? - осторожно  спросил  Александр
Иванович Шувалов, не желая показывать свою чрезмерную осведомленность.
 -  Выходит,  полный  разрыв  меж  нами?-  слегка  удивленно  произнесла
императрица,  которая,  видимо,  впервые   слышала  об  отбытии  из  столицы
прусского посланника, но, в свою очередь, не желала выказать свое незнание в
государственных делах.
 - Значит,  война?  - чуть не шепотом проговорил  Петр Иванович Шувалов,
боясь громко произнести это страшное слово.
 - Проучить надо  пакостника,-  хищно  прищурил  кустистые брови канцлер
Бестужев и шмыгнул носом, оглядев присутствующих.
 - Не обмишуриться бы...- покрутил  головой осторожный Воронцов, - а  то
как бы вся Европа над нами смеяться не стала.
 - Бог не выдаст - свинья не съест, - подвел итог Алексей Шувалов.
 - Кого над войсками поставим? - спросила императрица.
 - Тут хорошо подумать надо, - вновь заосторожничал Воронцов, - во время
похода своего с нашим корпусом генерал-фельдмаршал Репнин, слышал я, изрядно
Фридриха напугал...
 - Только обратно ни с чем вернулся, - быстро перебил вице-канцлера Петр
Иванович Шувалов. - Тут поопытнее кого-то надо ставить...
 - Опытнее Степана Федоровича Апраксина нам никого не сыскать, - пытливо
оглядел всех канцлер  Бестужев. -  У него и чин самый подходящий, и с младых
ногтей при армии состоит. Сколько им сражений выиграно, и не счесть.
 - Если у Степана Федоровича  нынче  со здоровьем все ладно, то и ломать
голову нечего,  - кивнул Петр Шувалов,  - по всем статьям он  для этого дела
подходит.
 - Так оно, - согласился и Александр Шувалов.
 - Стар больно, - попытался возразить граф Воронцов.
 -   И  что  с  того?  -   живо  заступился  за  своего  старого  друга,
генерала-фельдмаршала Апраксина,  Алексей  Петрович Бестужев. - Старый  конь
борозды не испортит...
 - Но и глубоко не пашет, - хихикнул Воронцов.
 -  Что  ему  там,  в  пятнашки, что  ли,  играть?  - широко  улыбнулась
императрица, сняв общее напряжение. - Все когда-нибудь старыми сделаемся.
 Степан  Федорович   Апраксин  устраивал  практически   всех,  поскольку
благодаря своему благодушию и  незлобивому нраву  почти никогда ни с кем  из
высоких сановников  не  ссорился, дружбу  водил, как с канцлером Бестужевым,
так не чурался и братьев Шуваловых. И хотя ему  давно перевалило за полсотни
годков, он  оставался бодр  и  подвижен,  правда,  страдал  тучностью  из-за
особого пристрастия к  чревоугодию  и винопитию. Но  петербургское  общество
благоволило старому служаке, редко показывающемуся в столице,  но если уж он
приезжал, то закатывал по этому случаю такой бал, о котором потом вспоминали
едва  ли  не  целый   год,  восхищаясь  хлебосольством  Апраксина,   пышными
фейерверками, обильными столами.
 Сойдясь  на  его  персоне,  и  решив,  посылать ли  Фридриху посланца с
объявлением о  начале военных  действий,  совещаться  закончили,  облегченно
вздохнув, как будто наконец  сбросили с плеч тяжелую ношу, что тяготила всех
долгие годы.  Больше всех радовался  канцлер Бестужев,  не  подозревая,  как
плохо скажется именно на нем принятое сегодня решение.

16
 В Сенате уже  через неделю разобрали дело  о злом умысле Ивана Зубарева
против  государыни и единодушно приговорили его к казни через повешенье, как
предателя  и лазутчика.  Бумагу  с  сенатским  решением  подали  на  подпись
императрице, но  она то ли за делами в связи с предстоящей войной, то  ли по
иной  причине  забыла  про  нее,   отложив   куда-то  с  прочими   ежедневно
поступающими бумагами, копившимися  в  ее  кабинете не по дням,  а по часам.
Вскоре  те бумаги служитель снес в  специальный  чулан, где  они должны были
находиться  на  всякий случай, ежели потребуется  сыскать что-то  важное. Но
обычно такой  случай  наступал  раз в сто лет,  и... Иван Зубарев  продолжал
содержаться  в остроге, всеми  забытый  и  никуда  не  востребованный. Через
одного из караульных ему  удалось передать  на  волю  весточку  о  помощи  и
милосердии, в которой он обращался к поручику Кураеву, моля в очередной  раз
выручить его из беды.
 Гаврила Андреевич,  прочтя записку  от своего  многострадального друга,
хотел было сжечь ее и  никогда больше не  вспоминать, но  что-то  подсказало
ему,  что Иван  может  заинтересовать  кого-то  из высокопоставленных людей,
вдруг да чем пригодится, и он направился на встречу  с канцлером Бестужевым,
прихватив с собой и зубаревское послание.
 -  Интересно  все  обернулось,-  хмыкнул  Алексей  Петрович,  брезгливо
топорща  губы и  вчитываясь в каракули арестанта, - чуть ли  не по его  вине
армию против Фридриха собираем, благое дело свершить готовимся, а он сидит в
остроге, смерти ожидает.
 - Жалко  парня,  по  горячности  собственной и  глупости  пострадал,  -
попробовал заступиться за него Кураев.
 - Глупости говоришь? Кто его заставлял на допросе  все выкладывать? Мог
бы и получше что придумать. Ладно, хоть про тебя смолчал.
 - За то я ему премного благодарен.
 - Еще  бы,  а то  болтался  сейчас на дыбе  в застенке рядом с  дружком
своим. А?
 - Какой  он  мне друг?  -  удивленно пожал плечами поручик, -. Случайно
встретились, только и всего.
 -  Не  скажи-не  скажи,  то судьба вас вместе  свела и,  видать, дальше
придется еще долго по жизни идти. Долг платежом красен. Тот купецкий сын нам
изрядно помог,  и  теперь  не  дело  для благородного человека  в  беде  его
оставлять, выручать как-то надо пленника из острога. Согласен со мной?
 - Вам виднее,  ваше сиятельство, -  покорно вздохнул Гаврила Андреевич,
хорошо  понимая,  что  Бестужев просто  так ничего не  делает. Раз он  решил
вызволить Ивана Зубарева, значит,  имеет  на  него какие-то  свои  планы,  и
спорить или  разубеждать канцлера не имело смысла: от своего он не отступит,
не таков человек.
 -  Повезло этому  сибиряку, что  матушка-императрица  у  нас  - женщина
забывчивая, и за  делами своими  о  нем  не вспомнит.  Это  можно  как перст
судьбы,  опять  же, расценить.  Коль так все складывается, то  сам Бог велел
помощь ему посильную оказать.
 -  И  куда же он денется, когда из острога освободится? В прошлый раз к
прусскому  королю в  лапы  угодил, а нынче, может,  к  шведам или австрийцам
пожалует? -  криво усмехнулся Гаврила Андреевич, которого отнюдь не радовала
перспектива  опекать и  дальше  Зубарева, быть при нем нянькой, а добром это
рано или поздно не кончится, и тот опять попадет в какую-нибудь переделку.
 - Вот-вот,  чтоб  ничего подобного  более не случилось, и  свезешь  его
обратно  в Сибирь.  Может, там он  до  поры  до  времени  отсидится,  а  как
понадобится, то  будем  знать,  где  его  найти.  Документы  новые  справишь
купецкому сыну, человека  своего  приставишь, чтоб приглядывал,  и живи дале
спокойно. Уразумел?
 - Как  не  уразуметь, ваше  сиятельство, - хмуро  отозвался  Кураев.  -
Значит, в Сибирь сызнова ехать?
 - А чего не  съездить-то? - похлопал  его по плечу канцлер  и  легонько
подтолкнул к выходу. - Чай, не за свои деньги поедешь, а я тем временем иное
дело для тебя  подыщу. Войну вот объявили, скоро армия в  поход  двинется, а
мне там свои люди ой как нужны. Так что жду...
 Кураев  поклонился,  щелкнул  каблуками  и  вышел  из  кабинета  графа,
раздумывая, как  ему подготовить  побег  Ивана Зубарева из острога,  к  кому
обратиться за помощью, где укрыть на время, как изготовить нужные документы.
Хлопоты  намечались  изрядные,  а  впереди,  как  сулил  граф  Бестужев,  их
предстояло еще больше.

17
 В темницу к Ивану Зубареву, который уже потерял счет дням,  проведенным
в одиночестве, неожиданно наведался священник.
 -  Не  желаете  ли  приобщиться  святых тайн?  - тихим, мягким  голосом
спросил он.- Только поначалу извольте исповедоваться.
 -  Прямо здесь, что ли?  - удивился Иван, поскольку  при  остроге  была
небольшая  церковка,  куда  заключенных   обычно   водили  по  воскресным  и
праздничным дням.  Правда, последние несколько месяцев его  даже  в  баню не
пускали, не говоря о церковной службе.
 - Любое  место на земле  угодно для  слова  Божия. В узилище  человек о
многих  грехах вспоминает, раскаивается.  Особенно  когда  с  вечной  жизнью
рядышком оказался.
 Иван перекрестился,  поцеловал руку батюшки,  Евангелие, крест, что тот
держал, и опустился на колени, зашептал негромко:
 - Как есть, раскаиваюсь в грехах своих: и в том, что отца и мать родных
плохо почитал, не  слушал, и в том,  что жену законную  одну, как есть, дома
оставил,  а сам по белу свету пустился  счастье искать, и в том, что  против
императрицы, государыни нашей, злой умысел поимел...
 -  Что за умысел?  - настороженно  поинтересовался  священник. -  Скажи
подробнее. Коль дело жизни государыни касается, должен буду епитимью на тебя
самую строгую наложить.
 - Не о том вы, батюшка, подумали, - горячо возразил Иван. - Совсем даже
на здоровье или жизнь государыни я и не  покушался, а искушение великое имел
-помочь узнику тоже царственных кровей, что в Холмогорах томится.
 -  Кто тебя  на  такое  предерзкое  дело  надоумил?  -  строго  спросил
священник, и голос его заметно посуровел.
 - Король прусский, Фридрих, - не задумываясь, брякнул Иван.
 - Как  сказал? - дрогнула рука священника,  которую он держал на голове
исповедуемого.  - Прусский  король? Тот самый, с  которым у нас нынче  война
началась? Не болен ты случаем?
 - Истину говорю,  зачем  мне в обман вас вводить. Из-за него, Иуды, и в
острог попал, всяческим жестоким пыткам подвергся.
 -- Кто же тебя свел с прусским королем?
 -  Судьба, батюшка,  свела.  И  сам не думал, что так  выйдет. А против
императрицы нашей ничего худого не мыслил, головой клянусь.
 - Велика цена твой  голове,  - усмехнулся священник.  - Знаешь  ли, что
правительственный Сенат приговорил тебя к смертной казни?
 - Откуда мне знать,- внутренне сжался Иван,  - мне о том не передавали.
Неужто, правда?
 - Как Бог свят, правда. Только за тебя высокие господа хлопочут, помочь
желают. Вот меня  и попросили  узнать: сумеешь ли ты язык за зубами держать,
если на свободе окажешься. Что скажешь на то?
 - Никому  ни  словечка не скажу!  Так и передайте тем господам! -  Иван
схватил руку священника и принялся целовать ее, не замечая, как  слезы  сами
полились из его глаз. - Раскаиваюсь  во всем содеянном и готов прощение всей
жизнью своей дальнейшей заслужить.
 - Погоди, сын мой, исповедь не окончена, а ты вновь за клятвы принялся,
-  вырвал  свою руку священник. - Оставляю тебе молитвослов, чтоб вычитал по
нему канон Пресвятой  Богородице  и Спасителю  нашему  Иисусу Христу. Завтра
велю  начальству,  чтоб  в  храм   для  причастия  тебя  допустили.  А  пока
прегрешения  твои прощаю, кайся  достойно, - и он, быстро перекрестив Ивана,
вышел вон из темницы.
 Иван долго  после его  ухода  не вставал  с  колен,  а,  повернувшись к
небольшому  образку Николая  Чудотворца, что висел  в  углу  камеры,  шептал
молитву   Ангелу-хранителю,  потом  открыл  молитвенник  и  принялся  читать
указанные священником каноны, крестясь и низко кланяясь.
 На другой день рано утром  брякнул засов  на  двери камеры, и заспанный
солдат велел Зубареву идти следом за ним.
 - Далеко ли идти?  - поинтересовался Иван. - Чай, сегодня воскресенье -
на допросы не зовут.
 - В храм тебя велено свесть, - недружелюбно  ответил тот. -  Но-но, без
разговоров, пошевеливайся, - тут же спохватился он.
 В  храме оказалось  не  больше  десятка  арестантов:  видно,  острожное
начальство не  особо баловало  арестантов посещением службы, чтоб  тем самым
избежать  лишних  хлопот   с  их  препровождением  и  охраной.  Службу  вели
старенький священник, которого  Ивану  приходилось видеть раньше, и тот, что
вчера приходил к нему в камеру. Прислуживали им два  диакона и  совсем седой
арестант, следивший за зажженными у образов свечами и лампадками. Именно он,
когда  служба заканчивалась и все готовились приобщиться Святых даров,  чуть
прихрамывая, подобрался к Ивану вплотную и прошептал в самое ухо:
 - Как  приобщишься, то иди смело  через боковую дверь  в самый алтарь и
жди там, чего скажут.
 -  Хорошо, - кивнул Иван, и сердце его  учащенно забилось в  преддверии
чего-то  необычайного.  Особых сил  ему  стоило под настороженными взглядами
караульных  солдат,  которые  находились  здесь же  в храме,  после принятия
причастия сделать  на негнущихся ногах несколько  шагов к  маленькой дверце,
которая вела внутрь  алтарной  части храма.  Он  все ждал властного  окрика,
готов был броситься бежать, но никто не  закричал,  не кинулся к нему, и он,
обливаясь  липким  потом,  затворил  дверь  за  собой,  прижался  спиной   к
прохладной каменной  стене  и перекрестился. Через некоторое время  в алтарь
вошел  священник, исповедовавший  его накануне,  по-свойски кивнул головой и
достал  откуда-то  из-за  цветастой  занавеси   черный  подрясник  и  легкую
монашескую шапочку-скуфейку.
 - Одевайся быстро, а потом иди за мной, - приказал он.
 Иван не  помнил,  как напялил на себя одежду,  опасаясь, как бы  она не
оказалась чересчур тесной,  чтоб  тем самым  не  выдать себя,  но  подрясник
пришелся впору, а шапочка налезла до самых глаз.
 Вместе со  священником они  прошли мимо позевывающих солдат, стоящих на
выходе из храма, пересекли  мощеный  булыжниками тюремный  двор  и подошли к
главным острожным воротам.
 - Благословите, батюшка, - кинулся  к идущему впереди  Ивана священнику
один  из солдат,  низко  опустив  голову. Иван  сжался, но,  присмотревшись,
заметил, что солдаты в карауле изрядно навеселе, несмотря на ранний час.
 -  Господь  простит,  -  невозмутимо  произнес  священник,  перекрестив
охранника,  а   за   ним   и  остальных,   стоящих   на  карауле,   и  затем
беспрепятственно  вместе с  Иваном  проследовал на  небольшую  площадь перед
острогом.
 Иван блаженно улыбнулся и, подняв голову к  небу, полной грудью вдохнул
свежий петербургский  воздух. Ему  хотелось  выкрикнуть что-нибудь  дерзкое,
несуразное, побежать, подпрыгнуть, запеть,  но он все еще боялся, что сейчас
позади него откроются  тюремные ворота,  выскочит  охрана,  кинутся вслед за
ним.
 - Куда мне дальше? - осторожно спросил он священника.
 - Вон, вас ждут, - указал тот ему на коляску, запряженную парой соловых
лошадок.
 - Спасибо вам, батюшка, - Иван подставил голову под благословление.
 - Господа благодари, видать, не окончен  твой земной  путь,  - буднично
ответил тот  и,  не  оглядываясь, пошел в  сторону, а  Иван бегом кинулся  к
коляске, где  сидел,  откинувшись  на кожаные подушки,  насупленный  поручик
Кураев.
 - Вы?! - удивленно воскликнул Иван и кинулся было обнимать его.
 - Нет, апостол  Матфей,  - увернулся от его  объятий поручик.- Изволите
сесть  или рядом  побежите?  Я вам не  барышня, чтоб тискать меня. Садитесь,
садитесь, а то еще народ подумает чего-нибудь.
 Иван вскочил в коляску, и возница  так хлестнул лошадок, что они с ходу
понеслись, выбивая подковами из мостовой яркие искры.
 - Куда едем? - весело спросил Иван, стянув с головы  монашескую шапочку
и подставляя налетающему с  Невы колющему пронзительному ветру разгоряченное
лицо, с блаженством ощущая всей кожей желанную свободу.
 - В Сибирь! - хохотнул поручик.
 - Зачем в Сибирь? - удивился Иван.
 - Может, к прусскому королю  обратно изволишь попроситься  на службу? А
чего? Он таких удальцов любит. Не  набегался еще? Приказано тебя  обратно  в
Сибирь  доставить,  и  чтоб  сидел  там  тихо, как мышь. Но  о том  разговор
отдельный будет.
 -  А  кем  приказано? - не унимался Зубарев.  Ему обязательно  хотелось
услышать имя высокого покровителя, по  чьему распоряжению он, судя по всему,
и выпущен из острога.
 - Папа римский велел тебя туда доставить. А то, говорит, худо в  Сибири
без Ваньки Зубарева. Больно жители о тебе скучают.
 - Вы правду говорите  али шутите опять? - недоверчиво переспросил Иван.
- Чего  вы  надо мной, как  над дитятей малым,  насмехаетесь? Чем провинился
перед вами?
 - Ах,  вам  желательно  о винах своих знать?!  Так извольте. По решению
господ сенаторов  ты, купецкий сын Иван Зубарев, приговорен к смертной казни
через  повешенье.  И  приговор  тот  никто  пока не  отменял.  И  если  тебя
интересует  мое мнение, то и пальцем бы не шевельнул,  чтоб  помешать палачу
правый суд свершить. Благодари Господа Бога и ...- он запнулся, не решившись
назвать имени  человека,  который  непосредственно  отдал ему приказание  по
освобождению  Зубарева. - Неважно  кто, но до  поры  до времени  решили дать
пожить тебе еще из милости великой. Но чтоб нигде, запомни, нигде и ни перед
кем не вспоминал тех, с кем встречался, говорил, в чьих домах бывал. А то...
сейчас велю кучеру обратно поворачивать и собственноручно сдам  тебя обратно
в острог.
 - Так поворачивай! Сдавай  меня в острог, коль дружба  людская для тебя
ничего не значит!  - закричал вдруг что  есть  мочи Иван и вскочил на ноги в
коляске, намереваясь выпрыгнуть из нее.
 -  Стой!!!  Куда?! Сядь!!!- закричал Кураев  и  схватил его  за  рукав,
дернул вниз.- Раздухарился, как петух  перед курами! Ишь, каков гусь! Герой,
нечего  сказать. Я  бы на твоем месте так себя не вел,  а  ручки бы целовал.
Мало  я  тебя повыручал  из всяких  переделок, а  ты  этакие  слова говорить
вздумал.
 - Неча  было  и выручать меня,  коль  супротив собственной  воли шел, -
вырывая назад руку, отвечал Зубарев, но все же сел обратно на сиденье,  чуть
успокоился.
 - Вот-вот, ты еще попрекни  меня,  что  я тебя от  неминучей  смертушки
спас. Попрекни-попрекни, у тебя это здорово выходит.
 - Хорошо, не буду больше, - опустил Иван голову, понимая, что спорить с
поручиком бесполезно.  - Когда в Сибирь поедем? Сейчас прямо, что ли? Мне бы
в баньке попариться, а то в остроге завшивел весь, коростами зарос.
 -  Ко мне  как приедем,  то и  в  баньку  сходишь, отдохнешь малость, а
завтра поутру и поедем.
 - Только в Тобольск я не вернусь, - не поднимая головы, буркнул Иван. -
Под Тюменью деревенька у меня собственная есть, Помигаловой прозывается, там
и жить стану.
 - Да  хоть на Луне живи,  лишь бы подальше от Москвы и Петербурга, а то
опять в какую  историю  влипнешь,-  с силой  хлопнул  его по спине  Кураев и
широко улыбнулся.
 ... Они ехали уже больше двух недель  и проехали Нижний Новгород, меняя
на  почтовых  станциях  лошадей  да останавливаясь  на  короткие ночевки  на
постоялых дворах.  Стоял конец лета,  и кругом, в полях,  белели платки баб,
жнущих  хлеба  по  дорогам, навстречу  им,  попадались  крестьянские  хилые
лошадки со сложенными на них огромными  снопами необмолоченного хлеба. Вдали
маячили  приземистые  стога  сена,  огороженные заботливой  хозяйской  рукой
невысокой изгородью по пастбищам сонно  двигались стада  скота, подпасаемые
мальчишками с  длинными кнутовищами в руках, которыми они,  время от времени
громко щелкая, показывали свою строгость и радение в работе.
 На одной из  остановок,  когда  поручик  пошел требовать смены лошадей,
Иван  двинулся  размять  ноги,  осторожно   обходя  сваленные  вдоль  забора
свежеспиленные  бревна.  Вдруг он увидел, как в конце улицы, поднимая  клубы
пыли,  показалась  вереница  арестантов  и   послышался  негромкий  перезвон
кандалов.  Он  с любопытством  остановился и  принялся  разглядывать угрюмую
толпу,  неторопливо  двигающуюся меж  высокими деревянными заборами  в глубь
села. Солдаты,  шедшие  по бокам,  измучились  не  меньше  самих  каторжан и
поминутно утирали тыльной стороной  ладони пот со щек, покрытых густым слоем
пыли.
 - Иван! - услыхал вдруг Зубарев крик, и, не сразу поняв, что обращаются
именно  к нему, повернулся назад, словно там еще кто-то мог находиться.- Да,
тебя  кричу,  тебя,  Иван,  -  донеслось до  него,  и, вглядевшись  в  строй
арестантов, он наконец увидел кричавшего, и  не поверил своим глазам: то был
Ванька Каин собственной персоной.
 - Каин?! - полуутвердительно крикнул он.
 - Я! А то кто же еще! Господин офицер, разрешите с дружком потолковать,
не сбегу, вы меня знаете.
 -  Только  не  дол