е осужденнаго, написанное
уже въ лагере. И изъ  заявления ничего не понять.  Социальное происхождение,
конечно,  бедняцкое,  клятвы  въ  верности социалистическому строительству и
"нашему великому вождю", призывы къ пролетарскому милосердию. Одновременно и
"полное и чистосердечное  раскаяние" и  просьба о пересмотре  дела,  "потому
какъ трудящий съ самыхъ  малыхъ летъ,  а что написано  у приговоре,  такъ въ
томъ виноватымъ не былъ".
     Изъ такихъ приговоровъ мне  особенно  ясно  помнится одинъ: крестьянинъ
Бузулукскаго  района  Фаддей  Лычковъ осужденъ  на  10  летъ  за  участие въ
бандитскомъ нападении на колхозный  обозъ. Здесь же  къ делу пришита справка
бузулукской  больницы: изъ этой справки  ясно,  что за месяцъ до нападения и
полтора месяца после него Лычковъ лежалъ въ больнице  въ сыпномъ тифу. Такое
алиби, что дальше некуда. Судъ въ своей  "мотивировке"  признаетъ и  справку
больницы, и алиби -- а десять летъ все-таки далъ. Здесь же въ деле покаянное
заявление  Лычкова, изъ  котораго понять окончательно ничего  невозможно.  Я
решилъ вызвать Лычкова въ УРЧ для личныхъ объяснений. Активъ сразу полезъ на
стенку: я разваливаю  трудовую дисциплину, я отрываю рабочую силу и прочее и
прочее. Но за моей спиной  уже  стояла  пресловутая "инструкция  ГУЛАГа", въ
которую я, въ меру  элементарнейшаго правдоподобия, могъ втиснуть решительно
все, что  мне вздумается. На этотъ разъ Богоявленский посмотрелъ на меня  не
безъ   некотораго   недоверия:  "что-то  врешь  ты,   братъ,  насчетъ   этой
инструкции". Но вслухъ сказалъ только:
     -- Ну, что-жъ. Разъ въ инструкции есть... Только вы не  очень ужъ этимъ
пользуйтесь.
     Вызванный въ УРЧ,  Лычковъ  объяснилъ,  что ни о какомъ  нападении онъ,
собственно говоря, решительно ничего не знаетъ. Дело же заключается въ томъ,
что онъ,  Лычковъ,  находился въ  конкурирующихъ  отношенияхъ съ секретаремъ
сельсовета по вопросу о какой-то юной колхознице. Въ этомъ социалистическомъ
соревновании секретарь перваго места не занялъ,  и Лычковъ былъ "пришитъ" къ
бандитскому делу и поехалъ на 10 летъ въ ББК: не соревнуйся съ начальствомъ.
     Въ особенно  подходящий  моментъ  мне какъ-то  особенно  ловко  удалось
подъехать  къ Богоявленскому,  и онъ  разрешилъ  мне  переслать  въ  Медгору
десятка полтора такихъ делъ  для дальнейшаго направления на ихъ  пересмотръ.
Это былъ мой последний успехъ въ качестве юрисконсульта.

        АКТИВЪ СХВАТИЛЪ ЗА ГОРЛО

     Селъ я въ калошу изъ-за "делъ по выяснению". Дела же эти заключались въ
следующемъ:
     Территория   ББК,  какъ  я  уже  объ   этомъ   говорилъ,   тянется   въ
меридиональномъ направлении приблизительно на 1200 километровъ.
     По всей  этой территории  идутъ  непрерывные  обыски,  облавы, проверки
документовъ  и прочее: въ поездахъ,  на пароходахъ,  на  {114}  дорогахъ, на
мостахъ,  на  базарахъ, на  улицахъ.  Всякое  лицо,  при которомъ не  будетъ
обнаружено   достаточно  убедительныхъ   документовъ,   считается  бежавшимъ
лагерникомъ и попадаетъ въ лагерь "до выяснения". Onus probandi возлагается,
по традиции ГПУ, на  обвиняемаго:  докажи, что ты не верблюдъ. Человекъ, уже
попавший въ  лагерь, ничего толкомъ доказать, разумеется,  не  въ состоянии.
Тогда  местное УРЧ  черезъ  управление  ББК  начинаетъ наводить  справки  по
указаннымъ арестованнымъ  адресамъ  его  квартиры,  его  службы, профсоюза и
прочее.
     Разумеется, что при темпахъ мрачныхъ  выдвиженцевъ такия справки могутъ
тянуться  не  только месяцами,  но и  годами.  Темъ  временемъ незадачливаго
путешественника перебросятъ куда-нибудь на Ухту, въ Вишеру,  въ  Дальлагъ  и
тогда получается  вотъ  что: человекъ сидитъ  безъ  приговора, безъ срока, а
где-то тамъ, на  воле семья попадаетъ  подъ подозрение, особенно въ связи съ
паспортизацией.  Мечется  по  всякимъ  советскимъ  кабакамъ,  всякий  кабакъ
норовитъ отписаться и отделаться -- и получается чортъ знаетъ что... Изъ той
кучи делъ, которую я успелъ разобрать, такихъ "выясняющихся" набралось около
полусотни. Были  и  забавныя:  какой-то питерский  коммунистъ -- фамилии  не
помню  -- участвовалъ въ  рабочей экскурсии на Беломорско-Балтийский каналъ.
Экскурсантовъ   возятъ  по  каналу   такъ:   документы  отбираются,   вместо
документовъ  выдается  какая-то  временная  бумажонка  и  делается  свирепое
предупреждение:  отъ  экскурсии  не отбиваться...  Мой  коммунистъ,  видимо,
полагая,  что ему,  какъ  партийному,  законы  не  писаны  --  отъ экскурсии
отбился, какъ онъ писалъ: "по причине индивидуальнаго пристрастия  къ рыбной
ловле  удочкой". При  этомъ небольшевицкомъ  занятии онъ свалился въ воду, а
когда вылезъ и  высохъ,  то  оказалось -- экскурсия  ушла, а бумажка въ воде
расплылась  и  разлезлась   до  неузнаваемости.  Сиделъ  онъ  изъ-за  своего
"индивидуальнаго  пристрастия"  уже восемь месяцевъ.  Около  полугода въ его
деле  лежали уже все  справки, необходимыя для его освобождения  -- въ  томъ
числе справка  отъ  соответствующей  партийной  организации  и  справка  отъ
медгорскаго  управления ББК съ приложениемъ партийнаго  билета незадачливаго
рыболова, а въ билете -- и его фотография...
     Человекъ грешный  -- въ скорострельномъ освобождении  этого рыболова  я
отнюдь заинтересованъ не былъ: пусть посидитъ и посмотритъ. Любишь кататься,
люби и дрова возить.
     Но остальныя дела какъ-то не давали покоя моей интеллигентской совести.
     Загвоздка заключалась въ томъ, что, во-первыхъ, лагерная  администрация
ко   всякаго   рода   освободительнымъ   мероприятиямъ   относилась   крайне
недружелюбно, а во вторыхъ, въ  томъ,  что среди  этихъ  делъ были  и такия,
которыя  лежали въ УРЧ въ окончательно "выясненномъ виде" больше полугода, и
они  давно должны были быть отправлены  въ  управление лагеремъ, въ Медвежью
Гору.   Это   долженъ   былъ   сделать   Стародубцевъ.   Съ   точки   зрения
лагерно-бюрократической    техники   здесь   получалась   довольно   сложная
комбинация. И  я бы  ее провелъ,  если  бы  не сделалъ довольно {115} грубой
технической ошибки: когда Богоявленский слегка заелъ по поводу этихъ делъ, я
сказалъ ему, что о нихъ я уже говорилъ съ инспекторомъ  Мининымъ, который въ
эти  дни  "инструктировалъ"  нашъ  УРЧ.  Мининъ  былъ  изъ  Медвежьей  Горы,
следовательно, -- начальство и, следовательно, отъ Медвежьей  Горы  скрывать
уже  было  нечего.  Но  съ  Мининымъ  я  не  говорилъ,  а  только  собирался
поговорить. Богоявленский же  собрался раньше меня. Вышло очень неудобно. И,
во-вторыхъ, я  не догадался какъ-нибудь заранее реабилитировать Стародубцева
и  выдумать какия-нибудь "объективныя обстоятельства", задержавшия  дела  въ
нашемъ УРЧ. Впрочемъ, ничемъ эта задержка Стародубцеву  не  грозила -- разве
только  лишнимъ  крепкимъ  словомъ  изъ  устъ  Богоявленскаго. Но всей  этой
ситуации оказалось вполне достаточно для  того, чтобы подвинуть Стародубцева
на решительную атаку.
     Въ  одинъ  прекрасный день -- очень невеселый  день  моей жизни  -- мне
сообщили, что Стародубцевъ  подалъ въ  третью  часть (лагерное ГПУ или, такъ
сказать, ГПУ  въ ГПУ) заявление о  томъ, что въ целяхъ контръ-революционнаго
саботажа  работы  УРЧ  и  мести  ему,   Стародубцеву,  я  укралъ  изъ  стола
Стародубцева 72 папки  личныхъ делъ освобождающихся  лагерниковъ и сжегъ ихъ
въ  печке.  И  что  это  заявление подтверждено  свидетельскими  показаниями
полдюжины  другихъ УРЧ-евскихъ  активистовъ. Я почувствовалъ,  что, пожалуй,
немного разъ въ своей жизни я стоялъ такъ близко къ "стенке", какъ сейчасъ.
     "Теоретическая схема" мне была уныло ясна, безнадежно  ясна:  заявления
Стародубцева  и  показаний  активистовъ  для  третьей  части  будетъ  вполне
достаточно, темъ более,  что и Стародубцевъ, и активисты, и третья часть  --
все это были "свои парни", "своя шпана". Богоявленскаго же я  подвелъ своимъ
мифическимъ разговоромъ съ Мининымъ. Богоявленскому  я все же не всегда и не
очень  былъ  удобенъ  своей  активностью,  направленной  преимущественно  въ
сторону  "гнилого  либерализма"... И, наконецъ,  когда разговоръ  дойдетъ до
Медгоры,  то  Богоявленскаго  спросятъ: "а  на  кой  же  чортъ  вы,  вопреки
инструкции,   брали  на  работу  контръ-революционера,  да  еще  съ   такими
статьями?" А такъ какъ дело по столь контръ-революционному  преступлению, да
еще и караемому "высшей  мерой наказания", должно было пойти въ  Медгору, то
Богоявленский, конечно, сброситъ меня со счетовъ и отдастъ на растерзание...
Въ лагере --  да и  на воле тоже --  можно расчитывать на служебные и личные
интересы всякаго партийнаго  и полупартийнаго начальства, но на человечность
и даже на простую порядочность расчитывать нельзя.
     Деталей  Стародубцевскаго  доноса  я  не  зналъ, да  такъ  и  не узналъ
никогда. Не  думаю, чтобы  шесть свидетельскихъ показали были средактированы
безъ  вопиющихъ  противоречий  (для  того, чтобы  въ такомъ деле  можно было
обойтись безъ  противоречий  -- нужны все-таки  мозги), но ведь мне и передъ
разстреломъ  этихъ   показаний   не   покажутъ...   Можно   было,   конечно,
аргументировать  и  темъ  соображениемъ,  что,   ежели   я   собирался   "съ
диверсионными целями"  срывать  работу лагеря,  то я могъ  бы  придумать для
{116} лагеря что-нибудь  менее  выгодное,  чемъ попытку оставить въ немъ  на
годъ-два лишнихъ больше семидесяти паръ рабочихъ рукъ. Можно было бы указать
на психологическую  несообразность  предположения, что я,  который  лезъ  въ
бутылку  изъ-за освобождения всехъ, кто, такъ сказать,  попадался подъ руку,
не смогъ выдумать  другого способа отмщения за мои поруганныя Стародубцевымъ
высокия чувства, какъ задержать въ лагере 72  человека, уже предназначенныхъ
къ освобождению.  Конечно, всемъ  этимъ  можно было бы аргументировать... Но
если  и  ленинградское  ГПУ,  въ  лице товарища  Добротина,  ни  логике,  ни
психологии  обучено не было,  то что же говорить  о шпане  изъ  подпорожской
третьей части?
     Конечно,  полсотни делъ "по выяснению", изъ-за которыхъ я, въ сущности,
и  селъ,  были уже спасены --  Мининъ забралъ ихъ въ Медвежью Гору. Конечно,
"несть  больше любви, аще кто душу свою положитъ за други  своя"  -- но я съ
прискорбиемъ  долженъ сознаться,  что  это  соображение  решительно никакого
утешения мне не доставляло. Роль мученика, при всей ея сценичности, написана
не для меня...
     Я  въ  сотый,  вероятно,  разъ  нехорошими  словами  вспоминалъ  своего
интеллигентскаго червяка, который  заставляетъ меня лезть въ предприятия, въ
которыхъ такъ  легко потерять все, но въ которыхъ ни въ какомъ случае ничего
нельзя выиграть. Это было  очень похоже  на пьяницу,  который клянется:  "ни
одной больше рюмки" -- клянется съ утренняго похмелья до вечерней выпивки.
     Некоторый просветъ былъ съ одной стороны:  доносъ былъ сданъ  въ третью
часть пять дней тому назадъ. И я до сихъ поръ не былъ арестованъ.
     Въ объяснение этой  необычной  отсрочки можно было выдумать достаточное
количество  достаточно  правдоподобныхъ  гипотезъ,  но  гипотезы  решительно
ничего не устраивали. Борисъ въ это время  лечилъ отъ романтической  болезни
начальника  третьей  части.  Борисъ попытался  кое-что у него  выпытать,  но
начальникъ третьей  части ухмылялся съ  несколько  циничной  загадочностью и
ничего путнаго не говорилъ. Борисъ былъ такого мнения, что на все гипотезы и
на все превентивныя  мероприятия  нужно  плюнуть и нужно бежать, не теряя ни
часу. Но какъ бежать? И куда бежать?
     У Юры была странная смесь оптимизма съ пессимизмомъ. Онъ считалъ, что и
изъ лагеря  --  въ  частности,  и изъ Советской России  -- вообще  (для него
советский лагерь и Советская Россия были приблизительно однимъ и темъ же) --
у  насъ все  равно  нетъ  никакихъ  шансовъ  вырваться живьемъ. Но вырваться
все-таки необходимо.  Это  --  вообще.  А  въ  каждомъ  частномъ случае  Юра
возлагалъ несокрушимыя надежды на такъ называемаго Шпигеля.
     Шпигель былъ юнымъ  евреемъ, котораго я  никогда  въ глаза  не видалъ и
которому я въ  свое  время  оказалъ  небольшую,  въ сущности,  пустяковую  и
вполне,  такъ  сказать,  "заочную"  услугу.  Потомъ  мы  сели  въ   одесскую
чрезвычайку  -- я,  жена и Юра. Юре было тогда летъ  семь. Сели безъ всякихъ
шансовъ уйти {117} отъ разстрела, ибо при аресте были захвачены документы, о
которыхъ  принято  говорить,  что  они "не  оставляютъ  никакихъ  сомнений".
Указанный  Шпигель околачивался въ то время въ одесской  чрезвычайке.  Я  не
знаю, по какимъ собственно  мотивамъ онъ действовалъ  -- по разнымъ мотивамъ
действовали тогда  люди  --  не  знаю, какимъ способомъ это ему  удалось  --
разные  тогда были способы, --  но  все  наши документы онъ  изъ чрезвычайки
утащилъ, утащилъ вместе  съ ними и оба  нашихъ дела  --  и мое, и жены. Такъ
что,  когда  мы  посидели достаточное  количество времени, насъ выпустили въ
чистую, къ  нашему обоюдному  и несказанному  удивлению. Всего этого  вместе
взятаго и съ некоторыми деталями, выяснившимися значительно  позже,  было бы
вполне достаточно  для  холливудскаго сценария, которому  не поверилъ  бы ни
одинъ разумный человекъ
     Во всякомъ случае терминъ: "Шпигель" вошелъ въ нашъ семейный словарь...
И  Юра не  совсемъ  былъ неправъ.  Когда  приходилось  очень плохо,  совсемъ
безвылазно,  когда  ни  по какой человеческой логике никакого спасения ждать
было неоткуда -- Шпигель подвертывался...
     Подвернулся онъ и на этотъ разъ.

        ТОВАРИЩЪ ЯКИМЕНКО И ПЕРВЫЯ ХАЛТУРЫ

     Между этими двумя моментами -- ощущения полной безвыходности и ощущения
полной  безопасности  --  прошло около  сутокъ.  За эти  сутки  я передумалъ
многое. Думалъ и о томъ, какъ неумно, въ сущности, я действовалъ. Совсемъ не
по  той  теории,  которая  сложилась  за  годы  советскаго житья  и  которая
категорически предписываетъ  изъ  всехъ  имеющихся  на горизонте перспективъ
выбирать прежде всего халтуру. Подъ щитомъ халтуры можно и что-нибудь путное
сделать.  Но безъ халтуры  человекъ беззащитенъ,  какъ  средневековый рыцарь
безъ латъ. А  я вотъ, вопреки всемъ теориямъ, взялся за дело... И какъ это у
меня  изъ  головы  выветрилась  безусловная  и  повелительная  необходимость
взяться прежде всего за халтуру?...
     Очередной Шпигель и очередная халтура подвернулись неожиданно...
     Въ  Подпорожье  свозили  все  новые  и  новые  эшелоны  лагерниковъ,  и
первоначальный  "промфинпланъ" былъ  уже  давно перевыполненъ.  Къ  середине
февраля  въ  Подпорожскомъ  отделении было  уже  около 45.000  заключенныхъ.
Кабакъ  въ УРЧ свирепствовалъ совершенно невообразимый. Десятки тысячъ людей
оказывались  безъ инструментовъ, следовательно, безъ  работы, следовательно,
безъ хлеба. Никто не зналъ толкомъ,  на какомъ лагпункте и сколько находится
народу. Одни "командировки"  снабжались удвоенной порцией пропитания, другия
не  получали  ничего.  Все списки  перепутались.  Сорокъ пять тысячъ личныхъ
делъ, сорокъ пять тысячъ личныхъ карточекъ, сорокъ пять тысячъ формуляровъ и
прочихъ бумажекъ, символизирующихъ где-то погибающихъ живыхъ людей, засыпали
УРЧ  лавиной бумаги: и писчей,  {118}  и  обойной, и  отъ  старыхъ этикетокъ
кузнецовскаго  чая,   и  изъ  листовъ  старыхъ   дореволюционныхъ  акцизныхъ
бандеролей, и Богъ знаетъ откуда еще: все это называется бумажнымъ голодомъ.
     Такие же формуляры, личныя карточки, учетныя карточки -- и тоже, каждая
разновидность -- въ  сорока  пяти тысячахъ  экземпляровъ --  перетаскивались
окончательно обалдевшими  статистиками и  старостами изъ колонны въ колонну,
изъ барака въ баракъ.  Тысячи безымянныхъ Ивановъ, "оторвавшихся отъ  своихъ
документовъ" и  не знающихъ, куда имъ приткнуться, бродили голодными толпами
по  карантину и  пересылке. Сотни начальниковъ колоннъ метались по баракамъ,
пытаясь  собрать  воедино свои разбредшияся стада.  Была  оттепель. Половина
бараковъ  --  съ дырявыми потолками, но  безъ  крышъ --  протекала насквозь.
Другая  половина,  съ  крышами,  протекала  не  насквозь.  Люди  изъ  первой
половины,  вопреки всякимъ вохрамъ, перекочевывали во вторую  половину, и въ
этомъ  процессе всякое  подобие  колоннъ  и бригадъ  таяло,  какъ  снегъ  на
потолкахъ протекавшихъ бараковъ.  Къ  началу февраля въ  лагере  установился
окончательный  хаосъ.  Для  ликвидации  его  изъ  Медвежьей  Горы   приехалъ
начальникъ  УРО (учетно-распределительнаго  отдела)  управления лагеремъ.  О
немъ, какъ и о всякомъ лагерномъ паше, имеющемъ право на жизнь и  на смерть,
ходили по  лагерю легенды, расцвеченныя активистской угодливостью, фантазией
урокъ и страхомъ за свою жизнь всехъ вообще обитателей лагеря.

        ___

     Часа въ  два  ночи, окончивъ нашъ  трудовой "день", мы были  собраны въ
кабинете Богоявленскаго. За  его  столомъ сиделъ человекъ высокаго роста, въ
щегольской  чекистской  шинели,  съ  твердымъ,  властнымъ,  чисто  выбритымъ
лицомъ.   Что-то  было  въ  этомъ   лице   патрицианское.  Съ   нескрываемой
брезгливостью въ поджатыхъ губахъ онъ взиралъ на рваную, голодную, вороватую
ораву  актива, которая, толкаясь и запинаясь,  вливалась въ  кабинетъ.  Его,
казалось, мучила необходимость дышать однимъ  воздухомъ  со всей этой рванью
--  опорой и необходимымъ условиемъ  его начальственнаго бытия. Его хорошо и
вкусно откормленныя  щеки подергивались  гримасой холоднаго  отвращения. Это
былъ начальникъ УРО, тов. Якименко.
     Орава въ нерешимости толклась у дверей. Кое-кто подобострастно кланялся
Якименке,  видимо, зная его  по  какой-то  предыдущей  работе,  но  Якименко
смотрелъ прямо на  всю ораву и на поклоны не отвечалъ. Мы съ Юрой пробрались
впередъ и уселись на подоконнике.
     -- Ну, что-жъ вы? Собирайтесь скорей и разсаживайтесь.
     Разсаживаться было не  на чемъ. Орава вытекла  обратно  и  вернулась съ
табуретками, поленьями  и досками.  Черезъ несколько минутъ  все  разселись.
Якименко началъ речь.
     Я много слыхалъ советскихъ  речей. Такой хамской и по смыслу, и по тону
я еще  не  слыхалъ. Якименко не  сказалъ {119}  "товарищи",  не сказалъ даже
"граждане".  Речь  была почти  безсодержательна.  Аппаратъ  расхлябанъ, такъ
работать нельзя. Нужны ударные  темпы. Пусть никто не думаетъ, что кому-то и
куда-то удастся изъ УРЧ уйти (это былъ намекъ  на профессоровъ и на насъ  съ
Юрой). Изъ УРЧ уйдутъ либо на волю, либо въ гробъ...
     Я подумалъ о томъ, что я, собственно,  такъ и собираюсь  сделать -- или
въ гробъ, или на волю. Хотя въ  данный моментъ дело, кажется, стоитъ гораздо
ближе къ гробу.
     Речь была кончена. Кто желаетъ высказаться?
     Орава  молчала. Началъ говорить Богоявленский. Онъ сказалъ все то,  что
говорилъ  Якименко,  --  ни  больше и ни  меньше.  Только  тонъ  былъ  менее
властенъ,  речь была менее  литературна и выражений  нелитературныхъ  въ ней
было меньше. Снова молчание.
     Якименко  обводитъ  презрительно-испытующимъ  взоромъ  землисто-зеленыя
лица  оравы,  безразлично  скользить  мимо  интеллигенции  --  меня,  Юры  и
профессоровъ -- и говоритъ тономъ угрозы:
     -- Ну?
     Откашлялся  Стародубцевъ.  "Мы,  конечно,  сознавая  нашъ  пролетарский
долгъ,  чтобы,  такъ сказать,  загладить  наши  преступления  передъ  нашимъ
пролетарскимъ отечествомъ, должны,  такъ сказать, ударными  темпами. Потому,
какъ  некоторая  часть  сотрудниковъ,  действительно,  работаетъ  въ порядке
расхлябанности, и  опять  же нету  революционнаго  сознания, что  какъ  наше
отделение  ударное и, значитъ, партия  доверила намъ  ответственный участокъ
великаго социалистическаго  строительства,  такъ мы должны,  не щадя  своихъ
силъ, на пользу мировому пролетариату,  ударными темпами въ  порядке боевого
задания."
     Безсмысленной  чередой  мелькаютъ  безсмысленныя  фразы -- штампованныя
фразы любого  советскаго "общественника": и въ  Колонномъ Зале Москвы,  и въ
прокуренной  закуте  колхознаго  сельсовета,  и   среди  станковъ   цеховаго
собрания. Что это?  За  семнадцать  летъ не научились  говорить  такъ, чтобы
было,