Какъ мы ждали перваго дня свиданья! Какъ мы ждали этой первой за четыре
месяца лазейки въ миръ, въ которомъ близкие наши  то молились уже за  упокой
душъ нашихъ,  то  мечтали о почти  невероятномъ  --  о томъ, что мы все-таки
какъ-то  еще живы! Какъ  мы мечтали о первой весточке туда и о первомъ куске
хлеба оттуда!..
     Когда голодаешь этакъ  по ленински -- долго и всерьезъ, вопросъ о куске
хлеба приобретаетъ странное значение. Сидя на тюремномъ пайке,  я какъ-то не
могъ себе  представить  съ достаточной ясностью и убедительностью, что  вотъ
лежитъ передо мной кусокъ хлеба, а я  есть не хочу, и я его не  съемъ. Хлебъ
занималъ командныя высоты въ психике -- унизительныя высоты.
     Въ первый же день свиданий въ камеру вошелъ дежурный.
     -- Который тутъ Солоневичъ?
     -- Все трое...
     Дежурный изумленно воззрился на насъ.
     -- Эка васъ расплодилось. А который Борисъ? На свидание...
     Борисъ  вернулся  съ  мешкомъ  всяческихъ продовольственныхъ сокровищъ:
здесь было  фунта три хлебныхъ огрызковъ, фунтовъ пять варенаго картофеля въ
мундирахъ, две брюквы,  две луковицы и несколько кусочковъ селедки. Это было
все, что Катя  успела  наскребать. Денегъ у нея, какъ мы ожидали, не было ни
копейки, а достать денегъ по нашимъ указаниямъ она еще не сумела.
     Но картошка... Какое это было пиршество! И какъ весело было при мысли о
томъ, что наша оторванность отъ мира кончилась, что панихидъ по насъ служить
уже не будутъ. Все-таки, по сравнению съ могилой, и концлагерь -- радость.
     Но Кости не было.
     Къ следующему свиданию опять пришла Катя...
     Богъ  ее знаетъ, какими путями и подъ какимъ  предлогомъ она удрала  со
службы,  наскребала хлеба, картошки и брюквы, стояла полубольная въ тюремной
очереди. Костя  не только не пришелъ: на  телефонный  звонокъ Костя ответилъ
Кате, что  онъ, конечно,  очень сожалеетъ,  но  что  онъ ничего  сделать  на
можетъ, такъ какъ сегодня же уезжаетъ на дачу.
     Дача была выдумана плохо: на дворе стоялъ декабрь...
     Потомъ,  лежа на тюремной койке и перебирая въ  памяти все эти страшные
годы,  я думалъ  о томъ,  какъ  "тяжкий  млатъ" {37} голода и террора однихъ
закалилъ,  другихъ   раздробилъ,  третьи   оказались   пришибленными  --  но
пришибленными прочно. Какъ это я  раньше не могъ понять,  что  Костя  -- изъ
пришибленныхъ.
     Сейчасъ, въ тюрьме, видя,  какъ я придавленъ этимъ разочарованиемъ, Юра
сталъ утешать меня -- такъ неуклюже, какъ это только можетъ сделать юноша 18
летъ отъ роду и 180 сантиметровъ ростомъ.
     -- Слушай, Ватикъ, неужели же тебе и раньше не было ясно, что  Костя не
придетъ и  ничего не сделаетъ?..  Ведь это же просто -- Акакий Акакиевичъ по
ученой части... Ведь онъ  же,  Ватикъ, трусъ... У  него отъ одного  Катинаго
звонка душа въ пятки ушла... А чтобы придти на свидание -- что ты, въ самомъ
деле?  Онъ  дрожитъ  надъ  каждымъ  своимъ  рублемъ  и  надъ  каждымъ своимъ
шагомъ... Я, конечно, понимаю, Ватикъ,  -- смягчилъ  Юра  свою филиппику, --
ну, конечно, раньше онъ, можетъ быть, и былъ другимъ, но сейчасъ...
     Да, другимъ...  Многие  были иными.  Да, сейчасъ,  конечно,  --  Акакий
Акакиевичъ...  Роль  знаменитой  шубы  выполняетъ  дочь,  хлибкая  истеричка
двенадцати летъ. Да, конечно, революционный ребенокъ; ни жировъ, ни елки, ни
витаминовъ,   ни  сказокъ...  Пайковый  хлебъ   и   политграмота.  Оную   же
политграмоту, надрываясь отъ тошноты, читаетъ Костя по всякимъ рабфакамъ  --
кому  нужна  теперь   славянская  литература...   Тощий  и  шаткий  уютъ  на
Васильевскомъ Острове... Вечная  дрожь: справа  -- уклонъ,  слева -- загибъ,
снизу -- голодъ, а сверху --  просто ГПУ... Оппозиционный шепотъ за закрытой
дверью. И вечная дрожь...
     Да, можно понять -- какъ я этого раньше не понялъ... Можно  простить...
Но  руку --  трудно  подать. Хотя,  разве  онъ  одинъ  --  духовно  убиенный
революцией? Если нетъ статистики убитыхъ физически, то кто можетъ подсчитать
количество убитыхъ духовно, пришибленныхъ, забитыхъ?
     Ихъ много... Но, какъ ни много ихъ,  какъ  ни  чудовищно давление, есть
все-таки люди, которыхъ пришибить не удалось.

        ЯВЛЕНиЕ иОСИФА

     Дверь   въ  нашу  камеру  распахнулась,   и  въ  нее   ввалилось  нечто
перегруженное  всяческими мешками, весьма небритое  и очень знакомое... Но я
не сразу поверилъ глазамъ своимъ...
     Небритая личность  свалила на полъ свои мешки и зверски огрызнулась  на
дежурнаго:
     -- Куда же вы къ чортовой матери меня пихаете? Ведь  здесь ни стать, ни
сесть...
     Но дверь уже захлопнулась.
     -- Вотъ сук-к-кины дети, -- сказала личность по направлению къ двери.
     Мои  сомнения  разсеялись.  Невероятно,  но  фактъ:  это   былъ  иосифъ
Антоновичъ.
     И я говорю этакимъ для вящаго изумления равнодушнымъ тономъ: {38}
     -- Ничего, и. А., какъ-нибудь поместимся.
     и. А. нацелился было молотить каблукомъ въ дверь.  Но при моихъ словахъ
его приподнятая было нога мирно стала на полъ.
     -- Иванъ Лукьяновичъ!.. вотъ это значитъ -- чортъ меня раздери. Неужели
ты? И  Борисъ? А это, какъ я имею основания полагать, -- Юра. (Юру и.  А. не
видалъ 15 летъ, немудрено было не узнать).
     -- Ну, пока тамъ что, давай поцелуемся.
     Мы по доброму старому российскому обычаю колемъ  другъ друга  небритыми
щетинами...
     -- Какъ ты попалъ сюда? -- спрашиваю я.
     -- Вотъ тоже дурацкий вопросъ,  -- огрызается  и. А. и на меня. -- Какъ
попалъ? Обыкновенно, какъ все попадаютъ...  Во всякомъ случае, попалъ изъ-за
тебя,  чортъ  тебя  дери... Ну, это  ты потомъ мне разскажешь. Главное -- вы
живы. Остальное -- хренъ съ нимъ. Тутъ у меня полный мешокъ всякой жратвы. И
папиросы есть...
     -- Знаешь, и. А., мы пока будемъ есть, а ужъ  ты разсказывай.  Я  -- за
тобой.
     Мы присаживаемся за еду.  и.  А.  закуриваетъ папиросу  и,  мотаясь  по
камере, разсказываетъ:
     -- Ты  знаешь,  я уже  месяцевъ восемь --  въ Мурманске.  Въ  Питере съ
начальствомъ разругался  вдрызгъ:  они,  сукины дети, разворовали больничное
белье,  а я эту  хреновину  долженъ былъ  въ бухгалтерии  замазывать. Ну,  я
плюнулъ имъ  въ рожу  и ушелъ. Перебрался въ Мурманскъ.  Место  замечательно
паршивое, но ответственнымъ работникамъ  даютъ полярный  паекъ, такъ что, въ
общемъ,  жить  можно...  Да   еще   въ  заливе   морские  окуни  водятся  --
замечательная  рыба!..  Я даже о конькахъ сталъ  подумывать (и.  А.  въ свое
время былъ первокласснымъ  фигуристомъ). Словомъ, живу, работы чортова уйма,
и вдругъ  --  ба-бахъ.  Сижу вечеромъ дома, ужинаю, пью  водку...  Являются:
разрешите, говорятъ, обыскъ у васъ сделать?.. Ахъ, вы, сукины  дети,  -- еще
въ вежливость играютъ. Мы, дескать, не какие-нибудь, мы, дескать, европейцы.
"Разрешите"... Ну, мне плевать  --  что у меня  можно  найти,  кроме пустыхъ
бутылокъ?  Вы мне,  говорю,  водку  разрешите  допить,  пока  вы  тамъ  подъ
кроватями ползать будете... Словомъ, обшарили все, водку я допилъ, поволокли
меня  въ  ГПУ,  а оттуда со спецконвоемъ  --  двухъ  идиотовъ  приставили --
повезли  въ  Питеръ. Ну, деньги  у меня были, всю дорогу  пьянствовали...  Я
этихъ идиотовъ  такъ накачалъ,  что когда приехали на Николаевский  вокзалъ,
прямо деваться некуда, такой духъ,  что даже прохожие внюхиваются. Ну, ясно,
въ  ГПУ  съ  такимъ  духомъ идти  нельзя  было,  мы заскочили  на базарникъ,
пожевали чесноку, я позвонилъ домой сестре...
     -- Отчего же вы не сбежали? -- снаивничалъ Юра.
     -- А какого мне, спрашивается, чорта бежать? Куда бежать? И что я такое
сделалъ, чтобы мне  бежать? Единственное, что  водку  пилъ...  Такъ за это у
насъ  сажать еще  не придумали. Наоборотъ: казне доходъ и  о политике меньше
думаютъ. Словомъ, {39} притащили на Шпалерку и  посадили въ одиночку. Сижу и
ничего  не понимаю. Потомъ вызываютъ  на  допросъ -- сидитъ какая-то толстая
сволочь...
     -- Добротинъ?
     --  А  чортъ  его  знаетъ,  можетъ,  и  Добротинъ...  Начинается,  какъ
обыкновенно: мы  все о  васъ знаемъ.  Очень,  говорю, приятно,  что  знаете,
только, если знаете, такъ на какого же чорта вы меня посадили? Вы, говоритъ,
обвиняетесь въ  организации контръ-революционнаго сообщества. У  васъ бывали
такие-то и такие-то, вели такие-то  и такие-то разговоры;  знаемъ решительно
все  -- и кто  былъ, и что  говорили... Я  ужъ  совсемъ ничего не понимаю...
Водку  пьютъ везде и разговоры  такие везде разговариваютъ. Если бы за такие
разговоры сажали,  въ Питере давно  бы ни  одной  живой души  не осталось...
Потомъ  выясняется: и, кроме того,  вы  обвиняетесь въ пособничестве попытке
побега вашего товарища Солоневича.
     Тутъ я  понялъ, что вы  влипли.  Но  откуда  такая  информация о  моемъ
собственномъ доме. Эта толстая сволочь требуетъ, чтобы я подписалъ показания
и  насчетъ тебя, и насчетъ всякихъ другихъ  моихъ знакомыхъ. Я ему и говорю,
что ни черта подобнаго я не подпишу, что  никакой контръ-революции у меня въ
доме  не  было,  что  тебя  я  за  хвостъ  держать  не обязанъ.  Тутъ  этотъ
следователь начинаетъ крыть матомъ, грозить разстреломъ и тыкать мне въ лицо
револьверомъ. Ахъ, ты, думаю, сукинъ сынъ! Я восемнадцать  летъ въ советской
России  живу,  а онъ  еще думаетъ  разстреломъ, видите ли, меня испугать. Я,
знаешь,  съ нимъ очень  вежливо говорилъ. Я  ему говорю, пусть  онъ  тыкаетъ
револьверомъ въ свою жену, а не въ меня, потому что я ему  вместо револьвера
и кулакомъ могу тыкнуть... Хорошо, что онъ убралъ револьверъ, а то набилъ бы
я ему морду...
     Ну, на этомъ нашъ разговоръ кончился. А  черезъ месяца два вызываютъ --
и пожалуйте: три года ссылки въ Сибирь. Ну, въ Сибирь, такъ въ Сибирь, чортъ
съ ними. Въ Сибири тоже водка есть. Но  скажи ты мне, ради Бога, И. Л., вотъ
ведь не дуракъ же ты -- какъ же тебя угораздило попасться этимъ идиотамъ?
     -- Почему же идиотамъ?
     и. А. былъ самаго скептическаго мнения о талантахъ ГПУ.
     -- Съ такими деньгами  и возможностями, какия имеетъ ГПУ, -- зачемъ имъ
мозги? Берутъ темъ, что четверть  Ленинграда у нихъ въ шпикахъ  служить... И
если вы эту истину зазубрите у себя на носу, -- никакое ГПУ вамъ не страшно.
Сажаютъ такъ, для цифры, для запугивания. А толковому человеку ихъ  провести
-- ни шиша не стоитъ... Ну, такъ въ чемъ же, собственно, дело?
     Я  разсказываю,  и  по  мере моего разсказа  въ лице  и. А.  появляется
выражение чрезвычайнаго негодования.
     -- Бабенко! Этотъ сукинъ  сынъ, который три года пьянствовалъ за  моимъ
столомъ  и которому я бы ни  на копейку не поверилъ! Охъ, какая дура Е. Ведь
сколько  разъ  ей говорилъ, что  она -- дура: не веритъ...  Воображаетъ себя
Меттернихомъ въ юбке.  Ей тоже три года  Сибири дали. Думаешь, поумнеетъ? Ни
черта подобнаго! Говорилъ я тебе, И. Л.,  не  связывайся ты въ  такомъ  {40}
деле съ  бабами. Ну,  чортъ  съ нимъ, со всемъ этимъ. Главное,  что  живы, и
потомъ -- не падать духомъ. Ведь вы же все равно сбежите?
     -- Разумеется, сбежимъ.
     -- И опять заграницу?
     -- Разумеется, заграницу. А то, куда же?
     --  Но  за  что  же  меня,  въ  конце  концовъ,  выперли?  Ведь  не  за
"контръ-революционные" разговоры за бутылкой водки?
     -- Я думаю, за разговоръ со следователемъ.
     -- Можетъ быть...  Не могъ же я позволить, чтобы всякая сволочь мне  въ
лицо револьверомъ тыкала.
     -- А  что, и.  А., -- спрашиваетъ Юра, -- вы въ самомъ деле дали бы ему
въ морду?
     и. А. ощетинивается на Юру:
     -- А что мне, по вашему, оставалось бы делать?
     Несмотря на годы неистоваго  пьянства, и. А.  остался  жилистымъ,  какъ
старая  рабочая лошадь, и  въ морду могъ бы дать. Я уверенъ,  что далъ бы. А
пьянствуютъ на Руси поистине неистово, особенно въ Питере, где, кроме водки,
почти ничего  нельзя купить  и  где  население  пьетъ  безъ  просыпу.  Такъ,
положимъ, делается во всемъ мире: чемъ глубже  нищета  и безысходность, темъ
страшнее пьянство.
     -- Чортъ  съ нимъ, --  еще разъ  резюмируетъ нашу беседу и. А.,  --  въ
Сибирь, такъ въ  Сибирь.  Хуже не будетъ.  Думаю,  что  везде приблизительно
одинаково паршиво...
     --  Во  всякомъ  случае,  --   сказалъ  Борисъ,  --  хоть  пьянствовать
перестанете.
     -- Ну,  это ужъ извините. Что здесь больше делать порядочному человеку?
Воровать?  Лизать Сталинския пятки?  Выслуживаться  передъ  всякой сволочью?
Нетъ,  ужъ  я  лучше  просто  буду  честно пьянствовать. Летъ на  пять  меня
хватитъ, а тамъ --  крышка. Все равно, вы ведь должны понимать, Б. Л., жизни
нетъ... Будь мне тридцать летъ, ну, туда-сюда. А мне  -- пятьдесятъ. Что-жъ,
семьей  обзаводиться?  Плодить мясо  для  Сталинскихъ  экспериментовъ?  Ведь
только приедешь домой, сядешь  за бутылку, такъ по крайней  мере всего этого
кабака  не видишь  и  не вспоминаешь...  Бежать  съ вами?  Что я  тамъ  буду
делать?.. Нетъ, Б. Л., самый простой выходъ -- это просто пить.
     Въ числе остальныхъ видовъ внутренней эмиграции, есть и такой, пожалуй,
наиболее популярный: уходъ  въ пьянство. Хлеба нетъ, но водка есть везде. Въ
нашей, напримеръ,  Салтыковке,  где жителей тысячъ  10, хлебъ  можно  купить
только  въ одной лавченке, а водка продается въ шестнадцати, въ томъ числе и
въ  киоскахъ  того  типа,  въ  которыхъ  при  "проклятомъ  царскомъ  режиме"
торговали газированной водой. Водка дешева, бутылка водки стоитъ столько же,
сколько стоитъ два кило хлеба, да и въ очереди стоять не нужно. Пьютъ везде.
Пьетъ молоднякъ, пьютъ девушки,  не пьетъ только  мужикъ,  у котораго денегъ
ужъ совсемъ нетъ.
     Конечно,  никакой статистики  алкоголизма  въ  советской {41} России не
существуетъ. По моимъ наблюдениямъ больше всего пьютъ въ Петрограде и больше
всего пьетъ средняя интеллигенция  и  рабочий молоднякъ. Уходятъ въ пьянство
отъ принудительной  общественности, отъ казеннаго энтузиазма, отъ  каторжной
работы, отъ  безперспективности, отъ всяческаго гнета, отъ великой тоски  по
человеческой жизни и отъ реальностей жизни советской.
     Не  все.   Конечно,  не  все.  Но  по  какому-то  таинственному  и  уже
традиционному русскому  заскоку въ  пьяную  эмиграцию уходитъ  очень  ценная
часть людей...  Те, кто  какъ Есенинъ,  не смогъ  "задравъ штаны, бежать  за
комсомоломъ". Впрочемъ, комсомолъ указываетъ путь и здесь.
     Черезъ несколько дней пришли забрать и. А. на этапъ.
     -- Никуда я не пойду, -- заявилъ и. А., -- у меня сегодня свидание.
     -- Какия тутъ свидания, --  заоралъ  дежурный, -- сказано  -- на этапъ.
Собирайте вещи.
     -- Собирайте сами. А мне вещи должны передать на свидании. Не могу я въ
такихъ ботинкахъ зимой въ Сибирь ехать.
     -- Ничего не знаю. Говорю, собирайте вещи, а то васъ силой выведутъ.
     -- Идите вы къ чортовой матери, -- вразумительно сказалъ и. А.
     Дежурный исчезъ и черезъ  некоторое  время явился съ другимъ  какимъ-то
чиномъ повыше.
     --  Вы  что позволяете себе нарушать  тюремныя  правила? -- сталъ орать
чинъ.
     -- А вы не орите, -- сказалъ и. А. и жестомъ опытнаго фигуриста поднесъ
къ  лицу чина свою ногу въ старомъ продранномъ  полуботинке. -- Ну?  Видите?
Куда я къ чорту безъ подошвъ въ Сибирь поеду?..
     --  Плевать  мне на ваши  подошвы. Приказываю  вамъ немедленно собирать
вещи и идти.
     Небритая щетина на верхней губе и. А. грозно стала дыбомъ.
     -- Идите вы къ чортовой матери, -- сказалъ и. А., усаживаясь на  койку.
-- И позовите кого-нибудь поумнее.
     Чинъ постоялъ въ некоторой нерешительности и ушелъ, сказавъ угрожающе:
     -- Ну, сейчасъ мы вами займемся...
     --  Знаешь,  и. А., -- сказалъ я, --  какъ  бы  тебе въ самомъ деле  не
влетело за твою ругань...
     -- Хренъ съ ними. Эта сволочь тащитъ  меня за здорово живешь куда-то къ
чортовой  матери, таскаетъ по тюрьмамъ,  а я еще  передъ ними расшаркиваться
буду?.. Пусть попробуютъ: не всемъ, а кому-то морду ужъ набью.
     Черезъ полчаса пришелъ какой-то новый надзиратель.
     -- Гражданинъ П., на свиданье...
     и. А. уехалъ въ Сибирь въ полномъ походномъ обмундировании... {42}

        ЭТАПЪ

     Каждую неделю  ленинградския тюрьмы отправляютъ по два  этапныхъ поезда
въ  концентрационные лагери. Но такъ  какъ  тюрьмы  переполнены свыше всякой
меры, -- ждать очередного  этапа приходится довольно долго. Мы ждали  больше
месяца.
     Наконецъ, отправляютъ  и насъ. Въ полутемныхъ  корридорахъ тюрьмы снова
выстраиваются длинныя  шеренги  будущихъ  лагерниковъ,  идетъ  скрупулезный,
безконечный и, въ сущности, никому не нужный обыскъ. Раздеваютъ до нитки. Мы
долго мерзнемъ на  каменныхъ плитахъ  корридора. Потомъ  насъ усаживаютъ  на
грузовики. На ихъ бортахъ -- конвойные красноармейцы  съ наганами въ рукахъ.
Предупреждение:  при  малейшей попытке  къ  бегству  -- пуля въ  спину  безъ
всякихъ разговоровъ...
     Раскрываются  тюремныя  ворота,  и  за   ними  --  целая  толпа,  почти
исключительно женская, человекъ въ пятьсотъ.
     Толпа раздается передъ  грузовикомъ, и изъ нея сразу, взрывомъ, несутся
сотни  криковъ, приветствий,  прощаний, именъ...  Все  это  превращается  въ
какой-то  сплошной нечленораздельный вопль  человеческаго горя, въ  которомъ
тонутъ  отдельныя  слова  и отдельные  голоса. Все  это  -- русския женщины,
изможденныя и  истощенныя, пришедшия и встречать, и провожать  своихъ мужей,
братьевъ, сыновей...
     Вотъ  где,  поистине,  "долюшка  русская,  долюшка  женская"... Сколько
женскаго горя, безсонныхъ  ночей, невидимыхъ  миру лишений  стоитъ за спиной
каждой  мужской  судьбы, попавшей  въ  зубцы ГПУ-ской  машины.  Вотъ  и  эти
женщины. Я знаю -- оне неделями бегали къ воротамъ тюрьмы, чтобы узнать день
отправки ихъ близкихъ. И сегодня оне стоятъ здесь, на январьскомъ морозе, съ
самаго  разсвета  --  на этапъ  идетъ  около  сорока  грузовиковъ,  погрузка
началась съ разсвета  и кончится поздно  вечеромъ. И оне будутъ стоять здесь
целый день только для  того, чтобы бросить мимолетный прощальный взглядъ  на
родное лицо... Да и лица-то этого, пожалуй, и не увидятъ: мы сидимъ, точнее,
валяемся на дне кузова и заслонены спинами чекистовъ, сидящихъ на бортахъ...
     Сколько  десятковъ  и сотенъ  тысячъ сестеръ, женъ, матерей  вотъ  такъ
бьются о тюремныя ворота, стоятъ въ безконечныхъ очередяхъ съ  "передачами",
съэкономленными за счетъ  самаго  жестокаго недоедания! Потомъ, отрывая  отъ
себя  последний кусокъ хлеба, оне будутъ слать эти  передачи  куда-нибудь за
Уралъ, въ карельские леса, въ приполярную тундру. Сколько загублено женскихъ
жизней, вотъ этакъ, мимоходомъ, прихваченныхъ чекистской машиной...
     Грузовикъ -- еще на  медленномъ ходу. Толпа, отхлынувшая было отъ него,
опять смыкается почти  у самыхъ  колесъ. Грузовикъ  набираетъ ходъ.  Женщины
бегутъ  рядомъ  съ   нимъ,  выкрикивая  разныя  имена...  Какая-то  девушка,
растрепанная  и заплаканная, долго бежитъ рядомъ съ машиной,  шатаясь, точно
пьяная, и каждую секунду рискуя попасть подъ колеса... {43}
     -- Миша, Миша, родной мой, Миша!..
     Конвоиры орутъ, потрясая своими наганами:
     -- Сиди на месте!.. Сиди, стрелять буду!..
     Сколько  грузовиковъ  уже  прошло  мимо  этой  девушки  и  сколько  еще
пройдетъ... Она нелепо  пытается схватиться за  бортъ  грузовика, одинъ  изъ
конвоировъ  перебрасываетъ ногу  черезъ  бортъ и отталкиваетъ  девушку.  Она
падаетъ и исчезаетъ за бегущей толпой...
     Какъ хорошо, что насъ никто  здесь  не встречаетъ... И какъ хорошо, что
этого Миши съ нами нетъ. Каково было бы ему  видеть  свою любимую, сбитую на
мостовую ударомъ чекистскаго сапога... И остаться безсильнымъ...
     Машины ревутъ.  Люди  шарахаются въ  стороны.  Все движение  на улицахъ
останавливается  передъ  этой почти  похоронной  процессией грузовиковъ.  Мы
проносимся    по   улицамъ    "красной   столицы"   какимъ-то    многоликимъ
олицетворениемъ memento mori,  какимъ-то жуткимъ  напоминаниемъ каждому, кто
еще ходитъ по тротуарамъ: сегодня -- я, а завтра -- ты.
     Мы   въезжаемъ  на  задворки   Николаевскаго  вокзала.  Эти   задв