вшияся коллективизированныя  деревушки, опустелые
дворы единоличниковъ. Но шоссе -- пусто, мертво.  Впрочемъ,  особой жизни не
видать и въ деревушкахъ -- много людей отсюда повысылали...
     Проезжаемъ   тихий,  уездный   и  тоже   какъ-то  опустелый   городишко
Повенецъ...   Автобусъ   подходитъ   къ   повенецкому   затону   знаменитаго
Беломорско-Балтийскаго канала.
     Я ожидалъ увидеть здесь кое-какое оживление: пароходы, баржи, плоты. Но
затонъ  -- пустъ. У пристани  стоитъ  потертый  моторный катеръ, на  который
пересаживается двое  пассажировъ  нашего автобуса: я  и  какой-то  инженеръ.
Катеръ, натужно пыхтя, тащится на северъ.
     Я сижу на  носу катера, зябко поднявъ воротникъ своей кожанки, и смотрю
кругомъ.  Совершенно  пусто.  Ни  судна,  ни бревна. Тихо,  пусто,  холодно,
мертво. Кругомъ озеръ и  протоковъ, по  которымъ  проходитъ  каналъ, тянется
дремучий,  заболоченный, непроходимый лесъ. Надъ далями стоитъ сизый  туманъ
болотныхъ  испарений...  На берегахъ  -- ни  одной  живой души, ни  избы, ни
печного дыма -- ничего.
     А еще годъ тому назадъ здесь скрежетали  экскаваторы, бухалъ аммоналъ и
стотысячныя  армии  людей копошились  въ  этихъ  трясинахъ,  строя монументъ
товарищу Сталину. Сейчасъ эти армии  куда-то  ушли  --  на БАМ,  въ Сиблагъ,
Дмитлагъ  и  прочие  лагери,  въ  другия  трясины  --  строить  тамъ  другие
монументы,  оставивъ  здесь, въ  братскихъ  могилахъ  болотъ, целые  корпуса
своихъ  боевыхъ   товарищей.  Сколько  ихъ   --  безвестныхъ   жертвъ  этого
канальскаго     участка     великаго     социалистическаго      наступления.
"Старики"-беломорстроевцы говорятъ -- двести тысячъ. Более компетентные люди
изъ управления ББК говорили: двести не двести, а несколько больше ста тысячъ
людей здесь уложено... имена же ихъ Ты, Господи, веси... Кто узнаетъ  и  кто
будетъ  подсчитывать  эти  тысячи  тоннъ  живого  удобрения,  брошеннаго  въ
карельския  трясины ББК, въ  сибирскую  тайгу  БАМа,  въ  пески Турксиба, въ
каменныя осыпи Чустроя?
     Я вспомнилъ зимния ночи на Днепрострое,  когда леденящий степной ветеръ
вылъ въ обледенелыхъ лесахъ, карьерахъ, котловинахъ, люди валились  съ  ногъ
отъ холода и усталости, падали у покрытыхъ тонкой  ледяной коркой настиловъ;
свирепствовалъ    тифъ,    амбулатории   разрабатывали   способы   массоваго
производства  ампутаций  отмороженныхъ  конечностей;   стаи   собакъ  потомъ
растаскивали  {403} и обгладывали эти  конечности, а  стройка  шла  и день и
ночь, не прерываясь  ни на часъ,  а  въ  газетахъ трубили  о новыхъ мировыхъ
рекордахъ  по кладке  бетона. Я вспомнилъ  Чустрой --  небольшой,  на 40.000
человекъ концентрационный лагерь на реку Чу,  въ средней Азии;  тамъ строили
плотины  для  орошения  360.000  гектаровъ  земли  подъ  плантации индийской
конопли и каучуконосовъ. Вспомнилъ и несколько наивный  вопросъ Юры, который
о Чустрое заданъ былъ въ Дагестане.
     Мы заблудились  въ прибрежныхъ джунгляхъ у станции Берикей, въ верстахъ
въ  50-ти  къ  северу  отъ Дербента.  Эти  джунгли когда-то  были  садами  и
плантациями. Раскулачивание превратило ихъ въ пустыню. Система сбегавшихъ съ
горъ оросительныхъ каналовъ была разрушена, и каналы расплылись въ болота --
разсадники  малярийнаго комара.  Отъ малярии плоскостной  Дагестанъ вымиралъ
почти сплошь.  Но природныя условия  были  те, что и  на  Чустрое:  тотъ  же
климатъ, та же почва...  И Юра задалъ мне  вопросъ: зачемъ собственно нуженъ
Чустрой?..
     А  сметныя ассигнования  на  Чустрой  равнялись восьмистамъ  миллионамъ
рублей. На  Юринъ вопросъ  я  не  нашелъ ответа. Точно такъ же  я не  нашелъ
ответа  и на  мой  вопросъ о томъ,  зачемъ же  строили Беломорско-Балтийский
каналъ. И за что погибло сто тысячъ людей?
     Несколько  позже  я спрашивалъ  людей,  которые  жили на  канале  годъ:
что-нибудь возятъ?  Нетъ, ничего не возятъ. Весной по полой  воде  несколько
миноносцевъ, со снятыми орудиями и машинами, были  протащены на  северъ -- и
больше ничего. Еще  позже я спрашивалъ у  инженеровъ  управления ББК -- такъ
зачемъ  же  строили? Инженеры разводили руками: приказано было. Что-жъ, такъ
просто, для рекорда  и  монумента?  Одинъ  изъ героевъ этой  стройки, бывший
вредитель,  съ похоронной  иронией спросилъ меня:  "а  вы къ  этому  еще  не
привыкли?"
     Нетъ, къ этому я еще не привыкъ. Богъ дастъ, и не привыкну никогда...
     ...Изъ   лесовъ   тянетъ  гнилой,  пронизывающей,   болотной  сыростью.
Начинаетъ накрапывать мелкий, назойливый дождь. Холодно. Пусто. Мертво.
     Мы подъезжаемъ ко "второму Болшеву"...

        ЧОРТОВА КУЧА

     Параллельно  каналу и метрахъ въ трехстахъ  къ востоку отъ него тянется
невысокая  каменная  гряда въ безпорядке набросанныхъ валуновъ, булыжниковъ,
безформенныхъ и  острыхъ  обломковъ гранита. Все это полузасыпано пескомъ  и
похоже   на  какую-то  мостовую   гигантовъ,   развороченную  взрывами   или
землетрясениемъ.
     Если стать  лицомъ къ северу, то слева отъ этой гряды идетъ болотце, по
которому  проложены доски къ пристани, потомъ  -- каналъ  и потомъ  -- снова
болото  и  лесъ...  Справа  --  широкая,  съ  версту,  трясина,  по  которой
привидениями  стелются  промозглые  {404}  карельские  туманы,  словно  души
усопшихъ здесь ББКовскихъ корпусовъ.
     На   вершине  этой  гряды  --  несколько  десятковъ  чахлыхъ  сосенокъ,
обнаженными корнями судорожно вцепившихся въ камень и песокъ,  и десятка два
грубо сколоченныхъ бревенчатыхъ  бараковъ, тщательно  и  плотно  обнесенныхъ
проволочными  заграждениями,  -- это  и  есть "второе  Болшево"  --  "Первая
детская трудовая колония ББК".
     Дождь продолжается. Мои  ноги  скользятъ по  мокрымъ камнямъ --  того и
гляди поскользнешься  и разобьешь себе  черепъ  объ  острые  углы гранитныхъ
осколковъ. Я иду, осторожно балансируя, и думаю: какой  это идиотъ догадался
всадить въ эту гиблую трясинную дыру детскую колонию -- четыре тысячи ребятъ
въ возрасте отъ десяти до семнадцати летъ. Не говоря уже о территорияхъ всей
шестой земной  суши  подвластной Кремлю,  неужели и  на  территории  ББК  не
нашлось менее гиблой дыры?
     Дождь и ветеръ мечутся между  бараками. Сосны шумятъ и скрипятъ. Низкое
и  холодное небо нахлобучилось  почти на ихъ вершины. Мне холодно и  въ моей
основательной  кожанке, а ведь это конецъ июня... По двору колонии,  кое-где
понасыпаны дорожки  изъ гравия. Все остальное завалено гранитными обломками,
мокрыми отъ дождя и скользкими, какъ ледъ...
     ..."Ликвидация  безпризорности" встаетъ передо мною въ какомъ-то новомъ
аспекте... Да -- ихъ здесь ликвидируютъ... Ликвидируютъ, "какъ классъ".

        "И никто не узнаетъ,
        Где могилка моя".

     Не узнаетъ, действительно, никто...

        НАЧАЛЬСТВО

     Я   иду   разыскивать   начальника  колонии  и,  къ   крайнему   своему
неудовольствию,  узнаю,  что  этимъ  начальникомъ  является  тов.  Видеманъ,
переброшенный сюда изъ ликвидированнаго подпорожскаго отделения ББК.
     Тамъ,  въ  Подпорожьи, я,  и  не безъ успеха,  старался  съ  товарищемъ
Видеманомъ  никакого   дела  не  иметь.   Видеманъ  принадлежалъ   къ  числу
начинающихъ преуспевать советскихъ администраторовъ и переживалъ свои первые
и наиболее бурные  припадки  административнаго восторга. Административный же
восторгъ въ условияхъ лагерной жизни подобенъ той пушке, сорвавшейся въ бурю
съ  привязи и тупо мечущейся по палубе фрегата, которую  описываетъ  Викторъ
Гюго.
     Видеманъ  не только могъ цапнуть  человека за икру, какъ  это, скажемъ,
делалъ  Стародубцевъ,  онъ могъ  цапнуть  человека  и за горло,  какъ могли,
напримеръ, Якименко  и  Успенский.  Но онъ еще не понималъ, какъ  понимали и
Якименко и  Успенский,  что  цапать  зря  и  не  стоитъ,  и  невыгодно.  Эта
возможность была для Видемана еще  относительно  нова: ощущение чужого горла
въ {405} своихъ зубахъ, вероятно, еще волновало его... А можетъ быть, просто
тренировка административныхъ челюстей?
     Все  эти  соображения  могли  бы  служить  некоторымъ  психологическимъ
объяснениемъ административнаго характера тов.  Видемана, но съ  моей стороны
было бы неискренностью утверждать, что меня  тянуло къ встрече  съ  нимъ.  Я
ругательски ругалъ себя, что, не спросясь броду,  сунулся  въ эту колонию...
Правда,  откуда  мне могло  придти  въ  голову,  что здесь  я  встречусь  съ
товарищемъ Видеманомъ. Правда  и то, что въ  моемъ  сегодняшнемъ положении я
теоретически былъ  за пределами  досягаемости  административной  хватки тов.
Видемана: за всякия поползновения по  моему адресу  его Успенский по головке
бы не  погладилъ.  Но за всемъ  этимъ  оставались кое-какия "но"... О  моихъ
делахъ и отношенияхъ съ Успенскимъ Видеманъ и понятия не имеетъ, и если бы я
сталъ разсказывать ему, какъ мы съ Успенскимъ въ голомъ виде пили коньякъ на
водной станции,  Видеманъ бы  счелъ  меня за  неслыханнаго враля...  Дальше:
Медгора -- далеко. Въ колонии Видеманъ полный хозяинъ, какъ некий феодальный
вассалъ,  имеющий  въ  своемъ  распоряжении свои  собственныя  подземелья  и
погреба для консервирования  въ  оныхъ  непотрафившихъ ему дядей. А  мне  до
побега осталось меньше месяца... Какъ-то выходитъ нехорошо...
     Конечно,  хватать  меня  за горло  Видеману  какъ будто нетъ решительно
никакого ни повода, ни расчета, но въ томъ-то  и  дело, что  онъ это  можетъ
сделать решительно безъ всякаго повода и расчета, просто отъ избытка власти,
отъ того, что у него,  такъ  сказать, административно  чешутся зубы... Вамъ,
вероятно,  известно  ощущение, когда  очень зубастый,  но  еще весьма  плохо
дисциплинированный песъ, рыча, обнюхиваетъ вашу икру. Можетъ быть, и нетъ, а
можетъ быть, и цапнетъ. Если цапнетъ, хозяинъ его вздуетъ,  но вашей-то икре
какое отъ этого утешение?
     Въ Подпорожьи люди отъ Видемана летели клочьями  во все стороны: кто на
БАМ, кто  въ  ШИЗО, кто на Лесную  Речку. Я избралъ себе сравнительно благую
часть --  старался обходичь  Видемана издали. Моимъ единственнымъ личнымъ съ
нимъ столкновениемъ я обязанъ былъ Надежде Константиновне.
     Видеманъ  въ какой-то  бумажке употребилъ терминъ "предговорение". Онъ,
видимо,  находился  въ  сравнительно  сытомъ  настроении   духа,  и  Надежда
Константиновна рискнула вступить въ некую лингвистическую дискуссию:  такого
де  слова  въ русскомъ языке  нетъ. Видеманъ  сказалъ: нетъ,  есть.  Надежда
Константиновна  сдуру сказала,  что  вотъ  у нея  работаетъ некий  писатель,
сиречь я,  у него-де можно  спросить, какъ у специалиста. Я былъ  вызванъ въ
качестве эксперта.
     Видеманъ сиделъ, развалившись  въ кресле,  и  рычалъ вполне добродушно.
Вопросъ же былъ поставленъ, такъ сказать, дипломатически:
     --  Такъ что-жъ,  по  вашему, такого слова,  какъ  "предговорение",  въ
русскомъ языке нетъ?
     -- Нетъ, -- сглупилъ я. {406}
     -- А по моему, есть, -- заоралъ Видеманъ. -- А еще писатель. Убирайтесь
вонъ. Такихъ не даромъ сюда сажаютъ...
     Нетъ,  Богъ ужъ  съ ними, съ Видеманомъ,  съ лингвистикой, съ  русскимъ
языкомъ и съ прочими дискуссионными проблемами.  Блаженъ мужъ, иже не иде на
советъ нечестивыхъ и съ оными нечестивыми не дискуссируетъ...

        ___

     А  тутъ дискуссировать,  видимо, придется.  Съ одной  стороны, конечно,
житья моего въ  советской райской  долине  или  житья моего  вообще осталось
меньше месяца, и чорта ли мне ввязываться въ дискуссию, которая этотъ месяцъ
можетъ растянуть на годы.
     А съ  другой стороны, старый, откормленный всякой буржуазной культурой,
интеллигентский червякъ  сосетъ где-то подъ ложечкой и талдычитъ о томъ, что
не могу же я уехать  изъ этой вонючей, вымощенной преисподними  булыжниками,
цынготной дыры и не сделать ничего, чтобы убрать изъ этой дыры четыре тысячи
заживо погребенныхъ въ ней ребятъ. Ведь это же дети, чортъ возьми!.. Правда,
они воры,  въ чемъ я черезъ  часъ убедился еще одинъ, совершенно  лишний для
меня, разъ; правда, они  алкоголики, жулики,  кандидаты въ  профессиональные
преступники, но ведь это все-таки дети,  чортъ побери. Разве они виноваты въ
томъ, что революция  разстреляла ихъ  отцовъ, уморила голодомъ  ихъ матерей,
выбросила  ихъ  на улицу, где  имъ  оставалось  или умирать  съ голоду, какъ
умерли миллионы ихъ братьевъ и сестеръ, или идти воровать. Разве этого всего
не  могло  быть,  напримеръ  съ  моимъ сыномъ,  если  бы  въ свое  время  не
подвернулся Шпигель и изъ одесской чеки мы съ женой не выскочили бы живьемъ?
Разве они, эти дети, виноваты въ томъ, что партия  проводитъ коллективизацию
деревни,  что   партия  объявила  безпризорность  ликвидированной,  что   на
семнадцатомъ  году существования  социалистическаго  рая  ихъ решили  убрать
куда-нибудь подальше отъ постороннихъ  глазъ -- вотъ и убрали. Убрали на эту
чортову кучу, въ приполярныя трясины, въ цынгу, туберкулезъ.
     Я представилъ себе  безконечныя  полярныя  ночи надъ  этими оплетенными
колючей  проволокой  бараками  --  и  стало  жутко.  Да,  здесь-то  ужъ  эту
безпризорность ликвидируютъ въ  корне.  Сюда-то ужъ мистера Бернарда Шоу  не
повезутъ...
     ...Я чувствую, что червякъ одолеваетъ и что дискуссировать придется...

        ТРУДОВОЙ ПЕЙЗАЖЪ

     Но Видемана здесь нетъ. Онъ, оказывается, въ колонии не живетъ: климатъ
неподходящий. Его  резиденция находится  где-то  въ  десяти  верстахъ.  Темъ
лучше: можно будетъ подготовиться къ дискуссии, а кстати и поесть.
     Брожу по  скользкимъ камнямъ колонии. Дождь пересталъ. {407}  Въ дырахъ
между  камнями заседаютъ небольшия группы ребятъ. Они, точно индейцы  трубку
мира,  тянутъ махорочныя  козьи  ножки,  обходящия всю  компанию.  Хлеба  въ
колонии  мало,  но  махорку  даютъ.   Другие  режутся  въ  неизвестныя   мне
безпризорныя игры  съ монетами и камушками. Это, какъ я узналъ впоследствии,
проигрываются пайки или, по местному, "птюшки".
     Ребята --  босые,  не очень оборванные и более или менее умытые. Я  ужъ
такъ  привыкъ видеть  безпризорныя  лица,  вымазанныя всевозможными  сортами
грязи   и   сажи,   что   эти  умытыя  рожицы  производятъ  какое-то   особо
отвратительное  впечатление: весь  порокъ  и вся  гниль городского дна,  все
разнообразие   сексуальныхъ  извращений  преждевременной  зрелости,  скрытыя
раньше слоемъ грязи, теперь выступаютъ съ угнетающей четкостью...
     Ребята откуда-то уже услышали,  что приехалъ инструкторъ физкультуры, и
сбегаются ко мне -- кто съ заискивающей  на всякий случай улыбочкой,  кто съ
наглой  развязностью. Сыплются вопросы.  Хриплые, но все же детские  голоса.
Липкия, проворный детския руки съ непостижимой ловкостью обшариваютъ все мои
карманы, и пока я успеваю спохватиться,  изъ этихъ кармановъ  исчезаетъ все:
махорка, спички, носовой платокъ...
     Когда это они успели такъ насобачиться? Ведь это все новые безпризорные
призывы,  призыва 1929-31  годовъ.  Я потомъ  узналъ,  что  есть  и  ребята,
попавшие въ  безпризорники и въ  нынешнемъ  году: источникъ, оказывается, не
изсякаетъ.
     Отрядъ самоохраны (собственный детский Вохръ) и штуки  две воспитателей
волокутъ за ноги и  за голову  какого-то крепко  связаннаго "пацана". Пацанъ
визжитъ такъ,  какъ  будто его  не  только  собираются, а и въ  самомъ  деле
режутъ.  Ничьего внимания это  не  привлекаетъ  --  обычная история,  пацана
тащатъ въ изоляторъ.
     Я  отправляюсь  въ  "штабъ".   Огромная  комната  бревенчатаго   барака
переполнена ребятами,  которые то греются у печки, то  тянутъ собачьи ножки,
то  флегматически выискиваютъ вшей,  то  такъ  просто галдятъ.  Матъ  стоитъ
необычайный.
     За  столомъ сидитъ некто -- я узнаю  въ немъ товарища Полюдова, который
въ  свое время  заведывалъ  культурно-воспитательной  частью въ  Подпорожьи.
Полюдовъ  творитъ  судъ  --  пытается   установить  виновниковъ   фабрикации
несколькихъ колодъ картъ. Вещественныя доказательства лежатъ передъ нимъ  на
столе -- отпечатанныя шаблономъ карты изъ вырванныхъ листовъ. Подозреваемыхъ
-- штукъ десять. Они  стоятъ подъ  конвоемъ  самоохраны, клянутся и  божатся
наперебой --  галдежъ  стоитъ  несусветимый.  У Полюдова --  очумелое лицо и
воспаленное отъ махорки и безсонницы глаза. Онъ здесь -- помощникъ Видемана.
Я  пока что достаю у него талонъ на обедъ  въ вольнонаемной столовой и ухожу
изъ штаба, обшариваемый глазами и руками безпризорниковъ; но мои карманы все
равно пусты -- пусть обшариваютъ. {408}

        ИДЕАЛИСТЪ

     На ночлегъ я отправляюсь въ клубъ. Клубъ -- огромное бревенчатое здание
съ большимъ  зрительнымъ заломъ,  съ  библиотекой и съ полдюжиной совершенно
пустыхъ   клубныхъ  комнатъ.   Заведующий   клубомъ  --  завклубъ,  высокий,
истощенный малый, летъ 26-ти, встречаетъ меня, какъ родного:
     --  Ну,  слава  Богу,  голубчикъ,  что  вы,  наконецъ,  приехали.  Хоть
чемъ-нибудь ребятъ займете... Вы поймите,  здесь на  этой чертовой куче, имъ
решительно нечего делать: мастерскихъ нетъ, школы нетъ,  учебниковъ нетъ, ни
черта  нетъ. Даже детскихъ книгъ въ  библиотеке  ни одной. Играть имъ негде,
сами видите, камни и  болото, а въ лесъ вохровцы не  пускаютъ. Знаете, здесь
эти ребята разлагаются такъ, какъ и на воле не разлагались. Подумайте только
-- четыре тысячи ребятъ запиханы въ одну яму и делать имъ нечего совершенно.
     Я разочаровываю завклуба:  я приехалъ  такъ, мимоходомъ,  на день  два,
посмотреть,  что  здесь  вообще можно  сделать.  Завклубъ  хватаетъ меня  за
пуговицу моей кожанки.
     -- Послушайте, ведь вы же интеллигентный человекъ...
     Я уже  знаю напередъ, чемъ кончится тирада,  начатая съ интеллигентнаго
человека... Я  -- "интеллигентный человекъ", -- следовательно,  и  я обязанъ
отдать свои  нервы, здоровье, а  если понадобится, и шкуру для  заплатывания
безконечныхъ   дыръ   советской  действительности.   Я  --   "интеллигентный
человекъ",  -- следовательно, по  своей  основной профессии  я долженъ  быть
великомученикомъ   и   страстотерпцемъ,   я   долженъ   застрять   въ   этой
фантастической  трясинной  дыре  и   отдать  свою   шкуру  на   заплаты,  на
коллективизацию деревни,  на безпризорность  и на ея "ликвидацию". Только на
заплату  дыръ  --  ибо  больше  сделать  нельзя  ничего.  Но  вотъ  съ  этой
"интеллигентской"  точки зрения, въ сущности, важенъ не столько  результатъ,
сколько, такъ сказать, жертвенность...
     ...Я его знаю  хорошо, этого завклуба.  Это онъ -- вотъ этакий завклубъ
-- геологъ, ботаникъ, фольклористъ, ихтиологъ и, Богъ  его знаетъ,  кто еще,
въ  сотняхъ  тысячъ экземпляровъ  растекается по всему лицу  земли  русской,
сгораетъ отъ недоедания,  цынги,  туберкулеза,  малярии,  строитъ  тоненькую
паутинку  культурной  работы,  то  сдуваемую  легкимъ  дыханиемъ  советскихъ
Пришибеевыхъ всякаго рода, то ликвидируемую на корню чрезвычайкой, попадаетъ
въ концлагери, въ тюрьмы, подъ разстрелъ -- но все-таки строитъ...
     Я уже  его видалъ -- этого завклуба -- и на горныхъ пастбищахъ  Памира,
где онъ выводитъ  тонкорунную  овцу, и въ  малярийныхъ дырахъ Дагестана, где
онъ  добываетъ  пробный  иодъ  изъ  каспийскихъ  водорослей, и  въ  ущельяхъ
Сванетии,  где онъ  занимается  раскрепощениемъ женщины,  и  въ  украинскихъ
колхозахъ, где онъ прививаетъ культуру топинамбура, и въ лабораторияхъ ЦАГИ,
где онъ изучаетъ обтекаемость авиационныхъ бомбъ.
     Потомъ   тонкорунныя   овцы   гибнутъ    отъ   безкормицы,   сванетская
раскрепощенная женщина -- отъ голоду, топинамбуръ  не {409} хочетъ  расти на
раскулаченныхъ почвахъ,  где не выдерживаетъ ко всему  привыкшая картошка...
Авиабомбами сметаютъ  съ лица земли целые  районы  "кулаковъ" -- дети  этихъ
кулаковъ попадаютъ  вотъ сюда  -- и  сказка  про  краснаго бычка  начинается
сначала.
     Но кое-что  остается.  Все-таки  кое-что  остается. Кровь  праведниковъ
никогда не пропадаетъ совсемъ ужъ зря.
     И я -- конфужусь передъ этимъ  завклубомъ. И вотъ -- знаю же я, что  на
заплатывание  дыръ,  прорванныхъ  рогами этого  краенаго  быка,