помоложе...  Да,  не  повезло...  Влипли...  Ну  что-жъ,  давайте,
дербалызнемъ... За  вашихъ внуковъ. А?  За моихъ?  -- За  моихъ не стоитъ --
пропащее дело...
     Выпивъ свою плошку, Чекалинъ  неровными шагами направился къ кровати  и
снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ.
     -- Нетъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу -- категорически. Хватить --
по литру на брата. А мне завтра работать.
     -- Ни  черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ -- эшелоновъ больше не
приму.
     -- Нетъ, нужно идти.
     -- А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся.
     -- Отпадаетъ. Увидитъ  кто-нибудь  днемъ,  что  я  отъ  васъ  вышелъ --
получится нехорошо.
     -- Да, это верно... Вотъ сволочная жизнь пошла...
     -- Такъ вы же и постарались ее сволочной сделать...
     --  Это  не  я.  Это  эпоха...  Что  я? Такую  жизнь  сделали миллионы.
Сволочная  жизнь...  --  Ну --  ужъ немного  ее и  осталось.  Такъ  все-таки
уходите? Жаль.
     Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери.
     -- Насчетъ социалистовъ -- вы извините, что я такъ крылъ.
     -- А мне что? Я не социалистъ. {186}
     -- Ахъ,  да,  я и  забылъ... Да  все равно --  теперь  все  къ чертовой
матери. И социалисты, и не социалисты...
     -- Ахъ, да, постойте, -- вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ
комнату. Я остановился въ некоторой нерешимости... Черезъ полминуты Чекалинъ
вышелъ  съ чемъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ
моего бушлата.
     -- Это икра, -- объяснилъ онъ. -- Для  парнишки вашего. Нетъ, ужъ вы не
отказывайтесь... Такъ  сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои -- уже къ
чортовой матери. Стойте, я вамъ посвечу.
     -- Не надо -- увидятъ...
     -- Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла...
     На дворе выла все та же вьюга. Ветеръ резко захлопнулъ дверь за мной. Я
постоялъ на  крыльце, подставляя свое лицо  освежающимъ порывамъ  мятели. Къ
галлерее жертвъ коммунистической мясорубки  прибавился еще одинъ  экспонатъ:
товарищъ  Чекалинъ  --  стершийся  и  проржавевший  отъ крови  винтикъ  этой
безпримерной въ истории машины.

        ПРОФЕССОРЪ БУТЬКО

     Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней
и  сугробовъ. Потомъ  изъ-за  пригорка показались освещенныя окна  УРЧ. Наша
импровизированная электростанция  работала всю ночь,  и  въ  последние  ночи
работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянския избы тока не
получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы  зайти
на станцию и  сказать, чтобы люди  пошли спать. Но  раньше нужно посмотреть,
что съ Юрой.
     Дверь  въ УРЧ  была  заперта.  Я  постучалъ. Дверь  открылъ  профессоръ
Бутько,  тотъ самый профессоръ "рефлексологии",  о которомъ я  уже говорилъ.
Недели две тому назадъ  онъ добился некотораго  повышения  -- былъ назначенъ
уборщикомъ.  Это  была  "профессия физическаго труда"  и,  въ  числе прочихъ
преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлеба въ день.
     Въ первой комнате УРЧ света не  было, но  ярко пылала печка. Профессоръ
стоялъ передо мной въ одномъ  рваномъ пиджаке и съ  кочергой въ руке.  Видно
было, что онъ  только что  сиделъ  у печки и думалъ какия-то невеселыя думы.
Его свисающия  внизъ  хохлацкие  усы  придавали  ему  видъ  какой-то  унылой
безнадежности.
     -- Пришли потрудиться? -- спросилъ онъ съ некоторой иронией.
     -- Нетъ, хочу посмотреть, что тамъ съ сыномъ.
     -- Спитъ. Только дюже голову себе где-то расквасилъ.
     Я съ безпокойствомъ прошелъ въ соседнюю  комнату. Юра  спалъ. Изголовье
лежанки было  вымазано кровью: очевидно  моя  папиросная бумага  отклеилась.
Голова  Юры  была обвязана чемъ-то  вроде  полотенца,  а  на  ногахъ  лежалъ
бушлатъ: ясно  --  бушлатъ  профессора Бутько.  А профессоръ  Бутько, вместо
того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать
{187}  холодно, а никакого другого суррогата одеяла у Бутько нетъ. Мне стало
стыдно.
     До  очень недавняго  времени  профессоръ Бутько былъ,  по  его словамъ,
преподавателемъ  провинциальной  средней   школы  (девятилетки).  Въ   эпоху
украинизации  и  "выдвижения  новыхъ  научныхъ  кадровъ"  его  произвели  въ
профессора,  что на Советской Руси делается очень легко, беззаботно и никого
ни  къ чему не обязываетъ. Въ Каменецъ-Подольскомъ педагогическомъ институте
онъ преподавалъ ту, не очень ярко очерченную  дисциплину, которая называется
рефлексологией. Въ  нее, по  мере  надобности,  впихиваютъ и  педагогику,  и
профессиональный  отборъ,  и  остатки  разгромленной   и  перекочевавшей  въ
подполье психологии, и многое  другое. И профессуру,  и украинизацию  Бутько
принялъ какъ-то слишкомъ всерьезъ, не разглядевъ за всей этой волынкой самой
прозаической и довольно банальной советской халтуры.
     Когда политическая  надобность  въ украинизации  миновала  и лозунгъ  о
"культурахъ национальныхъ -- по форме и пролетарскихъ  -- по  существу" былъ
выброшенъ  въ очередную  помойную яму -- профессоръ  Бутько, вкупе  съ очень
многими  коллегами  своими, поехалъ въ концлагерь -- на пять летъ и съ очень
скверной статьей  о шпионаже (58, пунктъ 6). Семью  его выслали  куда-то  въ
Сибирь, не въ концлагерь, а просто такъ: делай,  что  хочешь. Туда  же после
отбытия срока предстояло поехать и самому Бутько, видимо, на вечныя времена:
живи, дескать,  и  плодись, а на Украину и носа  не  показывай.  Перспектива
никогда больше  не увидать своей  родины угнетала Бутько  больше, чемъ  пять
летъ концлагеря.
     Профессоръ Бутько,  какъ и очень многое  изъ самостийныхъ малыхъ  сихъ,
былъ  твердо  убежденъ въ томъ,  что  Украину  разорили, а  его  выслали  въ
концлагерь не  большевики,  а  "кацапы".  На эту  тему мы  съ  нимъ  какъ-то
спорили,  и  я  сказалъ  ему,  что  я  прежде  всего  никакъ  не  кацапъ,  а
стопроцентный белоруссъ, что я очень радъ, что меня  учили русскому языку, а
не белорусской мове, что  Пушкина  не заменяли  Янкой  Купалой и  просторовъ
Империи -- уезднымъ  патриотизмомъ  "съ сеймомъ  у Вильни, або у Минску",  и
что,  въ результате всего этого, я не выросъ такимъ олухомъ Царя  Небеснаго,
какъ хотя бы тотъ же профессоръ Бутько.
     Не  люблю  я,  грешный  человекъ,  всехъ  этихъ  культуръ  местечковаго
масштаба, всехъ  этихъ попытокъ разодрать общерусскую культуру --  какая она
ни на есть -- въ клочки всякихъ  кисло-капустянскихъ сепаратизмовъ. Но фраза
объ олухе Царя Небеснаго была сказана и глупо, и грубо. Глупо --  потому что
проф. Бутько, какъ  онъ  ни старался этого скрыть, былъ воспитанъ на томъ же
Пушкине,  грубо  потому, что олухомъ Царя Небеснаго Бутько, конечно, не былъ
--  онъ былъ просто провинциальнымъ романтикомъ. Но  въ каторжной обстановке
УРЧ  и  прочаго не всегда хватало  силъ удержать свои нервы въ  узде. Бутько
обиделся -- и онъ былъ правъ. Я не извинился  -- и я былъ неправъ. Дальше --
пошло еще хуже. А вотъ -- сидитъ человекъ и не спитъ -- потому, что прикрылъ
своимъ бушлатомъ кацапскаго юношу. {188}
     -- Зачемъ же вы это,  товарищъ Бутько? Возьмите свой  бушлатъ. Я сбегаю
въ палатку и принесу одеяло...
     --  Да  не стоитъ.  Уже развидняться скоро будетъ. Вотъ сижу у печки  и
греюсь... Хотите въ компанию?
     Спать  мне  не  хотелось.  И  отъ  необычнаго  возбуждения,  вызваннаго
коньякомъ и разговоромъ  съ Чекалинымъ, и отъ дикой нервной взвинченности, и
отъ  предчувствия  жестокой  нервной  реакции после этихъ недель  безмернаго
нервнаго напряжения.
     Мы уселись у печки. Бутько съ недоумениемъ повелъ  носомъ. Я полезъ  въ
карманъ за махоркой. Махорки не оказалось: вотъ досада -- вероятно, забылъ у
Чекалина.  А  можетъ  быть, затесалась  подъ  свертокъ  съ  икрой.  Вытащилъ
свертокъ. Газетная бумага разлезлась, и сквозь ея дыры виднелись комки икры.
Подъ икрой  оказался еще одинъ неожиданный подарокъ Чекалина -- три  коробки
папиросъ "Тройка", которыя продаются  только  въ самыхъ  привиллегированныхъ
"распределителяхъ" и по цене двадцать штукъ -- семь съ полтиной. Я протянулъ
Бутько папиросы. Въ его глазахъ  стояло подозрительное недоумение. Онъ взялъ
папиросу и нерешительно спросилъ:
     -- И где-жъ это вы, И. Л., такъ наклюкались?
     -- А что, заметно?
     --  Что-бъ  очень --  такъ нетъ.  А  духъ  идетъ. Духъ,  нужно сказать,
добрый, вроде какъ коньякъ?
     -- Коньякъ.
     Бутько вздохнулъ.
     -- А все потому, что вы  --  великодержавный  шовинистъ. Свой своему --
поневоле братъ. Все вы москали  -- империалисты: и большевики, и меньшевики,
и монархисты, и кто его знаетъ, кто еще. Это у васъ въ крови.
     --  Я ведь  вамъ  говорилъ,  что  великорусской  крови у  меня ни капли
нетъ...
     -- Значитъ -- заразились. Империализмъ -- онъ прилипчивый.
     --  Летописецъ писалъ  о славянахъ, что они любятъ  "жить розно".  Вотъ
это, пожалуй, -- въ крови. Можете вы себе представить немца, воюющаго изъ-за
какой-нибудь  баварской самостийности? А  ведь языкъ баварскаго и  прусскаго
крестьянина отличаются больше, чемъ языкъ великорусскаго и украинскаго.
     -- Что хорошаго въ томъ, что Пруссия задавила всю Германию?
     -- Для  насъ -- ничего. Есть рискъ, что, скажемъ, Украину слопаютъ такъ
же, какъ въ свое время слопали полабскихъ и другихъ прочихъ славянъ.
     -- Разъ ужъ такое дело -- пусть лучше немцы лопаютъ.  Мы  при нихъ,  по
крайней мере,  не  будемъ  голодать, да по  лагерямъ  сидеть. Для  насъ ваши
кацапы -- хуже татарскаго нашествия. И при Батые такъ не было.
     -- Разве при царскомъ режиме кто-нибудь на Украине голодалъ?
     -- Голодать -- не голодалъ, а давили нашъ народъ, душили нашу культуру.
Это у васъ въ крови, -- съ хохлацкимъ упрямствомъ {189} повторялъ Бутько. --
Не васъ лично, вы ренегатъ, отщепенецъ отъ своего народа.
     Я вспомнилъ о бушлате и сдержался...
     -- Будетъ,  Тарасъ Яковлевичъ, говорить такъ: вотъ у меня въ Белоруссии
живутъ  мои родичи  --  крестьяне. Если я считаю, что вотъ лично мне русская
культура --  общерусская культура, включая  сюда и Гоголя, -- открыла дорогу
въ широкий миръ -- почему я не  имею права желать  той же дороги и для моихъ
родичей... Я часто и подолгу живалъ въ белорусской деревне, и мне  никогда и
въ  голову  не приходило, что мои  родичи  -- не  русские. И  имъ -- тоже. Я
провелъ летъ  шесть на Украине -- и  сколько разъ  мне  случалось переводить
украинскимъ   крестьянамъ  газеты   и   правительственныя   распоряжения  съ
украинскаго языка на русский -- на русскомъ имъ было понятнее.
     -- Ну, ужъ это вы, И. Л., заливаете.
     -- Не  заливаю. Самъ  Скрыпникъ  принужденъ  былъ  чистить оффициальный
украинский  языкъ  отъ   галлицизмомъ,  которые  на  Украине  никому,  кроме
специалистовъ, непонятны. Ведь это не языкъ Шевченки.
     -- Конечно,  разве подъ московской  властью могъ развиваться украинский
языкъ?
     --  Могъ  ли  или  не  могъ -- это дело  шестнадцатое...  А  сейчасъ  и
белорусская, и украинская самостийность  имеютъ  въ сущности  одинъ,  правда
невысказываемый,   можетъ  быть,  даже   и   неосознанный   доводъ:  сколько
министерскихъ постовъ будетъ  организовано  для людей,  которые,  по  своему
масштабу, на общерусский министерский постъ никакъ претендовать не могутъ...
А   мужику  --  белорусскому  и  украинскому  --  эти  лишние  министерские,
посольские и  генеральские посты ни на какого чорта не нужны. Онъ за вами не
пойдетъ. Опытъ  былъ. Кто пошелъ во имя самостийности  за Петлюрой? Никто не
пошелъ.  Такъ  и  остались:  "въ вагоне  --  директория, а  подъ вагономъ --
территория".
     -- Сейчасъ пойдутъ все.
     -- Пойдутъ. Но не противъ кацаповъ, а противъ большевиковъ.
     -- Пойдутъ противъ Москвы.
     --  Противъ  Москвы  сейчасъ  пойдутъ.  Противъ  русскаго  языка --  не
пойдутъ. Вотъ и сейчасъ украинский  мужикъ  учиться по-украински не  хочетъ,
говоритъ,  что большевики  нарочно не учатъ  его "паньской мове",  чтобы онъ
мужикомъ и остался.
     -- Народъ еще не сознателенъ.
     --  До  чего  это  все  вы сознательные -- и большевики,  и украинцы, и
меньшевики, и эсэры. Все вы  великолепно сознаете, что нужно  мужику -- вотъ
только онъ самъ ничего не сознаетъ. Вотъ еще -- тоже сознательный дядя... (Я
хотелъ было  сказать  о  Чекалине,  но  во  время  спохватился)...  Что  ужъ
"сознательнее" коммунистовъ. Они,  правда, опустошатъ  страну,  но ведь  это
делается  не  какъ-нибудь,  а  на  базе  самой  современной,  самой  научной
социологической теории...
     -- А вы не кирпичитесь.
     --  Какъ это не  кирпичиться... Сидимъ  мы  съ  вами,  слава {190} тебе
Господи, въ  концлагере --  такъ намъ-то  есть изъ-за чего  кирпичиться... И
если ужъ здесь мы не поумнеемъ, не разучимся  "жить розно", такъ насъ всякая
сволочь будетъ по концлагерямъ таскать... Любители найдутся...
     --  Если вы доберетесь  до  власти  -- вы тоже будете  въ  числе  этихъ
любителей.
     --  Я --  не буду. Говорите на какомъ хотите языке и  не мешайте никому
говорить на какомъ онъ хочетъ. Вотъ и все.
     -- Это не  подходитъ... Въ Москве говорите  -- на  какомъ хотите.  А на
Украине -- только по-украински.
     -- Значитъ, -- нужно заставить?
     -- Да, на первое время нужно заставить.
     -- Большевики тоже -- "на первое время заставляютъ".
     -- Мы боремся за свое, за свою  хату. Въ вашей  хате делайте,  что вамъ
угодно, а въ нашу -- не лезьте...
     -- А въ чьей хате жилъ Гоголь?
     -- Гоголь -- тоже ренегатъ, -- угрюмо сказалъ Бутько.
     Дискуссия была и ненужной, и безнадежной... Бутько  --  тоже одинъ  изъ
"мучениковъ идеи",  изъ техъ, кто во имя идеи  подставляютъ свою голову, а о
чужихъ --  уже и говорить не стоитъ. Но Бутько еще не дошелъ до чекалинскаго
прозрения.  Ему  еще  не случалось быть  победителемъ,  и для него  грядущая
самостийность -- такой же рай земной, какимъ въ свое время была для Чекалина
"победа трудящихся классовъ".
     -- Разве при какомъ угодно  строе самостоятельной Украины возможно было
бы то, что тамъ делается сейчасъ? -- сурово спросилъ  Бутько. -- Украина для
всехъ васъ это  только хинтерляндъ  для вашей империи,  белой или красной --
это все  равно.  Конечно,  того, что у насъ  делаетъ  красный  империализмъ,
царскому  и  въ  голову не  приходило... Нетъ,  съ Москвой  своей  судьбы мы
связывать не  хотимъ. Слишкомъ  дорого  стоитъ... Нетъ,  России --  съ  насъ
хватитъ.  Мы  получили отъ  нея крепостное право, на нашемъ хлебе  строилась
царская империя,  а теперь  строится сталинская.  Хватитъ.  Буде. У насъ, на
Украине, теперь уже и песенъ не спеваютъ... Такъ.  А нашъ народъ --  кто  въ
Сибири, кто тутъ, въ лагере, кто на томъ свете...
     Въ голосе Бутько была великая любовь  къ своей родине и великая боль за
ея нынешния судьбы. Мне было жаль Бутько -- но чемъ его утешить?..
     --  И въ  лагеряхъ,  и  на  томъ свете  -- не  одни  украинцы.  Тамъ  и
ярославцы, и сибиряки, и белоруссы...
     Но Бутько какъ будто и не слыхалъ моихъ словъ...
     --  А  у насъ  сейчасъ  степи  цветутъ...  --  сказалъ  онъ,  глядя  на
догорающий огонь печки...
     Да, ведь,  начало марта.  Я  вспомнилъ о  степяхъ --  оне действительно
сейчасъ начинаютъ цвести. А здесь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть
на часъ уснуть...
     -- Да,  такое дело, И. Л., -- сказалъ Бутько. -- Наши споры -- недолгие
споры. Все  равно -- все  въ одинъ гробъ  ляжемъ -- и хохолъ,  и москаль,  и
жидъ... И даже не въ гробъ, а такъ, просто въ общую яму. {191}

--------
        ЛИКВИДАЦиЯ

        ПРОБУЖДЕНиЕ

     Я добрался до своей палатки и залезъ на нары. Хорошо бы скорее заснуть.
Такъ неуютно было думать о томъ, что черезъ часъ-полтора дневальный потянетъ
за ноги и скажетъ:
     -- Товарищъ Солоневичъ, въ УРЧ зовутъ...
     Но  не спалось.  Въ  мозгу бродили  обрывки разговоровъ съ  Чекалинымъ,
волновало сдержанное предостережение  Чекалина  о томъ, что  Якименко что-то
знаетъ о нашихъ  комбинацияхъ.  Всплывало помертвевшее лицо Юры и сдавленная
ярость Бориса. Потомъ  изъ  хаоса образовъ показалась фигурка Юрочки  --  не
такого,  какимъ онъ сталъ сейчасъ, а маленькаго, кругленькаго и  чрезвычайно
съедобнаго. Своей  мягенькой  лапкой онъ тянетъ  меня за носъ,  а  въ другой
лапке что-то блеститъ:
     -- Ватикъ, Ватикъ, надень очки, а то тебе холодно...
     Да... А что съ нимъ теперь стало? И что будетъ дальше?
     Постепенно мысли стали путаться...
     Когда я проснулся,  полоска яркаго солнечнаго света  прорезала полутьму
палатки отъ двери къ печурке. У печурки, свернувшись калачикомъ и накрывшись
какимъ-то тряпьемъ, дремалъ дневальный. Больше въ палатке никого не было.  Я
почувствовалъ,  что,  наконецъ,  выспался, и  что,  очевидно,  спалъ  долго.
Посмотрелъ на часы,  часы стояли. Съ чувствомъ  приятнаго освежения во всемъ
теле я растянулся и собирался было подремать еще: такъ редко  это удавалось.
Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то  случилось!..  Почему меня  не
будили? Почему въ палатке никого нетъ? Что съ Юрой?
     Я вскочилъ со своихъ наръ и  пошелъ въ  УРЧ. Стоялъ ослепительный день.
Нанесенный вьюгой новый снегъ резалъ глаза... Ветра не было. Въ воздухе была
радостная морозная бодрость.
     Дверь въ  УРЧ была  распахнута  настежь: удивительно!  Еще удивительнее
было  то, что я увиделъ  внутри: пустыя  комнаты,  ни столовъ,  ни  пишущихъ
машинокъ, ни "личныхъ делъ"...  Обломки досокъ, обрывки бумаги, въ окнахъ --
повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевскимъ закоулкамъ, перекатывая
изъ  угла  въ  уголъ  обрывки  бумаги.  Я  поднялъ одну  изъ нихъ. Это  былъ
"зачетный листокъ"  какого-то вовсе  неизвестнаго мне Сидорова  или Петрова:
здесь, за подписями и  печатями, было удостоверено, что за семь  летъ своего
сиденья этотъ Сидоровъ  или Петровъ  заработалъ что-то  около шестисотъ дней
скидки. Такъ... Потеряли,  значитъ, бумажку,  а вместе съ бумажкой  потеряли
почти два года человеческой жизни... Я сунулъ бумажку въ карманъ. А все-таки
-- где же Юра?
     Я побежалъ въ палатку и разбудилъ дневальнаго.
     -- Такъ воны съ вашимъ братомъ гулять пошли.
     -- А УРЧ?
     -- Такъ УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уехавши.
     -- И Якименко? {192}
     -- Такъ, я-жъ кажу -- уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали...
     Более  толковой  информации  отъ  дневальнаго  добиться  было,  видимо,
нельзя. Но и  этой было  пока вполне достаточно. Значитъ, Чекалинъ  сдержалъ
свое слово, эшелоновъ больше не принялъ, а Якименко, собравъ свои "бумаги" и
свой активъ, свернулъ удочки  и уехалъ  въ  Медгору.  Интересно, куда  делся
Стародубцевъ? Впрочемъ, мне теперь плевать на Стародубцева.
     Я вышелъ во дворъ и  почувствовалъ себя этакимъ калифомъ  на  часъ или,
пожалуй, даже на несколько часовъ.
     Дошелъ до берега реки.  Направо,  въ версте, надъ обрывомъ,  спокойно и
ясно сияла голубая луковка деревенской церкви. Я пошелъ туда. Тамъ оказалось
сельское кладбище, раскинутое  надъ далями, надъ  "вечнымъ  покоемъ". Что-то
левитановское  было  въ  бледныхъ  прозрачныхъ  краскахъ  северной  зимы, въ
приземистыхъ соснахъ  съ нахлобученными снежными шапками, въ пустой звоннице
старенькой церковушки,  откуда  колокола  давно уже были сняты  для какой-то
очередной индустриализации, въ  запустелости, заброшенности, безлюдности. Въ
разбитыя окна церковушки влетали и вылетали деловитые воробьи. Подъ обрывомъ
журчали незамерзающия быстрины  реки. Вдалеке густой, грозной  синевой  село
обкладывали тяжелые, таежные карельские леса -- те самые, черезъ которые...
     Я  селъ  въ  снегъ  надъ  обрывомъ,  закурилъ  папиросу,  сталъ думать.
Несмотря  на  то,  что  УРЧ,  Якименко, БАМ,  тревога  и  безвыходность  уже
кончились -- думы были невеселыя.
     Я въ сотый разъ  задавалъ себе вопросъ  --  такъ какъ-же  это случилось
такъ, что вотъ намъ троимъ, и то  только въ  благоприятномъ случае, придется
волчьими  тропами  пробираться  черезъ  леса,   уходить  отъ   преследо