не знаю, куда
девать, - отвечали ему торговцы.
 Он уже подумывал  уйти с рынка и  вернуться обратно  под Каменный мост,
чтоб дождаться там своих новых товарищей, как вдруг сзади кто-то схватил его
и  круто  повернул к себе. Еще не успев подумать чего плохого, Ванька поднял
глаза и... увидел смотревшего на него в упор истопника Кузьму,  что был, как
и он, дворовым у купца Филатьева.
 - Вот ты где, - зловеще проговорил тот и завернул руку Ваньке за спину,
- а хозяин  думает-гадает,  кто это ночью у него сундук взломал. Велел  тебя
покликать, а тебя  и  нет. Эх, ты,  дурень ты, Ванька, был, да им, видать, и
останешься. Айда-ка домой...
 - Отпусти, Кузьма, отблагодарю, - попробовал вырваться от него Иван, но
это ни к чему не привело. Он со злости пнул истопника, но не попал, а Кузьма
так  завернул   ему  руку,   что   невыносимая  боль   лишила   его  всякого
сопротивления.
 - Не  нужны мне твои благодарности, - захохотал Кузьма,  - а вот хозяин
меня точно отблагодарит и наградит, когда тебя к нему доставлю.
 Сбежались  люди,  с  любопытством  наблюдая  за  происходящим,   Кузьма
поспешил  объяснить, какого вора  он поймал, и несколько  человек  вызвались
помочь ему и проводить до хозяйского дома.
 - Сколь веревочке ни виться, а  конец  и ей бывает, - с гадкой ухмылкой
встретил на пороге своего  дома Ваньку с плетью в руке сам Филатьев и  велел
приковать его на цепь к столбу посреди ограды.

3.
 ...Ванька  тоскливо глянул  в зарешеченное оконце,  на некоторое  время
отвлекшись  от  воспоминаний.  Прошелся, согнув  голову, по  темному, сырому
погребу, точнее, не  прошелся, а потоптался,  поскольку всего-то  можно было
сделать в длину два шага от двери до стены и столько же обратно. Ничто в нем
не желало мириться с темницей, с неволей.
 -  Убегу! Все  одно  убегу!  - стиснув зубы,  шептал  он,  -  И  раньше
случалось в узилище попадать, а все одно выпутывался. А тут, когда меня  вся
Москва знает,  все  у меня куплены,  одним узелком  завязаны, закручены, то,
глядишь, найдется добрый человек, кому Ванька Каин понадобится,  пригодится.
Ан  нет,  то...  всех, как есть,  выдам, на  чистую  воду  выведу,  скрывать
ничегошеньки не стану, не смолчу...
 Да,  друзья словно  забыли о  нем,  никто не  приносил обязательных, во
время  прежних его заключений,  калачей,  булок, иных  съестных  припасов, в
которых он непременно  находил  или  ключ  от замка,  или  пилку  по железу.
Забыли, забыли друзья  о  нем...  Иные мыкают где-то в  Сибири горькую  долю
колодников,  иные  сбежали  из  Москвы,  а   остальные  попросту  затаились,
попрятались,  боятся  и  стука случайного.  Выдал он  почти  всех близких  и
знакомых, что участвовали с ним в воровских делах, ночных грабежах, пирушках
да застольях,  когда по  недельке, а  бывало и  по месяцу. А  так им и надо!
Пущай не воруют! Не хотели его, Ваньку Каина, за главного воровского атамана
на  всей Москве почитать, то пущай себе теперича локти кусают, жилы рвут, на
стенку башкой кидаются, в проклятиях о нем вспоминают. Пускай!!!
 Долго его будут помнить, ох, как долго. Не  забудут имени Ваньки Каина,
для  которого  ни  замков, ни  дверей закрытых не было, все, что хотел, душа
желала, исполнил, поимел. Он, человек рода темного, крепостного, жил не хуже
графа  или князя какого, а в иной день  и поболе имел, когда удача подфартит
да  сам не  зазеваешься,  своего  не  упустишь.  Какие  одежды  носил!  Пиры
закатывал! Кабаки на  неделю под  него закрывали, шайку их с  дружками да  с
бабами угощали, чествовали. А не хватало денег или там кушаний каких особых,
отправлял записочку к  ближнему  купчине, и отпускались товары, несли деньги
на  подносах  без  счета,  без  записи.  Какого  князя  еще  на  Москве  так
встречали-привечали, баловали?
 Именно князь воровской был Ванька Каин, и второго такого сроду  не было
и долго еще  не будет. Говорили ему,  что прозвание у него чудное, недоброе.
Он поначалу тоже так думал, голову в плечи втягивал, когда слышал  от  кого:
"Каин, Ванька Каин..."  А потом  ничего. Привык. Гордиться своим  прозванием
даже начал. А  как же?! Все уважали, почитали,  одного имени дажесь боялись,
вздрагивали, богатеи лавки без шума лишнего открывали, стоило лишь ему  себя
назвать да зыркнуть сердито,  губу закусить.  Полицмейстера так  не боялись,
как  его. Иные  купцы  так  и  вовсе с  Москвы посъезжали,  в  дальние  края
убрались, дома кинули. А потому  как знали: коль Ваньку Каина обидели, то он
им  не простит, не спустит, возьмет с них за обиду свою втрое,  вчетверо, до
последней капельки выжмет, высосет.  А как иначе? Иначе у русского народа не
бывает:  или  удавят от любви  по  нечаянности, или свой лоб об пол до крови
разобьют перед  человеком уважаемым. Третьего не дано,  и  быть на  свете не
может. На то он и Каин, чтоб уважали, слушали...
 А  прозвание   к   нему  от   хозяина   бывшего,  Филатьева,  пристало,
приклеилось. Он тогда самый что ни на есть первый назвал его  Каином.  Орал,
кричал,  ногами топал, когда Ваньку в дом истопник  Кузьма  приволок, словно
щенка нашкодившего, да к ногам  хозяина и кинул, руки  свои обтер, как после
чего протухлого, весь сморщился, скривился.
 Дружки-приятели поперву пробовали намекнуть ему, Ваньке, мол, прозвание
у тебя дурняком отдает, обидливое, непутевое. Каин брата своего убил, предал
да на весь мир тем и известен стал, прославился. Нет, Ванька им возражал, то
Иуда  предал  учителя  своего,   а  потому  проклят  навек,  имя   его  суть
предательство  есть.  А  на  Руси  "каинами"  иных  людей зовут,  озорников,
проказников, кому законы не писаны, улицы не меряны, все им нипочем: и  гора
не высока, и речка не глубока, и смерть не страшна...
 Ванька  широко  потянулся, но  тут же уперся руками в потолок, отдернул
руки  от осклизлых бревен,  выругался. Неужели  никто не поможет? Почему все
позабыли? Почему? Он  кинулся к толстенной  неструганной  двери, забарабанил
кулаками так, что песок посыпался в расщелины меж бревен.
 -  Чего  дуришь-то?  - послышался голос часового. -  Я  те  подурю! Вот
сообщу по начальству, всыплют плетей по первое число.
 - Братец, открой, - взмолился  Ванька,  -  сил моих  нет тут  в сырости
сидеть. Пропаду ведь этак...
 - А как девок чужих красть, то была сила? Чего молчишь?
 - Да не крал я ее. По доброй воле со мной пошла. Правду говорю, браток.
Открой дверь, хоть на солнышко глянуть.
 - Сбежишь ведь, поди, а мне отвечай. Запорют за вора никудышного.
 - Куда бежать-то? Куда?
 - Сумневаюсь я  насчет  тебя. Всякие страсти  про тебя  сказывают, мол,
дурной ты человек, своих выдавал.
 - Да мало ли кто чего болтает. Всем, что ли, верить. А ко мне, случаем,
никто не захаживал? - Ванька долго ждал ответа, но часовой молчал.
 Потом послышался звук вставляемого в замок ключа, скрежетание  металла,
и дверь  чуть-чуть  приоткрылась, на  пороге  показался солдат, уже в годах,
одетый в зеленый кафтан, с ружьем в руках.
 - Угадал, приходила  к тебе деваха одна, - сообщил он. - Добрая деваха.
Не та ли, что с тобой от отца сбегла?
 - Может, и та... Я почем знаю. Какая она из себя?
 -  Да обыкновенная. Какая... зубы белые, щеки румяные. Просила передать
тебе кой-чего...
 - Так давай, - ринулся было вперед Иван.
 -  Не велено давать, - выставил вперед дуло ружья постовой, - охлонись,
осади назад. Иван отошел назад, в бессилье заскрежетал зубами.
 - Хоть на словах скажи, чего она там принесла.
 - Как чего?  - смешно наморщил лоб солдат, -  гостинцев, чего ж еще. Да
вина добрый жбанчик. - Он словно издевался над арестантом, дразнил его, судя
по всему, ему нравилось наблюдать  за его муками. - Ладно,  так и быть,  дам
тебе винца глотнуть. Ты,  сказывают, песни складно слагаешь.  Споешь песенку
свою? А то  мне жуть  как  скучно тут  одному на  часах околачиваться. - Он,
видимо, уже успел  приложиться  к жбану, что  был  принесен для заключенного
неведомой  девахой,  впрочем,  Иван догадывался, кто это  мог быть, а потому
сердце его забилось учащенно, вспотели ладони,  как это обычно бывало с ним,
когда  намечалась  малейшая  возможность  для побега (а сколько  их  было!).
Теперь он неожиданно поверил, что  удастся уйти и на сей раз из этого сырого
поганого погреба, где его держали уже более месяца.
 -  Спою тебе песню,  спою, только гостинцы  давай, -  согласился Иван и
протянул руку к солдату.
 - Так и быть, угощу, - просунул тот в щель  округлый деревянный жбанчик
и корзинку, накрытую чистой тряпицей.
 -  Благодарствую,  брат,  - Иван  почти  выхватил у него из рук жбан  и
корзинку, отошел  в глубь погреба, встряхнул жбан, по  звуку понял, что  тот
почти  полон, приоткрыл холст на корзинке,  увидел  большой, покрытый свежей
румяной  корочкой  пирог  с  отщипнутым  краешком.  Видать,  солдатик  успел
попробовать,  но  это не беда. Главное, что не разломил пирог, а  что внутри
может находиться, Иван догадывался.
 -  Спрячь  все, -  дернулся  вдруг  часовой,  -  начальство  идет, -  и
торопливо захлопнул дверь в погреб.
 Иван прислушался... Снаружи послышались голоса, замок  опять щелкнул, и
он едва  успел  засунуть  в  темный  угол  жбанчик  и корзинку, как  в дверь
просунулась голова дежурного офицера, что обычно отводил его на допросы.
 - Эй, -  крикнул он гнусаво,  - сбирайся на разговор  к  его светлости,
видеть тебя желает.
 Офицер, в  сопровождении все того же солдата, старательно вышагивающего
сзади и от усердия пристукивающего по половицам Сыскной канцелярии каблуками
тяжелых сапог, ввел Ваньку в  большую светлую комнату. Там  в переднем  углу
висел портрет  императрицы  Елизаветы  Петровны, на  столике, сбоку,  стояло
судейское зерцало  со сводом  российских  законов,  а  прямо, под  портретом
государыни,  стоял стол  на резных  ножках с  огромным  количеством ящичков,
затейливой резьбой  и медными, позеленевшими  от времени ручками. Сбоку,  за
столом, сидел тощий  писарь, мучимый  какой-то  грудной болезнью,  отчего он
часто  кашлял и  прикладывал  платок  ко рту. Перед ним лежали большие белые
листы  бумаги,  стоял чернильный  прибор,  роговой  стаканчик с  зачищенными
гусиными перьями.  Худое  лицо  писаря выражало небывалый интерес к  персоне
Ваньки Каина,  что  того  немало  забавляло,  и он  на  предыдущих  допросах
проговаривал некоторые свои ответы, повернувшись прямо к писарю, словно  тот
был здесь  специально, чтоб подробнее записать обо  всем произошедшем с ним,
Каином. За столом, под самым портретом государыни, чуть откинувшись в старом
протертом от  давности кожаном  кресле,  скрестив  руки на  груди, восседал,
иначе  не  скажешь,  именно  восседал,  как  орел  на  горной  вершине,  сам
генерал-полицмейстер российский  -  Алексей  Данилович  Татищев.  У него был
крючковатый, хищно загнутый книзу нос, близко  посаженые глаза, высокий лоб,
с отчетливо просматривающейся сеткой морщин, запавшие щеки бледного цвета  и
массивный  тяжеловесный  подбородок,  который  он  имел  привычку  во  время
разговора поглаживать  тонкими  длинными  пальцами,  украшенными несколькими
золотыми кольцами,  цена  которым,  по  подсчетам  Ваньки,  была  не очень и
большая.
 Татищев,  когда арестанта  ввели,  смотрел  в окно  и  даже  головы  не
повернул на доклад  офицера, лишь лениво  шевельнул рукой, давая понять, что
тот  свободен. Офицер  удалился,  а  солдат,  пристукнув прикладом, застыл у
входной  двери.  Ванька  повел головой назад,  прикидывая,  удастся  ли  ему
справиться с часовым, а потом кинуться во  двор. Но... даже  если и удастся,
то  там  сдвоенный пост  у ворот, высокий забор, который не вдруг  одолеешь,
подстрелят, пока  перелезешь.  А рисковать жизнью  не хотелось.  Он надеялся
вывернуться и теперь понимал, насколько интересны и  важны его  сведения для
Татищева.
 - Явился, голубчик?  - повернул тот  голову.  - Будешь теперь говорить?
Понял, что я шутить с тобой не намерен?
 -  Буду, ваше сиятельство, - поклонился поспешно  Каин. - Я и давеча не
запирался, все порассказывал, как есть.
 - Все, как есть? А ну, - кивнул секретарю, - может, я запамятовал чего,
прочти-ка ему, чего он там плел...
 Секретарь  тут  же  выхватил  исписанный лист  бумаги из общей  стопки,
поднес его к носу и принялся быстро, смешно поводя хрящеватым носом, читать:
 -- По первому пункту схваченный для учинения допроса о солдатской девке
Ирине  Зевакиной,  похищенной  им,  Иван, сын  Осипов,  по прозванию Каинов,
показал, -  секретарь закашлялся, поднес  ко рту платок, унял кашель, бросил
быстрый  извиняющийся взгляд на Татищева,  который тут  же  сморщился, вновь
уставился в окно, и продолжил:
 - ...по первому пункту, он, Иван Осипов, отвечал, мол, - лицо секретаря
скривилось  в  усмешке,  и он голосом выделил записанное,  - ни пунктов,  ни
фунтов, ни весу, ни походу не знаю  и вины никакой  за собой не  признаю. Но
после дачи ему тридцати плетей сообщил следующее...
 - Хватит, - остановил его Татищев. - Опять начнешь мне тут  плести  про
пункты  и фунты  или добром  говорить  станешь? А то я  сейчас...  - он сухо
щелкнул пальцами,  но  Ванька  изобразил  на лице испуг и, замотав  головой,
запричитал:
 -  Что  вы,  ваше   сиятельство,  не  надо  плетей,  незачем,  я  мужик
понятливый, спрашивайте обо всем, как Бог свят, расскажу...
 - То-то же, - смягчился Татищев, - и "слово и  дело"  кричать больше не
станешь, попусту время у меня отнимать?
 - Ни в коем разе, не буду...
 -- Смотри у меня. Хорошо. Как ты первый раз в воровскую шайку попал, то
нам известно.  Рассказывай не  спеша, чтоб  записать все возможно было,  что
делал и какое еще воровство свершил,  когда тебя к твоему хозяину доставили.
Запамятовал... как его...
 - Филатьев, - услужливо подсказал Ванька. -  Да я, вроде  как, сказывал
уже...
 -  Начинай  сызнова. Хочу  проверить:  врешь  ли  ты или правду сказать
хочешь. Сказывай. Пусть все твои похождения записаны будут, как есть...
 - Слушаюсь, ваше сиятельство. А водички нельзя ли попить, а то в глотке
дерет. Прикажите подать.
 Ваньке принесли ковш холодной воды.  И  он,  хлебнув  из него, поставил
ковш  на  лавку,  у  стены,  и  начал  рассказывать  о  событиях многолетней
давности,  подобострастно  глядя в лицо Татищеву, который вновь уставился  в
окно, показывая, насколько  ему безразличен  рассказ.  На самом деле ухо его
чутко улавливало все  имена, называемые Ванькой, и  оставляло их в памяти. И
еще... еще Алексея Даниловича не покидала мысль, которую он хотел проверить,
слушая давние воровские похождения этого, далеко не раскаявшегося, вора.
 - Вот как  привели  меня  обратно, на двор  господина  моего, торгового
человека Филатьева, то велел  он  меня  к столбу посреди двора приковать  на
цепь, - начал неторопливо  Иван, - а  надо  вам сказать,  что к той же самой
цепи, только другим концом был прикован и медведь ручной...
 ... Да, на  другом конце  цепи  у Филатьева  сидел годовалый пестун, по
кличке Потапыч. Росту он  был не  очень  большого,  добродушен,  игрив, мяса
сырого ему почти не давали, опасались, что проснется звериная кровь, и никто
особо из дворовых людей Потапыча не боялся, бесстрашно проходя мимо него. Но
одно  дело  - идти  мимо прикованного прочно медведя, а другое - самому быть
прикованным нос к носу со зверем.
 Попервоначалу Ванька  струхнул и начал  дико орать,  просить прощения в
содеянном, но хозяин ушел в дом, не желая слушать его излияний, и он замолк,
решив  покориться судьбе. К вечеру, когда двор почти  опустел,  все работные
люди разошлись по своим закуткам и Ванька  остался один на  один с медведем,
стало особо страшно. Он представил,  как тот прокусывает острыми клыками ему
шею, раздирает когтями живот, и ...заплакал.  Даже  не то,  что заплакал,  а
слезы потекли,  полились,  ничем  не  сдерживаемые,  забило  комком  сжатого
воздуха горло,  нос, и он принялся  негромко  всхлипывать, жалея сам  себя и
свою загубленную жизнь.
 Тогда он решил помолиться  своему ангелу-хранителю, пообещать ему, что,
коль тот поможет, спасет  его, не даст умереть от звериных лап, то он начнет
новую  жизнь, бросит воровство, забудет  о  клятве, что  дал этой  ночью под
Каменным мостом, попросит хозяина, чтобы  тот отправил его обратно в деревню
и дал разрешение жениться...  Дальше  этого, женитьбы,  воображение ванькино
ничего ему не подсказывало. Он представил  кучу детей, себя, идущим в лаптях
по рыхлой земле вслед за плугом,  душную  избу, печку,  полати,  закопченный
потолок... Нет,  думать об этом  не  хотелось, и тогда он стал представлять,
как еще может повернуться его судьба, в какую сторону заведет его.
 Вот  если  бы  освободиться  от  цепей,  убежать в город,  тогда...  Он
вспомнил, как  Шип  сказал,  что будет ждать  его  нынче под мостом,  обещал
научить,  как  быстро  добывать  деньги,  познакомить  с  другими такими  же
ворами...  Если честно, то  Ванька  совсем  не  собирался  долго подчиняться
низкорослому атаману и думал, что сам бы смог со временем стать на его место
и успешно заправлять шайкой.
 Вдруг  Потапыч, что спал до  этого,  вольготно растянувшийся на  земле,
прикрывая  нос лапой  от назойливых мух, проснулся, сел и негромко заворчал,
уставясь маленькими  черными  глазками  на Ивана.  Тот  напрягся, глянул  по
сторонам, рассчитывая, кого бы  позвать на помощь, коль медведь навалится на
него. Но поблизости никого не было, а кричать стыдно, засмеют потом. Потапыч
неожиданно  легко  вскочил  на лапы,  по-собачьи  отряхнулся, мотая  холкой,
выгоняя  из  шерсти  набившиеся катыши, пыль,  и  сделал несколько  шагов  в
сторону человека, словно увидел его в первый раз. До  этого  он не  проявлял
особого интереса к Ивану, сытно  накормленный  с утра прислугой, пребывал  в
благодушном, полусонном  настроении,  а  потом и  вовсе  уснул.  Теперь,  на
голодный  желудок, Иван  почему-то весьма заинтересовал его,  и  он,  сделав
несколько шагов, остановился, смешно наклонил голову, начал втягивать  носом
воздух.
 - Чего нюхаешь? Чего? Костлявый я,  - Иван вскочил и отбежал настолько,
насколько позволяла  надетая  на пояс цепь. Он увидел  лежащие вдоль  забора
здоровые  жердины, приготовленные для оглоблей или  еще чего, но до них было
не  дотянуться. Оставался  один выход:  бегать  вокруг  столба, если Потапыч
попробует поиграть с ним или... кто его знает, что  на уме  у медведя. А тот
все  тянул и тянул нос  к  человеку, вдыхая  незнакомый запах, и сделал  еще
несколько шагов по направлению к нему.
 - Куды  ты?! Куды?! -  Ванька  сделал при этом  несколько  шагов назад,
пытаясь сохранить  расстояние  меж ними.  - Забыл, как кормил тебя, Потапыч?
Ну,  чего ты?  Хороший,  хороший,  -  пытался  ласково  разговаривать  он  с
медведем.
 В  это время  на крыльцо  вышел  хозяин Филатьев и,  видя,  как  Ванька
разговаривает  с медведем,  нарочно громко захохотал, уперев кулаки  в бока.
Вслед  за ним вышли из  дома  еще несколько человек дворовых, которые, желая
сделать  хозяину приятное,  принялись  хохотать и  тыкать в ванькину сторону
пальцами.
 - Гляди, полные штаны, поди, наложил...
 - Это тебе не ночью по хозяйским сундукам шарить...
 - Посидит на цепи, наберется ума.
 Ни один из них даже  не подумал заступиться за него, Ивана, не попросил
хозяина, чтоб сменил гнев на милость. Хорошо, хоть слезы его не  заметили, а
то бы...
 Насмеявшись  вдоволь, хозяин,  лениво позевывая, ушел  обратно  в  дом,
разошлись и дворовые. Начало смеркаться, и Иван опять остался один на один с
медведем на всю  ночь, не представляя себе, как он будет спать, если рядом с
ним  будет  зверь. Какой уж тут сон. Но  Потапыч, которому в это самое время
вынесли полную миску  каши,  забыл  о  существовании прикованного возле него
человека и, добродушно урча,  уминал  угощение, а наевшись, облизал  лапы  и
вновь  завалился спать.  У Ваньки  чуть  полегчало на душе. На то,  что  его
самого  будут кормить, он и не рассчитывал, зная скаредность и прижимистость
Филатьева. Тот старался выгадать даже  на самом малом и сроду не  выбрасывал
сношенную