акомого дворника, а забрали от него через пару дней. Опять пропили все.
 - Как того дворника при монастыре звали? - спросил его Татищев. - Давно
ли с ним виделся последний раз?
 -  Не могу  знать,  ваша светлость, -  небрежно пожал  плечами  Иван, -
может, его нынче и в живых вовсе нет... Не могу знать...
 Татищев  терпеливо   выслушал  еще   несколько   рассказов  о  подобных
похождениях Ивана  и его дружков, несколько раз спрашивал  имена тех, у кого
укрывали краденое, велел  секретарю  выписать их на отдельную  бумагу, а под
конец, устав, отправил Ивана обратно в погреб.
 Едва солдат прикрыл тяжелую дверь,  как Иван сразу бросился в тот угол,
где запрятал переданные ему жбан и корзинку, выхватил  надкусанный пирог  и,
оглянувшись,  не  подглядывает  ли кто  за  ним,  разломил  его  пополам.  В
сумрачном  свете,  проникающем в  погреб,  блеснул кривым  лезвием небольшой
хорошо отточенный нож с удобной деревянной ручкой.
 - Ну, попляшете вы у меня, - взмахнул им в воздухе Иван, - не сработаны
еще те  замки,  что Ваньку Каина удержать смогут!  Гульнет еще Ваня на воле!
Покажет вам... -  Он отер нож полой рубахи и даже поцеловал лезвие в избытке
чувств, спрятал его за голенище сапога и, присев  на деревянный топчан, взял
в руки жбан с вином,  сорвал пробку,  отхлебнул, закусил ароматным  душистым
пирогом,  блаженно зажмурился.  Видать, не оставил его  Господь, коль послал
подобный подарок, значит, не все еще потеряно. Откинувшись на топчан, Ванька
задумался:  а что будет дальше,  если он  даже и  выберется отсюда, укроется
где-то  в Москве,  затеряется на время  в многочисленной толпе, бурлящей  на
улицах  и площадях.  Ведь будут искать  и  не успокоятся, пока не найдут, не
засадят  обратно  в острог... Есть ли  выход? Может  быть,  убежать,  уехать
подальше  от жирной,  откормленной, зажравшейся блинами и  пышными  пирогами
Москвы? А куда? В Нижний? Там каждый новый человек на виду. В Петербург? Еще
хуже: солдат и сыскарей столько, что и чихнуть  не  успеешь,  как заметут  в
приказ. Нет,  из Москвы  подаваться ему не  резон. Лучше  города не найти во
всей  земле русской!  Надобно здесь как-то  приноравливаться, обихаживаться,
незаметно жить.
 Но чего-чего, а быть  незаметным  Иван  не умел.  Не получалось. Буйная
натура не давала, не позволяла того, а  шла  ключом наружу,  лезла  из  всех
щелей, словно добрая квашня из корчаги. Не та у него натура,  чтоб тараканом
запечным  в  щель  забиваться от  яркого  света.  Ему  бы коршуном  парить в
небесах, крыльями бить зазевавшуюся жирную крякву, да так, чтоб пух-перья по
всей округе летели. Привык он свежатинкой питаться, не страшна ему кровь,  а
мила, приятна,  как  вино  для пьяницы.  Не сидеть  ему  в темном  углу,  не
выдержит, не утерпит...
 От этих мыслей Ваньке стало  совсем тошно, запершило в горле, заскребло
в носу, и он со злостью саданул  кулаком  по бревенчатой стене,  вскочил  на
ноги,  тут же треснувшись  головой о низкий потолок, выругался и, подойдя  к
зарешеченному оконцу, негромко затянул одну из своих любимых песенок:
 Ах! Тошным-та мне, доброму молодцу, тошнехонько,
 Что грустным-та мне, доброму молодцу, грустнехонько
 Мне да ни пить-та, ни есть-та, доброму молодцу, не хочется,
 Мне сахарная сладкая ества, братцы, на ум нейдет
 Мне московское сильное царство, братцы, с ума нейдет
 Побывал бы я, добрый молодец, в каменной Москве,
 Только лих-та на нас, добрых молодцев, новый сыщичек,
 Он по имени, по прозванию Иван Каинов,
 Он не даст нам, добрым молодцам, появиться,
 И он спрашивает...
 Сильный стук в дверь не дал Ивану закончить песни.
 - Эй, - крикнул ему караульный, - ты, того, громко не пой, а то услышит
начальство, мне и достанется.
 - Не дрожи, не буду, - ответил Иван и завалился на  топчан, представляя
себе,  как удивился бы граф Татищев, узнай, что арестант горланит из  сырого
погреба, нимало не переживая о неволе.
 Песенки,  которых  он  насочинял  за  последнее  время  кучу,  особенно
нравились его воровским дружкам, и после каждого  застолья его просили спеть
то  одну, то  другую. Как  он был поражен, когда,  зайдя  однажды в  кабак в
Китай-городе, услышал знакомые  слова и, пройдя в глубь кабака, увидел  двух
молодцев,  изрядно  выпивших  и  нескладно  тянувших:  "Голова  ль  ты  моя,
головушка..." Чуть подождав, он подошел к ним, поинтересовался, что за песню
они поют.
 - А тебе какое до того дело?  -  грубо ответил один из  них. - Нравится
песня, вот и поем, тебя не спросив.
 - Кто придумал ту песню? - осторожно спросил Иван, не желая  нарываться
на ссору.
 -  Не  все  ли  равно,  кто  придумал, - пожал  плечами  второй,  более
благодушного вида. - Нам то неведомо... Но песенка будто специально про нас,
горемычных, сложена. Все-то в ней истинная правда и горесть душевная. Добрая
песенка.
 Что он  мог сказать им? Бить  себя  в грудь и  кричать:  "Моя  песня! Я
сочинил!" - и  что? Не поверили бы  наверняка. А если бы поверили, то дальше
что? Нет, Ванька сочинял  те  песенки для себя,  они  сами просились наружу,
выскакивало  слово за  словечком, выстраиваясь в ряд. Многие  воры  плакали,
когда  он  пел  их,  лезли  целоваться,  предлагали  деньги.  Не  желай  его
неугомонная душа чего-то большего, яркого, несбыточного, то мог бы ходить по
кабакам, трактирам, харчевням, исполнять песенки свои перед пьяными мужиками
и  был бы всегда  сыт  и  пьян,  и рыло  в  пушку. Сколько их,  таких  калик
перехожих, кто  с  гудками,  а кто и  со  стародавними гуслями или  рожками,
хаживают по белу свету, играют,  поют, тем и живут.  Ни  один кабак,  а  тем
более  в праздник, без певцов таких  не обходится, всякому приятно послушать
то пение.
 Иван хлебнул еще вина из жбанчика, блаженно потянулся, вспомнил голубые
глаза  Аксиньи, ее легкую усмешку, полные горячие губы и пожалел, что нет ее
сейчас рядом. Она бы нашептала ему добрые,  ласковые слова за песенку, долго
гладила бы по голове, перебирая тонкими пальцами рассыпавшиеся волосы, когда
он, удобно  устроившись, клал свою голову ей на колени,  прижимался  лицом к
мягкому теплому телу. Вспомнив  об Аксинье, вскочил, нащупал рукоять ножа и,
осторожно ступая, подошел к двери,  прислушался. Все было тихо...  Он еще не
решил, как и когда попробует сбежать отсюда, но сделает это непременно.
 Сейчас  его  забавляла  и  незримо  подпитывала игра  в  кошки-мышки  с
генерал-полицмейстером Татищевым. Кто здесь был мышью, а кто кошкой, сказать
трудно.  Во  всяком случае Татищев  относился  к  нему  вполне  уважительно,
внимательно слушал  и  задавал  умные  вопросы.  Не зря  он  как-то заметил:
"Всяких  воров  встречал, повидал  за службу свою,  но  таких, как ты,  Иван
Каинов, видеть еще не приходилось... Слушаю тебя и диву даюсь, один ты такой
на  всю Москву,  а  может, и на всю  Россию..." От этих слов у Ивана  в душе
словно маки  цвели  ярким, огненным цветом, и  хотелось поведать графу еще и
еще о  своих  похождениях,  случаях,  чтоб еще  раз услышать: "Один  на  всю
Москву,  а  может  и на всю  Россию..."  Может, ради того  и рассказывал без
утайки, выдавая друзей-товарищей...
 Ближе  к  обеду Ивана опять вызвали на допрос, и он  шагал вслед все за
тем  же офицером, с усмешкой поглядывая на его  широкую  спину, представляя,
как  тот  вздрогнет,  когда  он  всадит  ему  под  лопатку  свой  нож, уютно
притаившийся до нужного момента в правом сапоге.
 - Еще  двоих человек взяли по твоим сказкам, - сообщил ему граф Алексей
Данилович, когда Ваньку ввели в комнату. - Не жалко дружков своих?
 -  А  они  бы  меня  пожалели?  -  вопросом  на  вопрос  ответил  Иван,
презрительно  оттопыря  нижнюю губу. -  Вы бы мне за это,  ваше сиятельство,
хоть  пищу  иную приказали давать,  а то хлеб да  вода  -  скоромная еда. Не
скупитесь, я вам еще не такого  порасскажу, покои новые готовьте для гостей,
а то места не хватит.
 Татищев наморщил  лоб,  с  интересом  посмотрел  на Ивана,  по-прежнему
недоумевая, что того заставляло  давать правдивые  показания.  Вроде, не  из
робкого  десятка,  пытки  вынес без  крика, спокойно,  только покряхтывал да
черным словом крыл палача  своего. И наоборот,  после  них  закрылся, молчал
долго, пока Татищев не стал говорить с ним ласково и даже уважительно.  Лишь
много позже заговорил.
 -  Будь по-твоему, дружок, - согласился  Татищев, - прикажу, чтоб кроме
постной пищи, приносили  тебе  и  иную. А  пока давай-ка  дальше твои сказки
слушать начнем  да на бумагу их писать, чтоб  потом от слов своих  не посмел
отказаться.
 -  Ваше  дело  такое,  писучее,  -  сострил Иван, -  мели  Емеля,  твоя
неделя... Чего  же вас интересует,  ваше  сиятельство? Рассказать, как мы на
Макарьевской ярмарке  погуляли? Как  армян обчистили?  Как я с  под  караула
голышом ушел? Могу...
 -  И о ярмарке расскажешь,  не спеши, дружок, всему  свой час,  всякому
овощу свое время. Ты мне лучше порасскажи вот что: хозяина своего, торгового
человека  Филатьева, ты с  дружками во второй раз  грабил?  Тогда еще у него
серебряной посуды  да золота  в  украшениях вынесли едва не  на  две  тысячи
рублей, не  считая  одежды  дорогой  и  иного  добра. До сих  пор  никто  не
сознался. Вот и спрашиваю тебя: твоих, братец, рук дело? Скажи мне...
 - А чего скрывать? - весело откликнулся Ванька, блеснув белой  полоской
крепких зубов. - Чьих  же еще, коль не моих! Видно зверя по ходу, а птицу по
полету. Не чаю,  кто  еще  зараз столько  добра на  Москве  вынес.  Опять  и
выходит: Ванька Каин - первый удалец в округе.
 - Хватит нос-то драть, сказывай лучше, как дело было, и имена не забудь
дружков своих назвать, - прервал его излияния граф Татищев.
 - Зачем вам дружки мои? Они  у меня в подмоге  хаживали, им бы вовек не
додуматься до того, что я выдумал. Да и похватали их давно, - вздохнул Иван.
- Что Леху Жарова,  что  Степку  Кружинина, что Давыдку Митлина... Никого на
Москве-городе  не  осталось.   А  где  они  теперича   есть,  то  вам,  ваше
сиятельство, должно быть лучше известно.
 - Пусть так, - кивнул граф, - про воровство то сказывай.
 - Вы, поди, и сами все знаете, - неожиданно закочевряжился Иван, - чего
там интересного? Залезли да взяли. И весь сказ.
 - Давай-давай, не ерепенься, сказывай с самого начала, как дело было, -
погрозил пальцем граф.
 -  А  нам, хошь с  начала,  а хошь с конца, лишь  бы мимо лица, - браво
начал Иван.  Он сам чувствовал, что держится  сегодня  гораздо уверенней, не
сомневаясь, что скоро сбежит от  графа, оставив того с перекошенным от злобы
лицом.
 Закашлялся опять сидящий с пером в руках  секретарь и, осторожно подняв
кверху острый нос, спросил Татищева:
 - Ваше сиятельство, эти его шутки-прибаутки тожесь писать али как?
 Граф  ответил не сразу, и секретарь было подумал, что  тот не расслышал
вопроса, закашлял громче, чтоб обратить на  себя внимание. Но граф, помолчав
немного,  глянул  на  Ивана,  поправил  лежащие  перед  ним листы с прежними
записями и отчетливо сказал:
 - Пиши все как есть.  Пусть те,  кто потом  читать наши  бумаги станет,
знают, что за человек был Иван Каинов. - Секретарь согласно кивнул головой и
быстро заскрипел пером, старательно высовывая при этом кончик языка.
 - Помните, ваше сиятельство, - начал свой рассказ Каин, - про девку вам
сказывал,  что надоумила  меня  об  убитом  солдате из  ландмилиции в Тайный
приказ сообщить? Аксиньей ее звать... Эх, хороша  девка: и красива,  и умна,
не пустая башка, как у  некоторых. Все с нее и  началось. Недаром сказывают:
где черт не справится, туда он заместо  себя бабу пошлет,  та  дело до конца
доведет,  точнехонько. - Иван  ненадолго остановился,  мечтательно вздохнул,
причмокнул по привычке губами и продолжил,  поглядывая  то на  графа,  то на
секретаря,  который  менял один  за  другим листы бумаги, едва  поспевая  за
рассказом. -  Вот,  значит, иду  я через несколько дней по улочке, когда уже
вольную мне из Тайной канцелярии выдали, да и встречаю... кого бы вы думали?
А  ту  самую  Аксинью,  что  спомогла мне от хозяина  вырваться.  Я  к  ней:
здравствуй, мол, дорогая подружка, спасибо тебе наше  за подсказку. Теперича
я человек вольный, свободный, куды хочу, туды и ворочу. А не пойти ли  нам в
кабачок  тихий да не выпить ли за освобождение мое? Она на меня глянула так,
с усмешечкой, да и ответствует:
 "Ты, Ванюшка,  все  бы  пил да  гулял, и заботы у  тебя иной нет. А  не
ведаешь,  какое богатство  великое у  тебя, можно  сказать, под  самым носом
лежит, светится, само в руки просится..."
 "Где это  ты  богатство  видела, чтоб  само  в  руки просилось? -  я ее
спрашиваю,  -  Коль у кого  и  есть  какое  богатство,  то надежно  закрыто,
запрятано от таких веселых людей, как я есть."
 "То ты правильно говоришь, что богатство любое под замком, под  запором
лежит,  -  она  мне,  значит, - да  только  ты  не  таков  человек,  чтоб не
догадался, не придумал, как ключик к нему подобрать."
 "А на кой нам  ключи,  коль  на бочке обручи: собьем да и вино  сольем,
сами  выпьем",  -  попробовал   я  отшутиться  перед  Аксиньей.  Только  она
нахмурилась да отвечает  опять так  сурьезно. Все ласковая да добрая была, а
тут,  как  глянет  на  меня,  словно вот как  вы,  ваше сиятельство,  иногда
взглянуть изволите,  ажно  нехорошо становится внутрях, кишки одна  к  одной
липнут. Вот,  значит, глянула она так,  да  и говорит шепотком,  мимо-то все
народ, народ, поглядывают на нас, чего мы вдруг посереди улицы встали, о чем
толкуем, прислушиваются, неровен час, попадется такой человек, что  сообщит,
куда следует. Одним словом, шепотком она мне говорит,  но так, что каждое ее
словечко до сих пор помню:
 "Если ты, Иван,  - во, все раньше Иванушка, да Ванюшка,  а  тут сразу и
Иван,  -  и  дальше будешь,  как  молодой  телок,  по  лужку  скакать, хвост
задравши,  - очень уж меня то  обидело, про хвост телячий, - то лучше ко мне
ближе,  чем на десять  саженей,  не подходи, видеть  тебя  не желаю.  Может,
второго такого  случая у  тебя во всю жизнь не будет, а ты счастие  свое меж
пальцев пропускаешь,  как  пыль  дорожную. Знай же, - говорит мне Аксинья, -
собрал хозяин мой, Филатьев множество вещей золотых и серебряных, сложил все
в сундуки,  а их запер в кладовую, что во дворе.  Видать, собрался  везти их
куда: или на продажу или  еще  на куда. А мне велено чистить те вещи, да  не
одной,  а с  теткой Степанидой, которая  по дому у него также  работает. Мое
дело  малое, я тебе  про все обсказала, как есть, а ты уж дале сам решай". -
Как она это все  проговорила,  то обошла  меня сторонкой и дале  пошла. Я за
ней. Догнал, остановил, спрашиваю:
 "Ты  мне это к чему  сказала все? Знаешь ли ты, что будет, коль схватят
меня в той кладовой? Коль не убьют, то палач потом ноздри вырвет, и на этап,
в Сибирь, на все остальные годики. О том ты ведаешь?"
 Сам-то  я  подумал  сразу, что  по  хозяйской  указке она обо всем  мне
рассказала. Хозяина моего из  Тайной канцелярии отпустили, разобрались с тем
покойником.  Вышло, что не он убивал  самолично, а кто-то дело сотворил,  до
сих  пор не нашли.  Но обиду он  на меня затаил, иначе и быть не  могло.  Не
таковский он  человек, чтоб простить. Так что  вполне  могло статься, что он
Аксинью и надоумил меня в ту кладовую заманить, а потом уж отыграться за всю
прежнюю  оказию. С этим  делом и решил я Аксинью  проведать, поглядеть,  чьи
слова она  говорит:  свои собственные или хозяйские,  наветные. Услышала она
мой вопрос, усмехнулась и опять ласково заговорила:
 "Знала я,  Ванюшка: не будет  с  тебя  толку.  Только  и можешь ты, что
стибрить  старый кафтан али еще  пустяшную  вещь  какую  на полтинник, а  на
большее тебя  и не хватит. Прощай, Ванюшка, живи, как знаешь..." - и  пошла,
не оглядываясь.
 Меня  те  последние  слова  ее, про  кафтан  рваный  за  полтинник, как
кипятком, обожгли, ошпарили всего с  головы до пят. Был бы на ее месте мужик
или  парень,  то за  себя не  ручаюсь,  а вдарил  бы ему так,  чтоб  надолго
запомнил и другим бы  отсоветовал  этак со мной говорить.  А тут... девка...
Чего с  нее взять.  Запали слова мне  ее в самую, как ни  на  есть, середку,
поверх сердца, а  может, и  пониже  его,  но  как вздохну, то непременно ее,
Аксинью-Ксюшу, и вспомню.  А  то  еще  ночью  приснилось,  будто  я  золотые
перстни,  какие мой хозяин  нашивал, меряю себе на пальцы, посуду из чистого
серебра  перед  собой  ставлю, в  руках  держу.  Одно слово,  стали меня  те
филатьевские богатства мучить, как есть. Не знаю, пережил ли кто еще чего-то
этакое, но заранее мне того человека жалко и  никому не желаю видений таких.
Жуть! Правду говорят, что золото да серебро дьяволом придумано, чтоб честных
людей в искушение пуще вводить, мучить, на воровство идти заставлять.  Зачем
мне то богатство, коль ни кола ни двора и положить его  некуда совсем? А вот
ведь  попутал  нечистый,  крепко думки  те законопатил мне в  мысли, в душу,
пальцами не выковырнешь, да, поди, и лом или пешня не помогли бы...
 Два дня  я ходил, словами  аксиньиными ошпаренный, ажно чесаться начал,
будто  зараза какая  ко  мне пристала.  А оно, золото, зараза  и есть, через
него,  через  страсть  к  нему  и  помереть  в  короткий срок можно, коль не
пересилишь себя. А где уж мне, слабому человеку, особенно, когда такая баба,
как Аксинья, намекнула. Уже и себя не помнил, начал возле дома филатьевского
прохаживаться, приглядываться, примериваться. Только чего мне примериваться,
когда  я  там каждую  щелочку знаю за  столько лет службы  своей,  где какая
доска, вдоль или поперек лежит, и  даже  то мне доподлинно известно. А хожу!
Хожу,  как  медведь вокруг пасеки, хошь и знаю про  охотников  с  ружьями, с
зарядами. Там меня Петр Камчатка и перехватил...
 -  А  Камчатка  тот, где  сейчас  есть?  -  неожиданно перебил складный
Ванькин рассказ граф Татищев.
 - Камчатка где? - не сразу  понял Иван и посмотрел на графа  так, будто
впервые его видел. - Да откуда мне знать? Взяли его  год, а то и  два, назад
да и упекли в острог.
 -  Кто же брал его? - спокойно глядел  Татищев на Ивана, словно сам  не
знал из предыдущих показаний, что именно он,  Иван,  поссорившись  с  Петром
Камчаткой, выдал его полиции.
 -  То  к моему  рассказу дела никакого не имеет,  - дерзко, глядя прямо
графу в глаза, ответил  Иван. - Коль неинтересно вам про все,  что сказываю,
слушать, то я не буду... - и он замолчал.
 - Хватит норов-то показывать. Знаю, не лыком шит Иван Каинов,  но лучше
нам  с тобой все миром решить. А  то ведь сам знаешь... Палача кликну,  и он
язычок тебе быстрехонько развяжет, рот разлепит...
 -  А и  зовите! - с вызовом бросил  Иван. - Не захочу, то никто меня не
заставит говорить...
 На некоторое время в  комнате повисло грозное молчание, и слышался лишь
шелест бумаги, переворачиваемой секретарем, да шуршание песка, ссыпаемого им
обратно в песочницу. Первым не выдержал граф и примирительно сказал:
 - Хорошо, не рассказывай про Камчатку, будь он трижды неладен. Давай по
делу Филатьева.
 Иван еще какое-то  время помолчал, подчеркивая тем  окончательную  свою
победу, вытер мокрые губы рукавом, причмокнул и начал:
 -  Встретил  меня,  значит,  Петр  Камчатка подле  филатьевского  дома,
окликнул. А я  его и не  слышу!  Уставился на окна и, словно  околдовал меня
кто,  стою истуканом  каменным. Он  меня  за  плечо тронул.  Ничегошеньки не
чувствую! Может такое с  человеком быть? Мне бы  кто ранее  сказал,  то ни в
жизнь бы не  поверил ему, высмеял бы  зараз.  А тут с самим приключилось. Но
растряс меня Петруха.
 "Айда отсюда,  - мне толкует,  а  я на него бестолково  гляжу и головой
качаю, мол, не пойду. Тогда он  мне: Мужики  тебя ждут,  дело одно  удумали,
потолковать надо..."
 Ладно, пошли мы с ним в кабак, где собирались обычно, кабатчик из своих
был,  в  дальнюю  комнату  проводил,   где  никто  не   услышит,  о  чем  мы
сговариваемся, не донесет. Потом  уж я узнал про него, будто  он  полиции  и
выкладывал все, как есть, про нас. Все  ли, нет ли, он  полиции  сообщал, не