азу.  Но в  весенние долгие дни  и  короткие, словно легкий
обморок,  ночи  кружащий  в  лесных перелесках гнус  становится  недремлющим
хранителем, стражем,  оберегающим от недоброго  чужака сумрачные чащи в пору
рождения  и мужания  звериного, птичьего и иного лесного  потомства.  Злобно
набрасываются они  на всякого, кто  позволит себе в  тот священный час войти
под  полог леса, посягнуть на жизнь иного  беззащитного  существа.  Никто из
опытных старожителей тех мест без особой на то нужды не решится осквернить в
раннюю весеннюю пору цветения заповедные и укромные таежные уголки, помешать
появлению  на свет  нового рода.  И передается  тот обычай  от  отца к сыну,
продолжая жить бок  о  бок  с иным, но  столь близким человеку  миром тайги.
Иначе... быть здесь пустыне, безжизненной и мертвой.
 Зимой, когда снег и лед делал одинаково похожими холмы и  леса, скрывал
норы, дупла,  муравейники,  берлоги и  звериные  лежбища, тем более не  было
возможности  для алчного постороннего  человека  вторгнуться в лесной  мир и
навредить  ему, не рискуя при  этом собственной жизнью. Не  всякий  способен
выбраться обратно из  стылого таежного урмана,  углубившись в  него  чуть  в
сторону от проезжей дороги. Бог  столь мудро обустроил мир, обособив при том
мир  человека  от  мира  зверей,  незримо  разведя  их,  что  не  перестаешь
удивляться мудрости и любви Создателя ко всему сущему.
 ...К Абалакскому  монастырю Иван с Карамышевым  подъехали совсем  уже в
потемках.  Окончательно   уставший,   выбившийся  из   сил  Орлик   медленно
переставлял  ноги и,  дойдя до ворот обители, ткнулся лбом  в ворота  и  так
замер.  Долго стучали,  дожидаясь,  пока заспанный монах вышел  к  ним  и на
вопрос о владыке согласно кивнул головой, мол, здесь, да только отдыхает.
 -  По  какому  делу  пожаловали?  Может,  весть  какая  из  Петербурга?
-поинтересовался он целью их приезда.
 -  Владыке  о  том самолично  доложим,  -  постукивая зубами от холода,
ответил Карамышев, давая понять, что с простым служкой говорить не станет.
 - Может, разбудить  владыку? - засуетился монах. - Он  так  и  повелел,
коль из Петербургу кто прискачет... Давно, видать, ждет.
 - Да не из столицы мы, свои, тобольские люди, - успокоил его Карамышев,
-  только  ты  это, христовенький, определи-ка нас  на ночлег  да  вели  щей
горячих или чего иного подать. Озябли вконец, сил нет никаких.
 Их проводили  в глубину монастырского  двора, где стояла небольшая,  об
одно  окно, избушка, которая,  судя  по всему, служила для приема  случайных
постояльцев, а потому внутри было не топлено, и служитель едва сумел открыть
примерзшую к косяку дверь. Пока Иван и Карамышев озирались внутри сумрачного
ночлега,  монах  успел  притащить охапку  березовых  поленьев  и  сноровисто
растопил небольшую, но  оказавшуюся весьма жаркой печурку, а вскоре принес и
ужин. Иван  попросил его позаботиться об Орлике:  поставить  в  монастырскую
конюшню, дать корм, напоить.
 - Непременно все исполню, - легко согласился тот, - владыка велел  всех
гостей монастырских привечать как должно, по-христиански. Ночуйте  с Богом и
ни о чем не беспокойтесь.
 Разбудил их  негромкий, но явственно  слышный колокольный  перезвон,  и
вскоре зашел вчерашний монах, сообщив им, что владыка  примет их сразу после
службы, а сейчас приглашает пройти в храм к заутрене.
 Ивана поразило внутреннее убранство храма своей сдержанностью и обилием
старых,  потемневших  от  времени  икон.  Над  царскими  вратами  иконостаса
помещалась главная икона  монастыря  - Чудотворная  икона Божией Матери,  на
которой была  изображена сама Богородица с Христом  во чреве и  предстоящими
Николаем Чудотворцем и Марией Египетской. Иван слышал,  что именно  в  таком
виде Богородица являлась  несколько раз одной абалакской жительнице, которая
поведала  обо  всем  духовным  властям,  а   через  какое-то  время  местный
иконописец написал образ Божией Матери. Икона эта известна в Тобольске  и по
всей  Сибири  тем, что  приносит излечение болящим и  немощным.  Чудотворную
каждое  лето приносят  в Тобольск с крестным ходом и  оставляют  на какой-то
срок  в городе, перенося из  храма в храм. В это время в Тобольск съезжается
множество паломников со  всех концов Сибири,  а  иные  едут на  поклонение к
Чудотворной даже из-за  Урала, прослышав о  многочисленных чудесах исцеления
болящих.
 Иван помнил, как мать с отцом брали его вместе с  сестрами еще  детстве
на встречу Чудотворной,  одевались  в лучшие одежды, и в доме сразу начинало
пахнуть праздником, пеклись блины и  куличи, все улыбались, радовались, отец
почти на неделю закрывал лавку, ездил по родне  и знакомым с поздравлениями.
Потом  в какой-то  момент  все изменилось: повыходили  замуж сестры, Василий
Павлович год от года мрачнел это сейчас Иван понимал: уже в то время дела у
отца шли плохо. То  по молодости думал: посердится родитель - и все пройдет,
успокоится. Нет, не успокоилось, не утихло, а ушел из дома праздник: радости
сменились заботами, каждодневными хлопотами, обыденной суетой. Может, потому
и  хотелось  Ивану вырваться из этого заскорузлого  торгового скучного мира,
что  желалось  видеть, пусть не  каждый  день,  праздник,  радость,  веселье
настоящее,  а  не подменное, приходящее во время  пьяных гулянок и застолий.
Видел это Иван по братьям своим двоюродным, по Корнильевым, что все глубже и
глубже увязали те в делах, в скукотище от каждодневного щелканья костяшек на
счетах, позволяющих увидеть, что убыло и сколько прибыло. И не  замечают они
при том, что их  самих за теми  кулями, мешками,  сундуками, корзинами и  не
видно...  Когда  Иван  вспоминал  о своих  двоюродных  братьях-купцах,  коих
почитали  и побаивались все в городе, то первое,  что вставало у него  перед
глазами, - это низкий, почерневший, давно не беленый от скупости и  нехватки
времени потолок лавки,  где  те  проводили в подсчетах все дни и лучшие свои
годы. Только лишь в престольные праздники, влекомые на службу в храм женами,
родней,  знакомыми, с неохотой прекращали они торговлю, вешали пудовые замки
на лавки и амбары, словно улитка  с раковиной, расставаясь с  милой обителью
на незначительный срок.
 Вся  жизнь, весь  уклад в  корнильевских семьях были  подчинены  одному
единственному  правилу:  день прошел  зря, ежели  хоть пятачок,  полушка  не
звякнули в кошеле, прибавившись к прочим. Умом Иван понимал своих родичей и,
упаси  Бог, никогда  не  решился бы  высказать  им свое  отношение вслух, но
сердцем,  душой  ему  был противен тот  мир  непрестанного  и  каждодневного
корпения, просиживания над приходно-расходными книгами, старания разбогатеть
даже за счет беды близкого человека, лишь бы соблюсти собственную выгоду.
 Чудотворная икона  Абалакской Божией  Матери,  перед  которой он сейчас
стоял, звала, манила в иной мир - чистый и бесхитростный. Ее руки,  воздетые
к небу, как бы говорили о существовании иного бытия, где нет  места  обману,
извечной заботе  о пропитании.  Чудотворная  призывала  к радости, празднику
души,  отказу от  бренности. И низкий сводчатый  потолок  храма,  освещаемый
неровным светом  десятка свечей,  говорил  о  тяжести земных  забот, давящих
грузом,  не пускающих туда  вверх,  к  небесам.  И все  святые,  писанные на
больших, почти  в  рост человека,  досках,  подчеркивали,  напоминали  своей
позой,  поворотом  головы, взглядом,  что  любой  человек  на  грешной земле
находится  на ней словно  на  раскаленной сковороде,  и  придет миг,  как он
воспарит, подымится к небесам, к чистому небу, мало что успев оставить после
себя,  разве  что  короткую  память  - добрую  или  злую, в  зависимости  от
понимания собственного предназначения.
 - Спишь, что ли? - тронул его за рукав Карамышев.
 - А  что? -  вздрогнул Иван,  посмотрел вокруг.  Служба  заканчивалась,
монахи и  прихожане  уже подходили к кресту, который  держал собственноручно
владыка Сильвестр, ласково улыбаясь  каждому. Иван  с Карамышевым  оказались
последними при крестоцеловании и, приложившись  к распятию, пошли  к выходу,
где их  уже поджидал все тот же  монах, тихо  сообщивший, чтоб шли следом за
ним.
 Приемная комната митрополита  оказалась  в длину не более пяти шагов, с
небольшими оконцами и низким потолком. Вся противоположная от входа стена ее
была увешена  иконами,  а  длинный  стол  на  резных точеных ножках  завален
книгами и бумагами. Ивану не приходилось  прежде встречаться  с владыкой, но
он слышал от многих,  что тот слыл большим книжником, собирал старые грамоты
и рукописи и даже сам написал несколько книг, а потому Зубарев немного робел
и понятия не имел, о  чем станет  вести разговор с  митрополитом. Оставалось
надеяться на тестя, который, наоборот, держался подчеркнуто независимо и все
вытягивал вперед острый, успевший покрыться за ночь щетиной, подбородок.
 Владыка  неожиданно  для  них  вошел  через  боковую  небольшую дверцу,
которую  Иван  не  заметил,  низко  нагнув  голову,  а  когда   распрямился,
пристально  глянул  на них, то показался вблизи еще выше ростом и необычайно
худым, с бледным лицом, глубоко посаженными черными проницательными глазами.
Иван и Андрей  Андреевич  шагнули под благословление  и поспешили  сесть  на
обыкновенную  деревенского  вида  лавку,  стоящую  подле стены. Сам  владыка
опустился  в  простое деревянное  кресло  и,  облокотясь  о  стол,  изучающе
посмотрел на них, чуть кашлянув, спросил глухим надтреснутым голосом:
 - Что привело вас ко мне? Слушаю.
 - Владыке, верно, известно, как пострадал я от рук неверных...
 - Слышал, слышал, - коротко кивнул тот, пристально вглядываясь при этом
в Ивана.
 -  Теперь  принужден  жительствовать у  зятя  моего, Ивана Зубарева,  -
как-то  по-книжному  продолжил  Карамышев,  -  в деревеньке,  неподалеку  от
Тюмени,  именуемой  Помигаловой...  -  владыка  молчал,  ожидая,  когда  тот
перейдет к сути дела. - А тут свояк мой Богу душу  отдал, - Андрей Андреевич
никак не мог нащупать нить разговора, Иван даже усмехнулся про себя, радуясь
растерянности  всегда излишне самоуверенного тестя, - да после  себя  долгов
наоставлял, -  продолжал тот, -  а потому, ваше высокопреосвященство,  имеем
дерзость припасть к стопам вашим со смиреной просьбой: благословите  начатое
нами дело, - закончил он и замолчал, так ничего толком и не изложив.
 -  Благословить  доброе  начинание  всегда  рады,   -  вновь  кашлянув,
проговорил владыка, - только непонятно, о каком деле речь ведете.
 -  О серебряных  приисках, -  заявил Карамышев.  В комнате установилось
недолгое молчание и слышалось лишь прерывистое дыхание Карамышева да сопение
Ивана, который  уже и не рад был, отправившись на прием к  митрополиту. Вряд
ли Карамышев сумеет выпросить у него денег, а, скорее, кончится все тем, что
владыка, как и губернатор, попросит свою долю от не найденного еще серебра.
 -  И где таковые есть? - наконец спросил митрополит, оглаживая длинную,
почти совсем седую бороду тонкими, чуть желтоватыми в свете ранних солнечных
лучиков, пробивающихся сквозь замерзшие стекла, пальцами. - Что-то ранее мне
не приходилось о таковых слышать.
 - Иван, покажи слиток, - кивнул зятю Карамышев.
 Иван  вытащил  из-за пазухи сверток, развернул,  выложил на  стол перед
владыкой. Тот приподнял его, прикинул на ладони, положил обратно и спросил:
 - Так, где те прииски находятся?
 - На Урале, - подал, наконец, голос Иван, - в башкирских землях.
 - Далековато... И много ли там руды будет?
 -  Пока  не  знаю,  -  честно  признался  Иван, - это пробная плавка из
образцов, что мной привезены на удачу.
 -  Неплохая  удача, - чуть  усмехнулся владыка. - Власти  в известность
поставлены?
 - В Сенате бумага мной на  то  получена, - опять полез за  пазуху Иван,
спеша достать заветную бумагу, с которой не расставался с самого  момента ее
получения.
 - Не нужно, верю на слово, - поднял руку митрополит Сильвестр, - что от
меня лично или  паствы  моей требуется? Сразу предупреждаю, оказать денежную
помощь не смогу. Дать своих людей на работы тем более. Да  и  не дело церкви
рудознатством заниматься.
 - Но ведь утварь церковная, оклады  к иконам, кресты, чаши причащальные
делаются именно из серебра, - наконец вышел на нужную стезю Карамышев.
 -  И что с  того? Прикажете нам  и винокуренные заводы  открывать, коль
святое  причастие вином церковным  производится? Бумажные  фабрики  ставить,
потому что  записи церковные ведем?  Нет, милостивые  государи, не ждите  от
меня помощи. Дело церкви - молитва, выполнение  святых  таинств, обращение с
наставлениями к прихожанам, взращивание непрестанное доброго стада. Известно
ли вам,  сколь много  храмов возводится по всей сибирской епархии?  Но тогда
всех священнослужителей и  монашествующих, по  вашим рассуждениям, требуется
привлечь для тех работ. Кто  же взамен  их служить в  храмах станет? Нет, не
дело  говорите,  - и он  хотел  было подняться из-за стола,  чтоб  закончить
бесполезный  разговор.   Но   тут  Карамышев,  обретя,   наконец,   извечную
уверенность, страстно заговорил, спеша привести собственные доводы.
 - Погодите, погодите, владыка, но ведь вы покупаете и материалы, и все,
что необходимо вам. Так? - владыка коротко кивнул в ответ. - А почему бы вам
ни купить заранее то серебро, что будет добыто на приисках? Тем более вы уже
имели возможность убедиться в ревностном отношении моем к делам православной
церкви.  Помните,  как  я  исполнил  вашу  просьбу,  когда  дело   коснулось
строительства храма на моем подворье? И пострадал за то...
 - Все  в руках Божиих, - перекрестился  владыка, - и каждый послушный и
верующий человек поступил бы точно так же на вашем  месте. Во имя укрепления
православной  церкви обратился я тогда  со своей  просьбой и  уверен, всякое
доброе дело зачтется  человеку, верящему в Бога, если не на этом,  то на том
свете, когда предстанете вы на суд Божий.
 - А не могли бы вы, ваше высокопреосвященство, написать прошение на имя
императрицы, дабы она взяла под свое  высокое покровительство наше  скромное
предприятие?
 У Ивана даже дыхание перехватило, когда он услышал подобное предложение
своего тестя. Удивило оно и владыку,  который ответил  не  сразу, а долго  и
внимательно рассматривал  Карамышева,  потом  взглянул вновь  на  серебряный
слиток и опять сухо кашлянул.
 - Признаться,  не  вижу к  тому  особых причин,  -проговорил  он  после
некоторого  молчания.  - Даже если бы  я и согласился  на  подобный  шаг, то
представьте  себе,  как  будет   истолкована  подобная  просьба?  По  своему
положению,  несомненно,  могу  обращаться  в  Святейший  Синод,  и  то  лишь
касательно дел моей епархии. Почему бы вам ни попросить об этом губернатора?
 - Но мы приехали с этой просьбой именно  к вам, владыка, - упорно стоял
на своем Карамышев.
 - Знаете, после недавних событий, когда по  ревностному моему  служению
был заложен храм во имя Воскресения Господня, участником чего были и вы, мне
сообщили о письме местного муллы к самой императрице о притеснении татарской
части  населения.  Насколько  мне  известно, дело пока не  получило  ход, но
вполне может случиться, что очень скоро меня переведут из Тобольской епархии
и тогда... мое обращение к императрице может только повредить вам.
 - Понятно, - вставая, проговорил Карамышев, - значит, зря мы по  морозу
за столь верст коня гнали. Пошли, Иван...
 - Да погодите вы,  - неожиданно остановил их митрополит Сильвестр, - не
отобедали еще. Не в моих правилах отпускать людей в дорогу голодными. К тому
же, мне на самом деле не совсем ловко перед вами, поскольку, пусть косвенно,
но являюсь  виновником постигшего  вас несчастья. Разрешите подарить  вам на
память образ  Чудотворной иконы Абалакской  Божией матери, выполненный одним
из наших иконописцев, - с  этими словами владыка взял с небольшой деревянной
полки  образок,  являющийся точной копией  с  Чудотворной,  и  протянул  его
Карамышеву, - благослови вас Господь. - Карамышев с поклоном принял подарок,
но не  проронил  ни  слова.  -  Что же вам подарить, молодой человек? - чуть
задумался владыка,  -  грамоте  обучены? -  спросил  он Ивана. Тот  согласно
кивнул. - Тогда  не  обессудьте,  но  хочу  сделать  вам не  совсем  обычный
подарок, - с этими словами он взял со стола тонюсенькую  книжицу и,  раскрыв
ее на  первой  странице,  показал рукописный текст с  выведенными  киноварью
заглавными буквами, - то не церковная  книга, надеюсь, вы таковые имеете, но
подобную  вы  вряд  ли где встретите.  Это собрание  разных  каверз и редких
сочинений,  писанных  неизвестными  авторами  не только в нынешнем, но  и  в
прошлом веке,  еще  до  царствования царя Петра Алексеевича. Мне их  передал
знакомый архимандрит, выписав из собрания Хотынского монастыря, а мой  писец
переписал уже набело. Разрешите, я прочту  некоторые из них, чтоб вы поняли,
о чем идет речь, - с этими словами владыка взял очки в металлической оправе,
водрузил  их себе на нос и принялся  читать: "Челобитная к судье,  господину
моему судье-свинье бьет челом и плачетца, за печь прячетца, с поля вышел, из
лесу  выполз,  из болота выбрел, а  неведомо кто. Жалоба  нам,  господам, на
такова же человека, каков ты  сам, ни ниже,  ни выше, в той же образ нос, на
рожу сполз, глаза  нависли, во  лбу  звезда.  Борода у нево  в три  волоска,
широка да окладиста..." - владыка неожиданно остановился, широко улыбнулся и
перелистнул страницу.
 Иван,  плохо  понимая,  зачем  митрополит  читает им этот  малопонятный
текст, переглянулся с тестем, но тот лишь оттопырил  нижнюю  губу и округлил
глаза, дав понять, что и сам теряется в догадках.
 -  Тут  дальше  не  совсем  приличествующие  случаю  слова  приводятся,
опустим, а вот это интересно, послушайте:  "Лечебник  на  иноземцев. Когда у
кого заболит сердце и отяготеет утроба, тому взять мостового белого стуку 16
золотников, мелкого вешнего топу 13 золотников, светлого тележного скрипу 16
золотников,  а  приняв,  потеть три  дня  на  морозе  нагому, покрывшись  от
солнечного  жара  неводными  и  мережными  крыльями в однорядь, а,  выпотев,
утереться  дубовым четвертным  платом..." А?  Каково?  Может, и не совсем по
чину  мне подобные вещи  читать  да еще и  рассказывать  о  них мирянам,  но
удержаться не могу.  Сильно написано, а сказано и того лучше. Про наш народ,
знаете, что иноземцы разные  говорят? Мол, варвары мы, веру некрепкую имеем,
едва  ли не  идолам  поклоняемся!  -  Владыка  вдруг воодушевился, глаза его
засветились  внутренним  огнем, тонкие  пальцы  сжались. -  А наш  народ все
понимает и веру  имеет крепкую. Кто, как не  русский  человек, заселил почти
всю  Сибирь?!   И   что   здесь  нашел?  Именно   идолопоклонство  и  нашел,
богоотступное магометанство, а сейчас уже, куда ни глянь, стоят православные
храмы, - владыка не на шутку  разошелся, увлекся,  может, даже забыл,  кто и
зачем перед ним  находится,  и  без удержу сыпал  словами, доказывая силу  и
живучесть православной веры.  Судя по всему, он вел давний  спор с кем-то, а
Иван  и  Карамышев  оказались лишь случайными слушателями.  Наконец,  устав,
митрополит остановился, ненадолго  прикрыл глаза, приходя  в  себя,  и  тихо
закончил:
 - Простите, коль чего не  так сказал. Рад бы помочь, да сами  видите...
не в тот час пожаловали. Спаси, Господи, - перекрестил их на прощание.
 Когда Иван с  Карамышевым отобедали  в монастырской трапезной, вышли из
ворот,  где  стоял отдохнувший  и  накормленный  Орлик, они  услышали чей-то
голос, окликнувший их:
 - Погодите, мужики, сказать чего-то хочу, -  спешил  к  ним  все тот же
монах, встретивший их вчера. - Случайно узнал, по какому делу вы приезжали к
владыке, -  с ходу  заговорил  он,  переводя дыхание. Зубарев переглянулся с
Андреем Андреевичем, сетуя на то, как быстро их дело стало известно многим.
 -  И что с того,  что узнал, -  резко оборвал монаха Карамышев,  - наше
дело до посторонних ушей нежелательно. Забудь, о чем слышал. Понял?
 - Погодите, - остановил его Зубарев, - может