дверь, и вошел Андрей Андреевич Карамышев, потирая рукавицей
замерзший с мороза нос.
 - Плохо дело? - спросил он, обведя глазами Зубарева и все еще  лежащего
на лавке Леврина.
 - Плохо, - согласился Иван. - Вместо серебра олово выплавилось.
 - Неужто все образцы опробовал? - спросил он Тимофея.
 - Да нет. Еще остались. Только сумлеваюсь я в них, зря все это.
 - Как  знать,  как  знать,  -  прошелся  мелкими  шажками  вокруг  печи
Карамышев. - Надо дело до конца доводить. А  вдруг  да найдешь  чего? - и он
незаметно подмигнул Тимофею.
 -  Как хозяин скажет, - блеснув зубами, посмотрел тот на Зубарева и сел
на лавке, - наше дело петушиное: прокукарекал, а там - хоть не рассветай.
 - Значит,  не все  образцы в дело пошли, -  оживился Иван.  -  Только я
одного не пойму: если,  к примеру, в одном из них серебро окажется, то как я
потом узнаю, откуда какой камень будет.
 - Вот дурья башка! Неужели ты  не  догадался заметить, где какой камень
брал? - всплеснул руками Леврин.
 - А кто мне наказывал про то?
 - Сам знать должен, - пожал плечами Тимофей, - твоя забота со всем этим
разбираться. Ты меня для  каких дел нанимал? Руду плавить? Я  ее выплавил. А
сейчас  идите отсюда, дайте  поспать еще.  Так  и быть, и  остальные образцы
сегодня в ночь испробую.
 Накануне последней плавки Иван никак не мог заснуть. Ему и верилось,  и
не верилось,  что дело, которое он начал, все-таки удастся. Представлял, как
он  будет  стоять у огромной плавильной  печи, из  которой полетят  огненные
искры и, падая на землю, превратятся в большие  серебряные рубли. Вспомнился
ему и Ванька Каин, который, узнав про те рубли, начнет лебезить и заискивать
перед  ним. Вспомнил и  Андрея  Гавриловича Кураева, представил,  как войдет
вместе с ним во дворец, где его будут приветствовать знатные князья и графы,
а он небрежно, развязав кожаный кошель, высыплет  перед  ними на свою ладонь
горсть серебра.  Незаметно  он уснул, а  проснулся от того, что  его тряс за
плечо Андрей Андреевич Карамышев.
 -  Погляди,  Вань!  Ты только погляди, -  протянул  он  ему  большой  и
увесистый слиток белого металла. - Серебро!
 - Да ну?! - вскочил  на ноги  Иван и выхватил слиток  у  тестя из  рук,
прижал к себе. - Получилось! Серебро! - Он опрометью кинулся, ничего не видя
перед собой, в каретный сарай, где сидел почему-то скучный Тимофей Леврин.
 - А ты чего не рад, - тормошил его Иван, - Все по-моему вышло. Гуляем?!
 -  Ехать мне надо,  деньги бы  за работу получить, - не глядя в  глаза,
проговорил Тимофей.
 -  Да найду я тебе деньги, не переживай. Только  что с тобой случилось,
не пойму?
 - У него спроси, - кивнул в сторону Карамышева Тимофей.
 Не обратив внимания на его слова Иван выскочил из каретного сарая, весь
сияющий, неся  перед собой на руках серебряный  слиток, как будто то  был не
иначе, как философский  камень, и  влетел в дом, чтоб показать  слиток  всем
домашним.  При этом  он  не  мог  слышать  разговора,  что  произошел  между
Карамышевым   и  Тимофеем  Левриным.  Тимофей,  сокрушенно   качая  головой,
проговорил:
 - Эх, Андрей Андреевич, благодаря тебе принял я грех на душу, на  обман
пошел... От моей и твоей неправды большая беда случиться может.
 - Да будет тебе, - поморщился Карамышев,  - главное, Иван успокоится, а
остальное предоставь мне решать. И чтоб ни гу-гу! Молчок! Понял?
 - Как не понять... Всякому грешнику  путь вначале широк, а после тесен.
Кого бес попутал, того Бог простит...
 На другой день Зубарев рассчитал Леврина, и тот, словно побитая собака,
уехал на Колыванский завод, так и не объяснив ничего Ивану.

4.
 Иван  согласился   с   предложением  тестя   обратиться  к  митрополиту
Сильвестру  и  поведать  ему  о  своих  планах  поиска в  башкирских  землях
серебряных руд. К  тому же, ему  просто  не терпелось  хоть кому-то показать
выплавленное  на собственном  дворе  серебро.  Завернув  серебряный слиток в
чистую  тряпицу,  Зубарев  с   Карамышевым  приоделись   и   отправились  на
митрополичий  двор в выездных  саночках, запряженных бойким Орликом. Правда,
жеребчик  после  смерти Зубарева-старшего, оставшись без  хозяйского  глаза,
сильно сдал, из-под кожи выпирали  ребра, и весь он стал какой-то мосластый,
свалялась грива, длинный сизый хвост уже не вился на ветру во время бега, но
осталась былая стать и красивый ход.
 Потому он легко взомчал санки по взвозу  и без остановки  пошел дальше,
выпластывая  из-под  себя красивые  тонкие  ноги,  посверкивая  полумесяцами
подков.
 Однако ворота при  въезде на митрополичий двор оказались закрыты, и  на
стук  вышел заспанный караульный, неохотно  сообщил,  что  владыка  уехал  в
Абалак, и, если очень нужно, могут найти его там.
 - А когда вернуться обещал? - поинтересовался Иван.
 -  Нам его преосвященство не докладываются, - ехидно ответил караульный
и ушел обратно в теплую будку.
 - Что делать станем? - спросил Иван тестя. - Ждать будем?
 - Кто  его  знает, сколь  ждать  придется...  Может,  махнем в  Абалак?
Довезет? - кивнул на Орлика, тяжело поводящего боками.
 - Как  не довезет, доедем с  ветерком. Он у  нас конь хоть куда, - Иван
похлопал Орлика по  крупу, отер рукавицей  пот с шеи.  -  Прокатимся? - конь
встряхнул головой, зазвенел удилами, покосился на молодого хозяина.
 Иван вскочил  обратно  в саночки, развернул жеребчика и звонко  щелкнул
кожаными, с медными бляшками вожжами, погнал его в сторону  городских ворот,
за  которыми  начинался  Иркутский  тракт и  шла дорога  на  Абалак.  Первую
половину пути  Орлик  шел  хорошо, рысью, они даже нагнали и оставили позади
несколько  крестьянских  возов,  с   запряженными  в  розвальни   мохнатыми,
заиндевевшими  лошадками, укрытыми хозяевами для пущего  бережения дерюгами,
но уже  на  подъеме  после Иоанновского монастыря он сбавил ход,  а потом  и
совсем перешел на шаг и, наконец, остановился, тяжело поводя боками.
 -  Но! Но! -  закричал Иван и хлестнул жеребчика вожжами, но  тот  лишь
вздрогнул, запрядал ушами и тихо заржал.
 -  Не  бей, -  остановил Зубарева тесть, - не поможет.  Пристал  конек.
Давно разминал?
 - Да после отца в первый раз и запряг, - смущенно отозвался Иван.
 - А кормишь чем?
 - Сеном... Чем же еще? На овес денег нет, сами знаете.
 -  Чего  же  ты  от  него  хочешь?  Ладно,  что хоть столько  проехали.
Поворачивай обратно, а то до ночи не доедем.
 - Ничего, сейчас отдохнет малость, и дальше тронемся. Доберемся...
 Карамышев понял: спорить бесполезно замолчал, уткнув худой длинный нос
в воротник, насупившись, наблюдал, что станет делать дальше Иван. А тот снял
рукавицы,  быстро-быстро отер  ими спину  и бока  Орлика и,  скинув  с  себя
тулупчик, набросил его на влажную конскую спину.
 - Совсем загонял тебя хозяин, -  нежно зашептал он, наклонясь к конской
морде, - ты уж прости меня, дурака, хорошо? - жеребец, не моргая, смотрел на
него  круглым,  выпуклым  глазом,  шумно  вдыхая ноздрями  морозный,  стылый
воздух.
 Иван около  четверти часа ходил  вокруг коня, отирал пот, о чем-то тихо
говорил с ним, пока  сам не замерз, не начал дрожать. Лишь тогда снял с него
тулупчик,  надел  на себя  и  забрался в санки, щелкнул вожжами, и  жеребчик
пошел сперва тихим шагом, а потом, набрав ход, перешел на обычную рысь и без
устали принялся отмеривать версту за верстой.
 - Следить  надобно  за конем, -  назидательно проговорил Карамышев,  но
Иван не ответил, и дальше ехали молча, думая каждый о своем.
 Дорога  шла полями,  огибая, а  порой  пересекая  многочисленные  лога,
которые,  словно  многопалая рука  огромного  существа,  впившись  в  землю,
тянулись своими извивами  к иртышскому берегу. Под снегом  скрывались на дне
оврагов замершие  в  эту пору ручьи, чистого вкуса ключи,  а то и  небольшие
вязкие  болотца,  служившие летом  прибежищем  миллиардов  серых  тонконогих
комаров, живущих  лишь  в  самый  теплый  сибирский  сезон,  чтоб  набраться
человеческой  или звериной крови, оплодотвориться,  отложить  в вязкую землю
яйца  и уйти, умереть,  больше  уже никогда  не появляться  на  свет. Сейчас
стояла самая благодатная пора, когда  не было  гнуса, комара,  паутов и иной
жужжащей и  зудящей,  поющей  на  все голоса мелюзги,  почти  не  различимой
человеческому  гл