, чего путнее скажет.
 - Дождешься от ихнего брата путного чего, - садясь в саночки, проворчал
Карамышев, но больше не перебивал монаха.
 - Мое дело -  сторона, -  смутился тот, - могу и не говорить. Я к вам с
помощью, по-доброму, а вы... - и он повернулся, собираясь  вернуться обратно
в монастырь.
 - Нет уж, - поймал его за рукав Иван, - коль начал говорить, продолжай.
Только  не  тяни,  а  то у  нас путь  длинный, до  города добраться надо  бы
засветло.
 - Я  чего хотел,  -  нерешительно начал монах,  которому, как определил
Иван,  было  не более  тридцати  лет, -  сам-то я  с  Урала, да  вот грамоте
выучился, и владыка в монастырь определил. А родители у меня там, на  Урале,
и  жительствуют.  Брат  Максим  рудознатством  занимается.  Коль  вы бы  его
разыскали,  то  очень он  вам пригодиться  бы мог...  И  все... -  развел он
руками.
 -  Где  найти  твоего  брата?  -  поинтересовался  Иван.  Монах  быстро
объяснил, как добраться до места, где он раньше жил, и найти брата. На том и
расстались, поблагодарив на  прощание монаха, который долго смотрел им вслед
от высокой монастырской стены, пока они не скрылись за поворотом.

5.
 На обратном пути пришлось сделать остановку близ Ивановского монастыря.
Орлик брал с  ходу хорошо, но через две-три версты уставал, переходил с рыси
на шаг. К обеду добрались домой, где старый дядька Михей, живший еще заместо
сторожа при Зубареве-старшем, сообщил, что  за  Иваном приходил стряпчий  из
суда и велел тотчас явиться, как только вернется обратно.
 - Худо дело,  - согласился Карамышев, -  видать, ждать купцам надоело и
решили через суд долги свои вернуть.
 - Чего хоть делать? - сокрушенно спросил Иван. - Деньги нужны.
 - Нужны.  Попробуй к Михаилу  съездить,  расскажи  про  суд,  авось, да
расщедрится.
 - Вряд ли. Поехидничает, только и всего.
 - За спрос денег не берут, поезжай, - взял под уздцы Орлика Карамышев и
развернул обратно от ворот, где они беседовали, не въезжая во двор.
 Иван не  стал возражать и медленно поехал по  улице,  решив заглянуть в
лавку к  Михаилу  Корнильеву, где  он,  скорее всего, мог  находиться в  это
время. Но как только  он  вывернул  на Базарную площадь, то первым,  кого он
увидел,  был Васька  Пименов,  стоящий  в распахнутом,  как  обычно,  легком
полушубке возле  запряженного  в кошеву Валета и о чем-то  горячо спорящий с
двумя мужиками. Иван постарался незаметно проехать  мимо, памятуя о том, что
кричал Васька ему совсем  недавно на  отцовых  похоронах, а сам  даже  и  на
поминки  не явился.  Но  тот, как назло, повернул голову, заприметил Ивана и
бросился к нему наперерез, напрочь забыв о своих прежних собеседниках.
 - Стой, Ванька,  -  заорал он,  размахивая на  ходу руками,  - разговор
есть.
 Ивану  ничего  другого  не  оставалось,  как  направить Орлика  к  краю
проезжей дороги и остановиться.
 - День  добрый,  дядя Вась,  -  по  старой  детской привычке назвал  он
Пименова "дядей". - Чего не заходите? На поминки ждали вас, а вы...
 - Напился я в тот день, Ванюшка, прости старого дурня. Да и не хотел на
людях слезы свои показывать, - громко всхлипнул он и утерся рукавом, - любил
я  отца твоего, добрый мужик был. А что у вас  с Наташкой моей не сладилось,
то ваше дело, не в обиде я. Сейчас-то куда собрался? В лавку отцову?
 - Да нет,  там корнильевский человек сейчас сидит, товар  у них общий с
отцом оказался.
 - Те своего не упустят, знаю  я их, -  закрутил  головой Пименов, и  до
Ивана  долетел смачный  запашок  перегара. Василий был верен себе, и  редкий
день  появлялся  трезвым в  людном месте. -  Да черт с ними,  с Корнильевыми
этими, айда лучше до меня, посидим, выпьем. А?
 - Не могу, дядь Вась, мне завтра велено в суд явиться.
 -  А  чего  тебе,  честному  человеку,  в суде делать?  -  насторожился
Пименов, посерьезнев.
 - По отцовым долгам, видать...
 - Вон оно что... Слышал, будто ты серебро на Урале нашел?
 - От кого слышали? - спросил Иван, хоть и понимал: не скажет Пименов.
 - А какая разница, - беззаботно  махнул тот рукой и подмигнул  Ивану, -
слухом земля полнится, на то человеку и язык дан, чтоб  разговор вести. Так,
значит, нашел серебро?
 - Рано говорить, - осторожно отозвался Иван, - образцы только привез.
 -  И правильно делаешь,  что съедешь  с Тобольска на  прииски. Паршивый
город, и люди  паршивые. Каждый только о своем кармане и думает,  никто друг
дружке помочь не желает. Зря  мы  с тобой  не породнились, а то бы вместе на
прииски те  отправились.  Твоя  голова да мой капитал, и дело бы заладилось,
глядишь. Я ведь  нынче разбогател, слышь,  Ванька! Хороший куш взял на соли.
Сперва скупил всю соль в округе да и своих людей поставил на заставах, чтоб,
- ежели, кто соль повезет, быстрехонько мне докладывали, а я ее и скупал, не
давал  до  города дойти. Потом  пождал месяц,  когда  старые  запасы  у всех
выйдут,  попьянствовал  малость,  но при  том  зорко следил, не дай Бог, кто
заявится в город с обозом без  моего ведома, - как-то по-детски хохотнул он,
широко открыв мокрый рот, хлопнул Ивана по плечу и продолжал:
 - Вот когда народ из лавки  в лавку ходить начал, соль  искать, то я по
тройной,  супротив  старой,  цене и выкинул  чуть. За  ней, за солью моей, и
мужики,  и  бабы едва  не  в  драку  кинулись, берут.  Ну, я  подержал  цену
недельку, берут, чтоб мне провалиться на этом месте! В драку лезут  за солью
моей!  Решетников  Фома  разнюхал-таки,  к  губернатору  кинулся,  жалиться,
значит.  Ну, пришлось ему уступить пять пудов по старой цене.  И,  веришь  -
нет, но слух пошел по городу, будто киргизы захватили те солончаки, где соль
всегда брали, и соль  к весне  совсем на вес золота будет, народ хватает  по
несколько пудов каждый, переплачивают, но берут. Все мои запасы разобрали за
месяц с небольшим. Так что знай, - похлопал он себя по боку, - с прибытком я
нонче, а  потому гуляю. - Иван уже пожалел, что остановился для разговора со
словоохотливым Пименовым, и решил распрощаться.
 - Поеду я, дядь Вась, - шагнул он в сторону саночек, - ты уж извини.
 - Постой, - не пустил тот его, - а может, тебе деньжат занять? А? Бери,
я сегодня добрый...
 - А сколько можно? - растерялся Иван.
 - А сколь надо? - вопросом на вопрос ответил Пименов. - Сотню? Две?
 - Тысячу... - выдохнул Иван и внутренне сжался, ожидая отказ.
 - Тысячу? - переспросил тот и запустил пятерню под шапку, чуть подумал,
а потом скинул шапку на снег, притопнул ногой, заявил:
 - Пусть  будет  по-твоему! Тыщу так  тыщу!  Только не забывай, до конца
дней помни, кто тебе в тяжелый час руку протянул. Понял?
 - Понял, дядь  Вась,  понял...  - Иван не  заметил,  как  жгучие  слезы
выступили  у  него в  уголках глаз и  внутри  разлилось  тепло, словно после
стопки выпитой водки.
 -  Поехали, что ли? -  отвел вдруг  глаза  в  сторону  Пименов,  - а то
передумаю, откажу, а денежки промотаю! А? Едем?
 - Едем, едем, - засуетился Иван и полез в санки, подождал, пока Пименов
дойдет до своей кошевы и выправит с торговых рядов на Воскресенскую улицу.
 Когда  вошли  в  дом,  то  первой,  кого  увидел  Иван,  была  Наталья,
выглянувшая  в  прихожую  и  широко  улыбавшаяся отцу.  Узнав  Ивана, не  то
удивилась, не то испугалась и тут же нырнула обратно в горницу.
 -  Чего прячешься? - зычно засмеялся Пименов. - Выходи, поздоровкайся с
гостем  дорогим,  - но с кухни к ним  вышла  жена Василия  Пименова и строго
зыркнула на мужа, недовольно проворчала:
 -  Расшумелся  тут...  Здравствуй,  Иван,  проходи  с  миром,  а  моего
горлопана не слушай шибко. Он поорет и перестанет, успокоится.
 - Спасибо,  мать,  на  добром  слове, - чмокнул жену  в щеку Пименов и,
бесцеремонно  схватив  Ивана  за  руку,  потащил  в горницу, на ходу  громко
крикнув:
 - Водки нам,  квасу  да  сала  порежьте на закуску. И чтоб быстро!  - В
горнице  усадил  Ивана на  небольшой низенький диванчик, которого, насколько
Иван  помнил,  ранее  в их доме не было, сам же остался  на ногах и принялся
расхаживать из угла в  угол, потирая при этом красные с мороза руки.  -  Вот
ведь, кузькина мать, какие дела творятся на белом свете! Кто бы подумал, что
я, Васька Пименов, да такую деньгу заграбастаю!?
 Иван сидел на  диванчике,  куда его усадил Пименов, беспомощно выставив
перед собой ноги,  обутые в  стоптанные,  в двух местах  подшитые сапоги,  в
которых  ездил и  на  Урал,  и  в Петербург, другие  завести было все как-то
недосуг, носил по привычке то, что  родители давали. А вот сейчас, оставшись
один, да еще в чужом доме, рядом с бывшей невестой, растерялся, почувствовал
себя не  то что  не  в своей тарелке, а почти  что голым и  неожиданно начал
густо  краснеть.  Ему  было стыдно  перед  этими людьми,  которые  не только
простили  его  за  расстроившуюся свадьбу  дочери,  но и предлагали  деньги,
ничего  не  прося  взамен, по широте  души своей из вечного русского желания
помочь  кому-нибудь,  подсобить,   подставить  плечо,  отдать,   если  есть,
последнее и даже извиниться при том, мол, больше-то нет... И не ставить себе
в особую  заслугу или честь привычное дело помощи близкому, а  то  и  совсем
чужому  человеку.  И  при  всей бескорыстности  и  открытости  души русского
человека  одновременно живет в ней  извечное  желание обставить, обмишурить,
перехитрить  ближнего  да  еще и  похвастать перед всеми  потом, пощеголять,
выставя себя этаким умником-хитрецом, не видеть в  том особого греха и  даже
не пытаться раскаяться в содеянном.
 Разве не  так  поступил Василий  Пименов, скупив  всю  соль  в  городе,
заставя  платить  за нее втридорога?  Не  обман ли то? Не грех? Но скажи ему
сейчас о том, намекни самую малость, и  взовьется, взалкает, разбушуется, не
поверит,  и на всю оставшуюся жизнь  станешь ему наипервейшим врагом и,  что
потом ни делай, ни говори, не заслужишь прощения вовек.
 А Пименов, довольный собой, барышом и тем,  что сын его покойного друга
сидит сейчас здесь, перед ним, и в его силах ему помочь, выручить, спасти от
долговой тюрьмы, гоголем прохаживался, даже чуть пританцовывая, по горнице и
все говорил, говорил, рассказывал, как он ловко скупил соль, угадал  момент,
выждал,  да  и слух  о киргизах помог, все в  руку,  все за него,  за Ваську
Пименова, а теперь... можно загулять хоть на полгода, хоть на цельный год, а
то и на всю оставшуюся жизнь.
 - Слышь, Иван, - обратился он к Зубареву, - а может, в Ирбит махнем, на
ярмарку? Гульнем, пошумим, покутим?  Едем?  Сегодня  в  ночь  и  махнем,  на
почтовых и  через  пару  дней, глядишь,  там будем. В  нашем Тобольске, одно
название -  гу-бер-ня, - Василий нарочно растянул слово, презрительно сквася
губы и  выкатив глаза, - то заутреня, то вечерня, а потолковать ладом и не с
кем, дыра! Едем, брат,  на ярмарку?! Дуся, Наталья, - зычно  закричал он,  -
собирайте мне в дорогу, мы с Иваном на Ирбит погнали, прямо сейчас!
 - Дядь Вась, не смогу я с вами, - робко заметил Иван, - дел много...
 - Пождут дела,  -  небрежно  махнул  он рукой, - какие могут быть дела,
когда  ты  сейчас  станешь чуть не самым  богатым  человеком во всей округе?
Забыл, зачем  ко  мне приехали?  Счас я, счас,  принесу деньги-то,  чтоб  не
подумал, будто я брехун какой, - и он исчез, выскочив в соседнюю комнату, но
вскоре вернулся оттуда,  неся на вытянутых руках перед  собой пухлый кошель,
увесистый на вид,  - держи! - брякнул его Ивану на колени, - дома сочтешь, и
сам не знаю, сколь там есть. Тебе должно хватить.
 - А  вам  останется чего? - смущенно заметил Иван,  не  в силах отвести
глаз от денег, показавшихся ему тяжеленными. Столь огромной суммы он никогда
и в глаза не видел, а уж тем более в руках не держал.
 - За меня, паря, не боись, себя не обделю, - привычно хохотнул Пименов,
- на мою долю хватит.
 - Может, я хоть расписку напишу? - предложил Иван.
 - На хрена мне твоя  расписка? Чего  я с ней делать стану? Разбогатеешь
на своих приисках  и сполна отдашь.  Ты  ведь,  чай,  зубаревской породы, не
обманешь. Думаешь, почему тебе даю? Мог бы и кому другому, желающих до хрена
найдется, а ведь тебе, именно тебе, Зубареву, даю. Да потому, что мы с твоим
батюшкой всегда один перед другим  нос задирали,  казали, кто больше другого
стоит.  А  вышло-таки  по-моему! Чуешь, чего  сказываю? Коль ко мне его  сын
пришел за помоществлением, то, значит, я жизнь свою прожил не зря, обошел на
вороных дружка,  тезку  своего, Василия. Вечная  ему память, и  пусть  земля
пухом будет, - перекрестился  Пименов на образа.  В комнату вошла  его жена,
неся на  медном подносе два  пузатых стаканчика синего  стекла и  на тарелке
мелко порезанные огурцы, на другой - сало, на третьей - грибки горкой.
 - Зачем опять огурцы нарезала? -  заворчал Пименов.  - Знаешь  ведь, не
люблю...
 - Одни выпивать станете или  нас с  дочкой пригласите? - не отвечая  на
придирки мужа, спросила хозяйка.
 - Да уж как-нибудь без  вас справимся, - отмахнулся Пименов. - Слышала?
Мы с Иваном в Ирбит едем!
 - Я не могу, - твердо повторил Иван.
 - А я сказал - можешь! - брякнул по столу кулаком Пименов.
 - Василий, если ты и  дальше будешь так шуметь,  то,  может,  вам обоим
лучше в кабак пойти? - спросила его жена и, повернувшись, вышла. На Пименова
ее  слова  подействовали, как  ни странно, успокаивающе:  он сел  на  лавку,
стоящую возле стола, поманил к себе  Ивана. Тот,  продолжая  держать в руках
тяжелый кошель, подошел к столу и сел с краю.
 - Ты чего,  словно  не  родной?  - ткнул его  в бок кулаком Пименов.  -
Положи деньги на стол, не украду, не боись.
 - Совсем и не боюсь, - Иван положил кошель на уголок стола.
 - Давай, выпьем, -  налил  Пименов в стаканы, - да помянем раба божьего
Василия, отца твоего, - предложил он, подавая один из стаканов Ивану, - пей,
пей, - проследил, чтоб Зубарев выпил до дна, - прости, Господи, грехи ему, -
и ловко выплеснул содержимое себе в рот.
 Пока они выпивали, Пименов не  переставая говорил, вспоминал, как они с
Зубаревым-старшим ездили в Березов, раз даже чуть не замерзли по  дороге, да
наткнулись на остяков, отогрелись. У Ивана  как-то потеплело в груди,  стало
радостней,  и он время от времени кидал осторожные  взгляды на кошель,  ловя
себя на мысли, как ему хочется остаться  одному, подержать  деньги  в руках.
Пименов заметил это и проговорил небрежно:
 -  Я тебе, Вань,  знаешь,  чего скажу? Ты,  гляди,  за  деньги душу  не
променяй,  а  то  оглянуться  не успеешь,  как  только  они  одни  для  тебя
наиглавными  самыми станут,  про людей забудешь, а они, деньги  проклятущие,
всю  душу-то  тебе и  выжгут,  спалят. Я хоть  мужик не  больно  верующий, в
церкву,  сам знаешь, не часто хожу, но тут моя вера крепкая:  нельзя деньгам
волю давать, чтоб они над тобой верх забрали. Понял?
 - Ага,  -  кивнул  головой  Иван и снова против своей  силы  глянул  на
проклятый кошель.
 Потом все как-то смешалось у  него в голове, и, когда на другой день он
попытался восстановить происходящее, вспоминал лишь  пьяную болтовню Василия
Пименова,  как несколько раз  в горницу  заходила хозяйка,  приносила  новый
графинчик, внимательно  смотрела на  него, Ивана, и  вновь  выходила.  Потом
Пименов уснул прямо за столом,  но и в полусне  пытался  еще что-то сказать,
объяснить, требовал запрягать, чтоб  ехать на  ярмарку, в Ирбит. Тогда  Иван
встал и  пошел  в прихожую,  но  непонятным образом  оказался в комнате, где
сидела  за  вышивкой  Наталья. Тут память совсем отказывалась служить ему, и
вспоминались  лишь  смеющиеся  Натальины  глаза,  яркие  губы,  все  та   же
непослушная  прядка волос, выбивающаяся из-под платка. Ее, эту прядку,  Иван
плохо  слушающимися руками несколько раз  пытался накрутить  на свой  палец,
уложить на  место.  Наталья сердилась, хлопала его по руке, но не прогоняла.
Тогда он  настолько  расхрабрился,  что  предложил  ей  поехать в Петербург.
Наталья хохотала, отталкивая его от себя, грозила, что расскажет все отцу, и
тут в комнату заглянула мать. Она увела Ивана обратно в горницу, где, все на
том же диванчике, лежал  уже разутый  хозяин,  громко похрапывая. Она налила
Зубареву  большую кружку  холодного кваса и проводила до дверей. Дальнейшее,
как он  добирался  в  своих  санках до  дому,  Иван  помнил и  вовсе смутно.
Антонина  спала,  а  Карамышев  у свечи  читал книжицу, подаренную  накануне
митрополитом Сильвестром. Он как  будто и не заметил или не придал значения,
что Иван вернулся не совсем  трезвым,  и стал зачитывать ему что-то смешное.
Но когда Зубарев кинул на стол тяжело звякнувший кошель, тесть встрепенулся.
 -  Откуда? - спросил он,  настороженно  глядя на Ивана. - Неужто Михаил
Яковлевич расщедрился?
 Но Иван ничего не стал ему объяснять, прошел в свою комнату и завалился
спать.  Сегодня он  со стыдом вспоминал то, что наговорил  вчера  Наталье, и
хотелось побыстрее уехать  из города, остаться одному и гнать по заснеженной
дороге так,  чтоб  только  комья  снега летели  из-под копыт Орлика да ветер
трепал  волосы, чуть  не  срывая с  головы шапку. Но  в глазах вновь и вновь
вставала русая  натальина прядь, и  она словно  держала  его,  привязывала к
себе, не давала навсегда уехать из города.
 Вместе с  Карамышевым они решили, что разочтутся с наиболее навязчивыми
просителями,  которые  почти  каждый  день  приходили требовать  возвращения
долга, а потом, через два-три дня, оставив старого деда Михея сторожить дом,
уедут из  города и до весны поживут в помигаловской  деревеньке, где вряд ли
кто-то  сумеет  найти  Ивана. Оставалось только неясным: сообщать ли об этом
губернатору  Сухареву.  Он  наверняка уже знает,  возможно,  митрополит  ему
сообщил, что  Иван выплавил у себя дома  серебро из руды  с  Урала.  Как  он
поведет себя  при этом, предвидеть было трудно. Вероятнее  всего, попытается
найти Зубарева, направить на розыски полицию, а чем это закончится, опять же
предвидеть невозможно,  но  вряд ли  чем-то добрым. Потому тесть посоветовал
Ивану не искушать  судьбу,  а  наведаться в  губернаторский дом  и  сообщить
Сухареву:  мол, уезжает  по срочным делам, а как вернется, тут же  явится на
глаза к его высокопревосходительству.
 Алексей  Михайлович  Сухарев  встретил  Ивана  чуть  ли   не  радостно,
быстренько  выпроводив  из  кабинета   каких-то  офицеров,  окинувших  Ивана
вопрошающими взглядами.
 - Рассказывай, голубчик, что там у тебя  получилось,  - поинтересовался
он, усаживая Зубарева перед собой.
 - А чего говорить, - небрежно пожал тот плечами, - выплавили серебро из
руды. Не обманул Тимоха Леврин, настоящим мастером оказался.
 - Про расписочку не забыл? - осторожно напомнил Алексей Михайлович.
 -  Как  же,   забудешь  тут,  -  усмехнулся  Зубарев,  -  только,  ваше
высокопревосходительство,  коль  вы  взялись  в  долю  со  мной  те  прииски
разрабатывать, то и помощь ваша, хотя бы на первое время, требуется.
 - О какой помощи речь ведешь? - привстал со своего кресла губернатор.
 - Да хотя бы пару человек солдат мне для охраны выделите.
 - Солдат? - переспросил Сухарев. -  Солдат это  можно... Только на  кой
они  тебе сдались?  Денег у  тебя все одно не имеется, а людей  смешить,  по
городу под охраной разгуливать,- зачем оно?
 - Так они мне для поездки на Урал  нужны, к башкирцам. Там без охраны и
сгинуть можно.
 - Хорошо, - чуть  подумав, согласился  тот, -  будь  по-твоему.  Отпишу
полковнику Ольховскому, чтоб выделил тебе на месяц пару своих солдат.
 - И чтоб при конях, - добавил Зубарев.
 - Поди, еще и довольствие на них потребуешь?
 - А как же... Святым духом они, что ли, питаться будут?
 Сухарев собственноручно  написал  на  небольшом листке  бумаги  записку
полковнику  и  подал Ивану. Тот,  даже не  поблагодарив,  а как  само  собой
разумеющееся,  взял ее,  бегло  прочел  и  спросил  твердо,  глядя  в  глаза
губернатору:
 - Еще одно дело до вас имеется... Как рудники те найдем, то пробы с них
желательно в  Петербурге делать, в  Берг-коллегии. Заведено так.  Дело-то не
шуточное...
 - Это точно, - покрутил головой Сухарев, - только чего  от меня