,
что  она  должна   дать  совершенно  очевидное  доказательство  перековки  и
энтузиазма, что  она должна опровергнуть буржуазную клевету о лагере, какъ о
месте  истребления людей,  ну, и  прочее въ томъ же роде. Путемъ  некоторыхъ
техническихъ  ухищрений   я  сделалъ   такъ,   чтобы  записка   эта   попала
непосредственно къ Успенскому, безъ никакихъ Корзуновъ и Гольмановъ.
     Записку  взялись передать непосредственно.  Я  шатался  по лесамъ около
Медгоры въ странномъ настроении: отъ этой записки  зависелъ нашъ побегъ или,
по крайней мере, шансы  на благополучный исходъ побега. Иногда мне казалось,
что весь этотъ проектъ -- форменный вздоръ и что Успенский въ лучшемъ случай
кинетъ его въ корзину, иногда мне казалось, что это -- идеально выверенный и
точный планъ.
     Планъ этотъ былъ, конечно, самой вопиющей халтурой, но онъ былъ реально
выполнимъ и,  въ  случае  выполнения, заложилъ бы  некоторый  дополнительный
камень въ фундаментъ  карьеры т. Успенскаго.  Временами мне казалось, что на
столь наглую и  столь очевидную халтуру Успенский все-таки не пойдетъ. Но по
зреломъ размышлении я  пришелъ  къ выводу, что эти опасения  --  вздоръ. Для
того,   чтобы   халтурный  проектъ  провалился  не   вследствие  технической
невыполнимости, а только  вследствие своей  чрезмерной наглости,  нужно было
предполагать въ начальстве хоть  малейшую совестливость... Какия есть у меня
основания предполагать  эту совестливость въ Успенскомъ, если я и на воле не
встречался съ ней никогда? Объ Успенскомъ же говорили, какъ о человеке очень
умномъ,  чрезвычайно  властномъ  и совершенно  безпощадномъ, какъ  объ очень
молодомъ партийномъ администраторе,  который делаетъ свою карьеру  изо всехъ
силъ, своихъ и чужихъ.  На его  совести  {346} лежало много десятковъ тысячъ
человеческихъ  жизней. Онъ  усовестится?  Онъ не клюнетъ на такого  жирнаго,
халтурнаго,  карьернаго  червяка? Если не  клюнетъ, тогда, значитъ, во  всей
механике советскаго  кабака  я не понимаю  ничего. Долженъ  клюнуть. Клюнетъ
обязательно...
     Я  расчитывалъ,  что  меня вызовутъ  дня  черезъ  два-три,  и  по  всей
вероятности, къ  Гольману... Но въ тотъ же день вечеромъ въ баракъ торопливо
и несколько растерянно вбежалъ начальникъ колонны.
     -- Где тов. Солоневичъ... старший... Иванъ?.. Васъ сейчасъ  же требуютъ
къ товарищу Успенскому...
     Съ  начальникомъ колонны у меня въ сущности не было никакихъ отношений.
Онъ изредка делалъ начальственныя, но безтолковыя и безвредныя замечания,  и
въ глазахъ у него стояло: ты не смотри,  что ты въ очкахъ... Въ случае чего,
я тебе такия гайки завинчу...
     Сейчасъ въ очахъ начальника  колонны  не  было никакихъ гаекъ. Эти  очи
трепались растерянно и недоумевающе. Къ "самому" Успенскому... И въ чемъ это
здесь  зарыта собака?..  Юра дипломатически и хладнокровно подлилъ масла  въ
огонь:
     -- Ну, значитъ, Ватикъ, опять до поздней ночи...
     -- Такъ вы, товарищъ Солоневичъ... пожалуйста  ... Я сейчасъ позвоню въ
управление, что я вамъ передалъ..
     -- Да,  да я сейчасъ иду... -- И въ  моемъ голосе -- спокойствие,  какъ
будто прогулка къ Успенскому  --  самое  обыденное  занятие въ моей лагерной
жизни....

        СОЛОВЕЦКиЙ НАПОЛЕОНЪ

     Въ  приемной  у  Успенскаго сидитъ  начальникъ  отдела снабжения  и еще
несколько человекъ. Значитъ, придется подождать...
     Я  усаживаюсь и оглядываюсь  кругомъ. Публика все хорошо  откормленная,
чисто  выбритая,  одетая  въ  новую  чекистскую  форму  --  все это  головка
лагернаго ОГПУ. Я здесь -- единственный въ лагерномъ, арестантскомъ одеянии,
и  чувствую себя  какимъ-то  пролетариемъ навыворотъ.  Вотъ, напротивъ  меня
сидитъ  грузный,  суровый  старикъ  --  это  начальникъ  нашего  медгорскаго
отделения Поккалнъ. Онъ смотритъ на меня неодобрительно. Между мной и имъ --
целая лестница всяческаго начальства,  изъ  котораго  каждое можетъ вышибить
меня  въ  те не очень  отдаленныя  места,  куда даже лагерный Макаръ  телятъ
своихъ  не  гонялъ.  Куда-нибудь  вроде  девятнадцатаго  квартала,  а  то  и
похуже... Поккалнъ можетъ отправить въ те же места почти все это начальство,
меня же стереть съ лица земли  однимъ дуновениемъ своимъ... Такъ  что сидеть
здесь   подъ  недоуменно-неодобрительными  взглядами  всей  этой  чекистской
аристократии мне не очень уютно...
     Сидеть  же,  видимо,  придется  долго. Говорятъ,  что Успенский  иногда
работаетъ въ своемъ кабинете  сутки подрядъ  и те же сутки заставляетъ ждать
въ приемныхъ своихъ подчиненныхъ. {347}
     Но дверь кабинета  раскрывается, въ ея раме показывается  вытянутый  въ
струнку секретарь и говоритъ:
     -- Товарищъ Солоневичъ, пожалуйста.
     Я  "жалую"...  На  лице   Поккална  неодобрение  переходитъ  въ  полную
растерянность. Начальникъ отдела снабжения, который при  появлении секретаря
поднялся  было  и подхватилъ  свой  портфель, остается торчать  столбомъ  съ
видомъ полнаго недоумения. Я вхожу въ кабинетъ и думаю: "Вотъ это клюнулъ...
Вотъ это глотнулъ"...
     Огромный  кабинетъ,  обставленный  съ   какою-то  выдержанной,  суровой
роскошью. За  большимъ  столомъ -- "самъ"  Успенский,  молодой  сравнительно
человекъ,  летъ тридцати пяти, плотный, съ  какими-то, безцветными, светлыми
глазами. Умное, властолюбивое лицо. На Соловкахъ  его  называли "Соловецкимъ
Наполеономъ"...  Да, этого на мякине не проведешь... Но не на  мякине же я и
собираюсь его провести...
     Онъ не то, чтобы ощупывалъ меня глазами, а какъ будто какимъ-то точнымъ
инструментомъ измерялъ каждую часть моего лица и фигуры.
     -- Садитесь.
     Я сажусь.
     -- Это вашъ проектъ?
     -- Мой.
     -- Вы давно въ лагере?
     -- Около полугода.
     -- Гмъ... Стажъ невеликъ. Лагерныя условия знаете?
     --  Въ  достаточной   степени   для  того,  чтобы  быть  увереннымъ  въ
исполнимости моего проекта. Иначе я вамъ бы его и не предлагалъ...
     На лице Успенскаго настороженность и, пожалуй, недоверие.
     --  У меня  о васъ  хорошие  отзывы...  Но  времени  слишкомъ мало.  По
климатическимъ  условиямъ мы не  можемъ проводить праздникъ  позже  середины
августа. Я вамъ советую всерьезъ подумать.
     -- Гражданинъ начальникъ, у меня обдуманы все детали.
     -- А ну, разскажите...
     Къ   концу  моего  коротенькаго  доклада  Успенский  смотритъ  на  меня
довольными и даже улыбающимися глазами. Я смотрю на него примерно такъ же, и
мы оба похожи на двухъ жуликоватыхъ авгуровъ.
     -- Берите папиросу... Такъ вы это все беретесь провести? Какъ бы только
намъ съ вами на этомъ деле не оскандалиться...
     --  Товарищъ  Успенский...  Въ одиночку,  конечно,  я  ничего  не смогу
сделать, но если помощь лагерной администрации...
     -- Объ этомъ не  безпокойтесь. Приготовьте завтра  мне для подписи рядъ
приказовъ -- въ томъ духе, о которомъ  вы говорили.  Поккалну я дамъ  личныя
распоряжения...
     -- Товарищъ Поккалнъ сейчасъ здесь.
     -- А, темъ лучше...
     Успенский нажимаетъ кнопку звонка. {348}
     -- Позовите сюда Поккална.
     Входитъ Поккалнъ. Немая  сцена. Поккалнъ стоитъ передъ Успенскимъ более
или менее на вытяжку. Я, червь у ногъ Поккална, сижу въ  кресле не то, чтобы
развалившись,  но все же заложивъ ногу  на ногу,  и покуриваю начальственную
папиросу.
     --  Вотъ  что, товарищъ Поккалнъ... Мы  будемъ  проводить  общелагерную
спартакиаду.  Руководить  ея проведениемъ  будетъ т.  Солоневичъ. Вамъ нужно
будетъ озаботиться следующими вещами: выделить специальные фонды  усиленнаго
питания на 60 человекъ -- срокомъ на 2 месяца, выделить отдельный баракъ или
палатку для этихъ людей, обезпечить этотъ баракъ обслуживающимъ персоналомъ,
дать  рабочихъ  для  устройства  тренировочныхъ  площадокъ... Пока, товарищъ
Солоневичъ, кажется, все?
     -- Пока все.
     -- Ну,  подробности  вы  сами  объясните  тов.  Поккалну.  Только, тов.
Поккалнъ,  имейте  въ  виду,  что  спартакиада  имеетъ  большое политическое
значение  и  что   подготовка  должна  быть  проведена  въ  порядке  боевого
задания...
     -- Слушаю, товарищъ начальникъ...
     Я вижу, что Поккалнъ не  понимаетъ окончательно ни черта.  Онъ ни черта
не понимаетъ ни насчетъ спартакиады, ни насчетъ "политическаго значения".
     Онъ не понимаетъ, почему  "боевое  задание"  и  почему я,  замызганный,
очкастый арестантъ, сижу здесь почти развалившись, почти какъ у себя дома, а
онъ,  Поккалнъ,  стоитъ  на  вытяжку.  Ничего  этого  не  понимаетъ  честная
латышская голова Поккална.
     -- Товарищъ Солоневичъ будетъ руководить проведениемъ спартакиады, и вы
ему должны оказать возможное содействие. Въ случае  затруднений, обращайтесь
ко мне. И вы  тоже, товарищъ Солоневичъ. Можете идти, т. Поккалнъ. Сегодня я
васъ принять не могу.
     Поккалнъ поворачивается налево  кругомъ и  уходитъ... А  я  остаюсь.  Я
чувствую  себя немного...  скажемъ,  на  страницахъ  Шехерезады...  Поккалнъ
чувствуетъ  себя  точно  такъ  же,  только  онъ  еще   не  знаетъ,  что  это
Шехерезада...
     Мы съ Успенскимъ остаемся одни.
     --  Здесь, т.  Солоневичъ, есть  все-таки  еще  одинъ  неясный  пунктъ.
Скажите, что это у васъ за странный наборъ статей?
     Я уже  говорилъ,  что  ОГПУ не сообщаетъ лагерю, за что именно посаженъ
сюда   данный  заключенный.  Указывается  только  статья  и  срокъ.  Поэтому
Успенский  решительно не знаетъ, въ чемъ  тутъ дело. Онъ, конечно, не  очень
веритъ въ то, что я занимался шпионажемъ (ст. 58,  п.  6), что я работалъ въ
контръ-революционной организации (58, 11), ни въ то, что я предавался такому
пороку,   какъ   нелегальная  переправка  советскихъ  гражданъ  за  границу,
совершаемая въ  виде промысла (59, п. 10).  Статью,  карающую за нелегальный
переходъ границы и предусматривавшую въ те времена максимумъ 3 года, ГПУ изъ
скромности не использовало вовсе. {349}
     Во всю эту ахинею Успенский не веритъ по той простой причине, что люди,
осужденные по  этимъ  статьямъ  всерьезъ, получаютъ такъ называемую,  птичку
или,  выражаясь оффициальной  терминологией, "особыя указания"  и  едутъ  въ
Соловки безъ всякой пересадки.
     Отсутствие  "птички", да еще 8-летний  срокъ  заключения являются, такъ
сказать, оффициальнымъ симптомомъ вздорности всего обвинения.
     Кроме  того,  Успенский  не  можетъ  не  знать,  что  статьи советскаго
Уголовнаго Кодекса "пришиваются" вообще кому попало и какъ  попало: "былъ бы
человекъ, а статья найдется"...
     Я знаю,  чего боится  Успенский.  Онъ боится  не  того,  что я  шпионъ,
контръ-революционеръ и все прочее -- для спартакиады  это не имеетъ никакого
значения. Онъ боится, что я просто не очень удачный  халтурщикъ и что где-то
тамъ на  воле  я  сорвался на  какой-то крупной халтуре,  а такъ  какъ этотъ
проступокъ  не предусмотренъ  Уголовнымъ Кодексомъ,  то и  пришило  мне  ГПУ
первыя попавшияся статьи.
     Это -- одна  изъ возможностей,  которая Успенскаго безпокоитъ.  Если  я
сорвусь и  съ  этой  спартакиадской  халтурой  --  Успенский меня,  конечно,
живьемъ  съестъ,  но ему-то отъ этого какое утешение? Успенскаго  безпокоитъ
возможная нехватка у меня халтурной квалификации. И больше ничего.
     ...Я  успокаиваю Успенскаго.  Я сижу за  "связь съ  заграницей"  и сижу
вместе съ  сыномъ. Последний  фактъ  отметаетъ  последния подозрения насчетъ
неудачной халтуры:
     --  Такъ  вотъ, т.  Солоневичъ, --  говоритъ Успенский,  поднимаясь. --
Надеюсь, что  вы это  провернете на большой  палецъ.  Если сумеете -- я вамъ
гарантирую снижение срока на половину.
     Успенский,  конечно, не  знаетъ,  что я не  собираюсь  сидеть не только
половины,  но и четверти своего  срока... Я сдержанно  благодарю.  Успенский
снова смотритъ на меня пристально въ упоръ.
     -- Да, кстати, --  спрашиваетъ онъ, --  какъ ваши  бытовыя условия?  Не
нужно ли вамъ чего?
     -- Спасибо, тов. Успенский, я вполне устроенъ.
     Успенский несколько недоверчиво приподнимаетъ брови.
     --  Я предпочитаю, -- поясняю  я, --  авансовъ не брать,  надеюсь,  что
после спартакиады...
     -- Если  вы ее  хорошо провернете, вы будете устроены  блестяще...  Мне
кажется, что вы ее... провернете...
     И мы снова смотримъ другъ на друга глазами жуликоватыхъ авгуровъ.
     -- Но, если вамъ что-нибудь нужно -- говорите прямо.
     Но мне не  нужно ничего. Во-первыхъ, потому,  что  я не хочу тратить на
мелочи  ни  одной  копейки   капитала  своего   "общественнаго  влияния",  а
во-вторыхъ,  потому,  что теперь  все,  что  мне  нужно,  я  получу  и  безъ
Успенскаго... {350}

        ВВЕДЕНиЕ ВЪ ФИЛОСОФиЮ ХАЛТУРЫ

     Теперь я передамъ, въ чемъ заключалась высказанная и невысказанная суть
нашей беседы.
     Само собой разумеется, что ни о какой мало-мальски серьезной постановке
физической культуры въ концлагере и говорить не приходилось.  Нельзя  же  въ
самомъ  деле  предлагать футболъ человеку, который работаетъ физически по 12
часовъ въ сутки при ясно недостаточномъ питании и у самаго  полярнаго круга.
Не  могъ же  я въ самомъ деле пойти со  своей  физкультурой въ девятнадцатый
кварталъ?... Я сразу намекнулъ Успенскому, что  ужъ эту-то  штуку  я понимаю
совершенно  ясно -- и этимъ избавило  его отъ необходимости вдаваться  въ не
совсемъ все-таки удобныя объяснения.
     Но  я  не собирался ставить  физкультуру  всерьезъ.  Я  только обязался
провести  спартакиаду  такъ, чтобы въ  ней  была масса, были  рекорды, чтобы
спартакиада   была  соответствующе  рекламирована  въ  московской  прессе  и
сочувствующей иностранной, чтобы она была заснята и на фото-пластинки, и  на
кино-пленку  --  словомъ,  чтобы  urbi  et  orbi  и  отечественной плотве, и
заграничнымъ идеалистическимъ карасямъ воочию, съ документами на  страницахъ
журналовъ  и  на экране  кино,  было  показано: вотъ  какъ советская  власть
заботится  даже  о  лагерникахъ,  даже о бандитахъ,  контръ-революционерахъ,
вредителяхъ и т.д. Вотъ какъ идетъ  "перековка".  Вотъ здесь -- правда, а не
въ  "гнусныхъ  буржуазныхъ  выдумкахъ" о лагерныхъ зверствахъ,  о  голоде, о
вымирании...
     "L'Humanite'", которая въ механике этой халтуры не понимаетъ ни уха, ни
рыла, будетъ орать объ этой спартакиаде на всю Францию -- допускаю даже, что
искренно.  Максимъ  Горький,  который  приблизительно  такъ  же,  какъ  я  и
Успенский,  знаетъ  эту механику,  напишетъ елейно-проститутскую  статью  въ
"Правду"  и пришлетъ  въ  ББК  приветствие.  Объ этомъ приветствии лагерники
будутъ  говорить  въ  выраженияхъ,  не  поддающихся  переводу  ни  на  одинъ
иностранный   языкъ:  выраженияхъ,  формулирующихъ  те   предельныя  степени
презрения, какия  завалящий  урка можетъ  чувствовать  къ  самой  завалящей,
изъеденной  сифилисомъ, подзаборной проститутке. Ибо  онъ, лагерникъ, онъ-то
знаетъ,  где именно зарыта собака, и  знаетъ, что  Горькому это известно  не
хуже, чемъ ему самому...
     О прозаическихъ  реальныхъ корняхъ  этой халтуры будутъ знать все, кому
это надлежитъ знать --  и ГПУ, и ГУЛАГ, и  Высший Советъ  Физкультуры,  и въ
глазахъ  всехъ Успенский будетъ человекомъ, который выдумалъ эту комбинацию,
хотя и жульническую, но явно служащую къ вящей славе  Сталина. Успенский  на
этомъ  деле заработаетъ некоторый административно-политический капиталецъ...
Могъ  ли  Успенский  не  клюнуть  на такую комбинацию? Могъ ли  Успенский не
остаться  довольнымъ нашей беседой, где  столь прозаическихъ выражений, какъ
комбинация и жульничество, конечно, не употреблялось en toutes lettres и где
все было ясно и понятно само собой... {351}
     Еще довольнее  былъ  я,  ибо въ  этой  игре не Успенский  используетъ и
обставитъ меня, а  я использую  и  обставлю Успенскаго... Ибо  я точно знаю,
чего я хочу. И Успенский сделаетъ почти все отъ него  зависящее, чтобы, самъ
того не подозревая, гарантировать максимальную безопасность моего побега...

        АДМИНИСТРАТИВНЫЙ ВИХРЬ

     Въ течете ближайшихъ трехъ дней были изданы приказы:
     1.   По   всему   ББК  --  о  спартакиаде   вообще,   съ  обязательнымъ
опубликованиемъ въ "Перековке" не позже 12 июня.
     2. Всемъ  начальникамъ отделений --  о подборе инструкторовъ, командъ и
прочаго -- "подъ  ихъ личную (начальниковъ отделений) ответственность" и  съ
обязательнымъ докладомъ непосредственно начальнику ББЛАГа,  тов.  Успенскому
каждую пятидневку о проделанной работе.
     Приказъ этотъ былъ средактированъ очень круто: "Тутъ можно  и перегнуть
палку, сказалъ Успенский, времени мало"...
     3. Объ освобождении всехъ участниковъ командъ отъ работы и общественной
нагрузки и о прекращении ихъ перебросокъ съ лагпункта на лагпунктъ.
     4. О подготовке отдельнаго  барака въ совхозе  "Вичка" для  60 человекъ
участниковъ спартакиады и о бронировании для нихъ усиленнаго  питания на все
время тренировки и состязаний.
     5. Объ ассигновании 50 000 рублей на покупку спортивнаго инвентаря.
     6 и 7.  Секретные приказы  по  Вохру,  третьему  отделу  и  Динамо  объ
оказании мне содействия.
     Когда все это было подписано  и  "спущено на места",  я  почувствовалъ:
feci quod potui.  Дальше  этого  делать больше  было  нечего  --  разве  что
затребовать автомобиль до границы...
     Впрочемъ, какъ это  ни  глупо звучитъ,  такой автомобиль тоже  не  былъ
совсемъ утопичнымъ: въ 50 клм. къ западу отъ Медгоры былъ выстроенъ поселокъ
для административно-ссыльныхъ, и мы  съ Юрой  обсуждали проектъ  поездки  въ
этотъ поселокъ  въ  командировку. Это не было бы до границы, но это  было бы
все-таки почти полъ дороги до границы. Но я предпочелъ лишние 5  дней нашего
пешаго  хождения  по   болотамъ  --  дополнительному   риску   автомобильной
поездки...

        КАКЪ ОТКРЫВАЕТСЯ ЛАРЧИКЪ СЪ ЭНТУЗиАЗМОМЪ

     Какая-то завалящая  ББКовская спартакиада --  это, конечно, мелочь. Это
-- не пятилетка, не Магнитострой  и  даже не  "Магнитострой литературы".  Но
величие Аллаха проявляется въ малейшемъ изъ его созданий... Халтурные методы
ББКовской  спартакиады  применяются  и  на   московскихъ  спартакиадахъ,  на
"строяхъ"  всехъ разновидностей и  типовъ, на Магнитострояхъ литературныхъ и
не  литературныхъ, печатныхъ и  вовсе непечатныхъ и въ сумме {352} мелкихъ и
крупныхъ слагаемыхъ даютъ необозримые массивы  великой всесоюзной Халтуры съ
большой буквы.
     Ключъ  къ  ларчику,  въ   которомъ  были   запрятаны  успехи,  увы,  не
состоявшейся ББКовской  халтуры, будетъ открывать много советскихъ ларчиковъ
вообще. Не знаю, будетъ ли это интересно,  но  поучительно будетъ во всякомъ
случае.
     Спартакиада  была назначена на 15 августа, и читатель, неискушенный  въ
советской технике, можетъ меня  спросить: какимъ это образомъ собирался я за
эти полтора-два  месяца извлечь изъ пустого  места и массы, и  энтузиазмъ, и
рекорды, и прочее. И  неискушенному въ советской технике читателю я  отвечу,
даже и не извиняясь за откровенность:
     -- Точно такъ же, какъ я извлекалъ ихъ на Всесоюзной спартакиаде, точно
такъ  же, какъ  эти предметы первой советской  необходимости  извлекаются по
всей Советской России вообще.
     На   воле  есть  несколько  сотенъ  хорошо  оплачиваемыхъ  и  питаемыхъ
профессионаловъ  (рекорды), несколько тысячъ  кое-какъ подкармливаемыхъ,  но
хорошо  натренированныхъ  въ   "организационномъ  отношении"   комсомольцевъ
(энтузиазмъ)  и  десятки  тысячъ всякой  публики, вроде  осоавиахимовцевъ  и
прочаго,   которые   по  соответствующему  приказу  могутъ   воплотиться  въ
соответствующую  массу въ  любой  моментъ  и  по  любому  решительно поводу:
спартакиада, процессъ вредителей,  приездъ Горькаго, встреча короля Амманулы
и пр. Поводъ не играетъ никакой роли. Важенъ приказъ.
     У  меня  для рекордовъ будетъ 5-6 десятковъ людей, которыхъ я помещу въ
этотъ курортный баракъ въ Вичке, которые будутъ тамъ жрать такъ, какъ имъ на
воле и не  снилось (Успенский эту жратву дастъ, и у меня ни одинъ каптеръ не
сопретъ ни  одной  копейки),  которые  будутъ  есть,  спать, тренироваться и
бо