аконъ отъ  7
августа 32 г.). Рабочий рискуетъ тремя-пятью годами концлагеря  или минимумъ
-- исключениемъ  изъ профсоюза.  Я  рискую минимумъ  --  однимъ  неприятнымъ
разговоромъ и максимумъ -- несколькими  неприятными разговорами. Ибо никакой
"широкой  общественно-политической  кампанией"  мои  хождения  въ  "Инснабъ"
непредусмотрены.
     Легкомысленный  иностранецъ  можетъ упрекнуть  и  меня, и  рабочаго,  и
мужика  въ  томъ,  что,  "обжуливая  государство",  мы  сами  создаемъ  свой
собственный  голодъ.  Но  и  я, и рабочий, и мужикъ  отдаемъ себе совершенно
ясный отчетъ въ томъ, что государство  -- это отнюдь не мы, а государство --
это  мировая революция. И что каждый украденный у насъ  рубль,  день работы,
снопъ хлеба  пойдутъ въ эту  самую  бездонную прорву мировой  революции:  на
китайскую  красную  армию,   на   английскую   забастовку,  на   германскихъ
коммунистовъ, на откормъ коминтерновской шпаны.  Пойдутъ  на  военные заводы
пятилетки, которая строится все же въ расчете на войну за мировую революцию.
Пойдутъ на  укрепление того же дикаго  партийно-бюрократическаго кабака, отъ
котораго стономъ стонемъ все мы.
     Нетъ, государство -- это не  я.  И не мужикъ, и не рабочий. Государство
для насъ -- это совершенно внешняя сила, насильственно  поставившая  насъ на
службу совершенно чуждымъ  намъ целямъ. И мы отъ этой службы изворачиваемся,
какъ можемъ.

        ТЕОРиЯ ВСЕОБЩАГО НАДУВАТЕЛЬСТВА

     Служба  же эта заключается въ  томъ,  чтобы  мы  возможно меньше  ели и
возможно   больше   работали  во  имя   техъ   же  бездонныхъ   универсально
революционныхъ аппетитовъ.  Во-первыхъ, не евши, мы вообще  толкомъ работать
не  можемъ:  одни --  потому,  что нетъ силъ, другие  -- потому, что  голова
занята  поисками  пропитания. Во  вторыхъ,  партийно-бюрократический кабакъ,
нацеленный  на мировую  революцию,  создаетъ  условия, при которыхъ  толкомъ
работать совсемъ  ужъ нельзя. Рабочий выпускаетъ бракъ, ибо вся {16} система
построена такъ, что бракъ  является  его почти единственнымъ  продуктомъ;  о
томъ,  какъ работаетъ мужикъ -- видно  по неизбывному советскому  голоду. Но
тема  о  советскихъ заводахъ и советскихъ  поляхъ далеко  выходитъ за  рамки
этихъ  очерковъ.  Что же  касается лично меня,  то и я  поставленъ  въ такия
условия, что не жульничать я никакъ не могу.
     Я  работаю въ области  спорта  --  и  меня заставляютъ разрабатывать  и
восхвалять проектъ гигантскаго стадиона въ Москве. Я знаю, что для рабочей и
прочей молодежи  нетъ  элементарнейшихъ  спортивныхъ  площадокъ, что  люди у
лыжныхъ  станций  стоятъ  въ  очереди  часами,  что  стадионъ  этотъ  имеетъ
единственное назначение  --  пустить  пыль  въ глаза  иностранцевъ, обжулить
иностранную публику размахомъ  советской  физической культуры.  Это делается
для мировой революции. Я -- противъ  стадиона, но я не могу ни протестовать,
ни уклониться отъ него.
     Я пишу очерки о  Дагестане  -- изъ  этихъ очерковъ цензура выбрасываетъ
самые  отдаленные  намеки  на  тотъ  весьма  существенный  фактъ,  что  весь
плоскостной  Дагестанъ  вымираетъ  отъ малярии,  что вербовочныя организации
вербуютъ  туда  людей (кубанцевъ  и  украинцевъ)  приблизительно  на  верную
смерть... Конечно,  я не пишу о томъ, что золота, которое  тоннами идетъ  на
революцию во всемъ мире  и  на  социалистический  кабакъ въ одной стране, не
хватило на  покупку несколькихъ  килограммовъ хинина  для Дагестана...  И по
моимъ очеркамъ выходитъ, что на Шипке все замечательно спокойно и живописно.
Люди едутъ, приезжаютъ съ малярией и говорятъ мне вещи, отъ которыхъ надо бы
краснеть...
     Я  еду  въ Киргизию  и  вижу  тамъ  неслыханное  разорение  киргизскаго
скотоводства,    неописуемый    даже    для   советской    России,    кабакъ
животноводческихъ совхозовъ, концентрационные  лагери на реке Чу,  цыганские
таборы  оборванныхъ  и  голодныхъ кулацкихъ семействъ,  выселенныхъ сюда изъ
Украины. Я  чудомъ  уношу  свои ноги  отъ киргизскаго  возстания,  а киргизы
зарезали бы меня, какъ барана, и имели  бы весьма веския основания  для этой
операции -- я русский и  изъ  Москвы.  Для меня это было бы очень  невеселое
похмелье на  совсемъ ужъ  чужомъ  пиру,  но какое  дело киргизамъ  до  моихъ
политическихъ взглядовъ?
     И  обо  всемъ этомъ  я не могу написать ни  слова. А не  писать -- тоже
нельзя. Это значитъ -- поставить крестъ надъ всякими попытками  литературной
работы и, следовательно, --  надо  всякими  возможностями  заглянуть  вглубь
страны и собственными глазами увидеть, что тамъ делается. И я вру.
     Я  вру,  когда  работаю  переводчикомъ  съ иностранцами.  Я вру,  когда
выступаю съ  докладами  о  пользе  физической  культуры, ибо  въ  мои тезисы
обязательно вставляются разговоры о томъ, какъ буржуазия запрещаетъ рабочимъ
заниматься  спортомъ и т.п. Я  вру,  когда  составляю  статистику советскихъ
физкультурниковъ   --  целикомъ  и   полностью   высосанную  мною   и  моими
сотоварищами по  работе  изъ всехъ  нашихъ  пальцевъ,  --  ибо {17}  "верхи"
требуютъ крупныхъ цифръ, такъ сказать, для экспорта заграницу...
     Это  все   вещи   похуже   пяти   килограммъ   икры  изъ   иностраннаго
распределителя. Были  вещи и еще похуже... Когда сынъ болелъ  тифомъ  и  мне
нуженъ былъ  керосинъ,  а керосина въ  городе не было,  -- я воровалъ  этотъ
керосинъ   въ  военномъ   кооперативе,  въ  которомъ  служилъ  въ   качестве
инструктора. Изъ  за  двухъ  литровъ  керосина,  спрятанныхъ подъ пальто,  я
рисковалъ разстреломъ (военный кооперативъ). Я рисковалъ своей  головой,  но
въ такой  же степени я готовъ былъ свернуть каждую голову, ставшую на дороге
къ этому керосину. И вотъ,  крадучись съ этими  двумя  литрами, торчавшими у
меня изъ подъ пальто, я наталкиваюсь носъ къ носу  съ  часовымъ. Онъ понялъ,
что у меня керосинъ и что этого керосина трогать не следуетъ. А что было бы,
если бы онъ этого не понялъ?..
     У меня передъ революцией не было ни фабрикъ, ни заводовъ, ни имений, ни
капиталовъ.  Я не потерялъ  ничего  такого, что можно было бы вернуть, какъ,
допустимъ, въ случае переворота, можно было  бы вернуть домъ. Но  я потерялъ
17  летъ жизни,  которые безвозвратно и безсмысленно были  ухлопаны въ этотъ
сумасшедший домъ советскихъ принудительныхъ работъ во имя мировой революции,
въ  жульничество,  которое  диктовалось  то  голодомъ,  то  чрезвычайкой, то
профсоюзомъ -- а профсоюзъ иногда не  многимъ лучше чрезвычайки. И, конечно,
даже  этими семнадцатью годами  я  еще  дешево отделался. Десятки миллионовъ
заплатили всеми годами своей жизни, всей своей жизнью...
     Временами  появлялась  надежда  на  то, что  на российскихъ просторахъ,
удобренныхъ миллионами труповъ,  обогащенныхъ годами нечеловеческаго труда и
нечеловеческой  плюшкинской  экономии,  взойдутъ, наконецъ,  ростки какой-то
человеческой жизни. Эти надежды появлялись до техъ поръ, пока я не понялъ съ
предельной ясностью -- все это для мировой революции, но не для страны.
     Семнадцать  летъ накапливалось великое  отвращенье. И оно росло по мере
того, какъ росъ  и совершенствовался аппаратъ давления. Онъ уже не работалъ,
какъ  паровой  молотъ,  дробящими  и  слышными  на  весь миръ  ударами.  Онъ
работалъ, какъ гидравлический прессъ,  сжимая  неслышно и сжимая  на каждомъ
шагу, постепенно охватывая этимъ давлениемъ абсолютно все стороны жизни...
     Когда у васъ подъ угрозой револьвера требуютъ штаны -- это еще терпимо.
Но  когда отъ васъ подъ угрозой того же  револьвера требуютъ, кроме штановъ,
еще  и  энтузиазма,  --  жить  становится  вовсе  невмоготу,   захлестываетъ
отвращение.
     Вотъ это отвращение толкнуло насъ къ финской границе.

        ТЕХНИЧЕСКАЯ ОШИБКА

     Долгое время надъ нашими попытками побега  висело  нечто  вроде фатума,
рока, невезенья -- называйте, какъ хотите. Первая {18} попытка была  сделана
осенью  1932 года. Все было  подготовлено  очень неплохо, включая и разведку
местности.  Я предварительно  поехалъ  въ  Карелию, вооруженный,  само собою
разумеется,  соответствующими документами,  и  выяснилъ тамъ  приблизительно
все,  что  мне   нужно   было.  Но  благодаря  некоторымъ  чисто   семейнымъ
обстоятельствамъ,  мы  не смогли выехать  раньше конца сентября -- время для
Карелии  совсемъ  не подходящее, и передъ нами всталъ  вопросъ:  не лучше ли
отложить все это предприятие до следующаго года.
     Я справился въ московскомъ бюро погоды --  изъ его сводокъ  явствовало,
что весь августъ и сентябрь въ Карелии стояла исключительно сухая погода, не
было ни  одного дождя.  Следовательно,  угроза со стороны карельскихъ болотъ
отпадала, и мы двинулись.
     Московское  бюро   погоды   оказалось,  какъ   въ   сущности  следовало
предполагать  заранее,  советскимъ  бюро погоды. Въ августе  и  сентябре  въ
Карелии шли непрерывные дожди. Болота оказались совершенно непроходимыми. Мы
четверо  сутокъ  вязли  и тонули въ нихъ и  съ великимъ  трудомъ  и  рискомъ
выбирались обратно. Побегъ былъ отложенъ на июнь 1933 г.
     8 июня 1933 года, рано утромъ,  моя belle-soeur Ирина поехала въ Москву
получать уже  заказанные  билеты.  Но Юра,  проснувшись, заявилъ, что у него
какия-то боли въ животе. Борисъ ощупалъ Юру, и оказалось  что-то похожее  на
аппендицитъ. Борисъ поехалъ въ Москву "отменять билеты", я вызвалъ еще двухъ
врачей, и  къ  полудню все сомнения  разсеялись: аппендицитъ. Везти  сына въ
Москву,  въ больницу,  на  операцию по  жуткимъ подмосковнымъ  ухабамъ  я не
рискнулъ.  Предстояло выждать конца припадка и потомъ делать операцию. Но во
всякомъ  случае побегъ  былъ  сорванъ второй  разъ.  Вся  подготовка,  такая
сложная и такая  опасная -- продовольствие, документы,  оружие  и пр. -- все
было   сорвано.   Психологически   это  былъ   жестокий   ударъ,  совершенно
непредвиденный  и неожиданный  ударъ,  свалившийся,  такъ  сказать,  совсемъ
непосредственно отъ судьбы. Точно кирпичъ на голову...
     Побегъ былъ отложенъ на начало сентября -- ближайший срокъ поправки Юры
после операции.
     Настроение было  подавленное. Трудно было идти на такой огромный рискъ,
имея позади две  такъ  хорошо подготовленныя  и все  же сорвавшияся попытки.
Трудно  было потому, что откуда-то изъ  подсознания безформенной, но давящей
тенью  выползало  смутное  предчувствие,  суеверный  страхъ  передъ   новымъ
ударомъ, ударомъ неизвестно съ какой стороны.
     Наша  основная группа -- я, сынъ,  братъ и  жена брата  --  были  тесно
спаянной семьей, въ  которой  каждый другъ въ друге былъ уверенъ.  Все  были
крепкими, хорошо тренированными людьми, и каждый могъ положиться на каждаго.
Пятый  участникъ группы  былъ  более или  менее случаенъ: старый  бухгалтеръ
Степановъ  (фамилия  вымышлена),   у  котораго  заграницей,  въ  одномъ  изъ
лимитрофовъ, осталась вся его семья и все его родные, а здесь, въ {19} СССР,
потерявъ жену, онъ остался  одинъ,  какъ перстъ.  Во всей организации побега
онъ игралъ чисто пассивную роль, такъ сказать, роль багажа. Въ его честности
мы были уверены точно такъ же, какъ и въ его робости.
     Но кроме этихъ  пяти  непосредственныхъ  участниковъ побега, о  проекте
зналъ еще одинъ человекъ -- и вотъ именно съ этой стороны и пришелъ ударъ.
     Въ Петрограде  жилъ  мой  очень старый приятель, иосифъ Антоновичъ. И у
него была жена г-жа Е., женщина изъ очень известной и очень богатой польской
семьи,  чрезвычайно  энергичная, самовлюбленная  и  неумная. Такими  бываетъ
большинство женщинъ, считающихъ себя великими дипломатками.
     За  три недели до  нашего  отъезда въ моей салтыковской голубятне, какъ
снегъ на  голову, появляется  г-жа Е.,  въ  сопровождении  мистера  Бабенко.
Мистера  Бабенко  я зналъ  по Питеру  -- въ  квартире иосифа Антоновича  онъ
безвылазно пьянствовалъ года три подрядъ.
     Я  былъ  удивленъ этимъ  неожиданнымъ визитомъ,  и  я  былъ  еще  более
удивленъ, когда г-жа Е.  стала  просить  меня захватить съ собой и ее.  И не
только ее, но и мистера Бабенко, который, дескать, является  ея женихомъ или
мужемъ,  или  почти  мужемъ --  кто тамъ разберетъ  при  советской  простоте
нравовъ.
     Это еще  не былъ ударъ, но это уже была опасность. При нашемъ  нервномъ
состоянии,  взвинченномъ  двумя годами подготовки, двумя годами неудачъ, эта
опасность сразу  приняла форму реальной  угрозы. Какое  право имела г-жа  Е.
посвящать м-ра Бабенко въ нашъ проектъ безъ всякой санкции съ нашей стороны?
А что Бабенко былъ посвященъ -- стало ясно, несмотря на  все  отпирательства
г-жи Е.
     Въ  субъективной  лойяльности г-жи Е. мы не сомневались. Но  кто  такой
Бабенко?  Если онъ  сексотъ, --  мы все равно никуда не уедемъ  и никуда  не
уйдемъ.  Если  онъ не  сексотъ, -- онъ будетъ  намъ очень полезенъ -- бывший
артиллерийский  офицеръ,  человекъ  съ  прекраснымъ  зрениемъ  и  прекрасной
ориентировкой  въ  лесу.  А  въ  Карелии,  съ  ея  магнитными  аномалиями  и
ненадежностью  работы  компаса, ориентировка въ странахъ света  могла  иметь
огромное значение. Его  охотничьи  и лесные навыки  мы  проверили, но въ его
артиллерийскомъ прошломъ оказалась некоторая неясность.
     Зашелъ разговоръ объ оружии, и Бабенко сказалъ, что онъ, въ свое  время
много тренировался на фронте въ стрельбе изъ нагана и что на пятьсотъ шаговъ
онъ довольно уверенно попадалъ въ цель величиной съ человека.
     Этотъ  "наганъ" подействовалъ на меня,  какъ ударъ обухомъ. На пятьсотъ
шаговъ наганъ вообще не  можетъ дать прицельнаго боя, и этого обстоятельства
бывший артиллерийский офицеръ не могъ не знать.
     Въ стройной биографии Николая Артемьевича Бабенки образовалась дыра,  и
въ эту дыру хлынули все наши подозрения...
     Но что намъ  было делать? Если Бабенко -- сексотъ,  то все равно мы уже
"подъ  стеклышкомъ",  все равно  где-то  здесь же  {20}  въ  Салтыковке,  по
какимъ-то окнамъ и угламъ, торчатъ ненавистные намъ агенты  ГПУ,  все  равно
каждый нашъ шагъ -- уже подъ контролемъ...
     Съ другой стороны,  какой смыслъ Бабенке выдавать насъ?  У г-жи  Е.  въ
Польше -- весьма солидное  имение, Бабенко -- женихъ г-жи Е., и это  имение,
во  всякомъ  случае, привлекательнее техъ тридцати советскихъ сребренниковъ,
которые Бабенко, можетъ быть, получитъ -- а можетъ быть, и не получитъ -- за
предательство...
     Это  было  очень  тяжелое  время неоформленныхъ подозрений  и  давящихъ
предчувствий.  Въ  сущности,  съ  очень  большимъ  рискомъ  и  съ  огромными
усилиями, но мы еще имели возможность обойти  ГПУ: ночью  уйти изъ  дому  въ
лесъ и пробираться  къ границе, но  уже персидской, а не финской, и уже безъ
документовъ и почти безъ денегъ.
     Но... мы  поехали.  У  меня  было ощущенье,  точно я  еду  въ  какой-то
похоронной процессии, а покойники -- это все мы.
     Въ Питере насъ долженъ былъ встретить Бабенко и присоединиться къ намъ.
Поездка г-жи Е.  отпала,  такъ какъ  у нея  появилась возможность легальнаго
выезда  черезъ  Интуристъ2. Бабенко  встретилъ насъ и очень  быстро  и ловко
устроилъ намъ плацъ-пересадочные билеты до ст. Шуйская Мурманской ж. д.
     Я  не  думаю,  чтобы  кто  бы то  ни  было изъ насъ находился во вполне
здравомъ  уме и  твердой памяти.  Я какъ-то вяло отметилъ въ уме и "оставилъ
безъ  последствий"  тотъ фактъ,  что  вагонъ,  на  который  Бабенко  досталъ
плацкарты,  былъ последнимъ, въ хвосте  поезда, что какими-то странными были
номера  плацкартъ  --  въ разбивку: 3-ий,  6-ой,  8-ой и т.д.,  что  главный
кондукторъ  безъ  всякой  къ  этому необходимости  заставилъ насъ разсесться
"согласно  взятымъ плацкартамъ",  хотя  мы  договорились  съ  пассажирами  о
перемене местъ. Да и пассажиры были странноваты...
     Вечеромъ мы  все  собрались въ одномъ  купе. Бабенко  разливалъ  чай, и
после  чаю я,  уже давно  страдавший  безсоницей,  заснулъ  какъ-то  странно
быстро, точно въ омутъ провалился...
     Я сейчасъ не  помню, какъ  именно я это  почувствовалъ... Помню только,
что я резко рванулся, отбросилъ какого-то человека къ противоположной стенке
купе, человекъ глухо стукнулся головой объ стенку, что кто-то повисъ на моей
руке,  кто-то цепко  обхватилъ  мои колена,  какия-то  руки сзади  судорожно
вцепились  мне въ  горло  --  а прямо  въ  лицо  уставились  три  или четыре
револьверныхъ дула.
     Я  понялъ, что  все  кончено.  Точно  какая-то черная молния  вспыхнула
невидимымъ  светомъ  и осветила все  -- и Бабенко  съ  его  странной теорией
баллистики,  и странные номера плацкартъ, и техъ 36 пассажировъ, которые  въ
личинахъ инженеровъ, рыбниковъ, бухгалтеровъ, железнодорожниковъ, едущихъ въ
Мурманскъ,  {21}  въ  Кемь,  въ  Петрозаводскъ, составляли, кроме  насъ, все
население вагона.

     2 Впоследствии, уже здесь,  заграницей, я узналъ, что къ этому  времени
г-жа Е. была уже арестована.

     Вагонъ  былъ  наполненъ шумомъ  борьбы, тревожными  криками  чекистовъ,
истерическимъ визгомъ  Степушки,  чьимъ-то раздирающимъ уши  стономъ... Вотъ
почтенный "инженеръ"  тычетъ мне  въ  лицо кольтомъ, кольтъ  дрожитъ  въ его
рукахъ, инженеръ  приглушенно,  но  тоже  истерически кричитъ: "руки вверхъ,
руки вверхъ, говорю я вамъ!"
     Приказание -- явно безсмысленное, ибо въ мои руки вцепилось человека по
три  на каждую и на мои запястья уже надета  "восьмерка" -- наручники, тесно
сковывающие одну руку съ  другой... Какой-то вчерашний "бухгалтеръ"  держитъ
меня за  ноги  и  вцепился  зубами  въ  мою  штанину. Человекъ,  котораго  я
отбросилъ  къ стене, судорожно вытаскиваетъ  изъ кармана что-то блестящее...
Словно все купе ощетинилось стволами наганомъ, кольтовъ, браунинговъ...

        ___

     Мы  едемъ  въ  Питеръ  въ томъ  же вагоне,  что и выехали.  Насъ просто
отцепили отъ поезда  и  прицепили  къ  другому. Вероятно, вне  вагона  никто
ничего и не заметилъ.
     Я сижу у окна. Руки распухли отъ наручниковъ, кольца которыхъ оказались
слишкомъ узкими  для моихъ  запястий. Въ купе, ни на  секунду не  спуская съ
меня глазъ, посменно дежурятъ чекисты --  по три человека на  дежурство. Они
изысканно вежливы со  мной.  Некоторые знаютъ меня лично. Для охоты на столь
"крупнаго зверя", какъ мы съ братомъ, ГПУ, повидимому, мобилизовало половину
тяжело-атлетической   секции  ленинградскаго  "Динамо".  Хотели  взять  насъ
живьемъ и по возможности неслышно.
     Сделано,  что и  говорить, чисто, хотя и не  безъ излишнихъ затрать. Но
что для ГПУ значатъ затраты?  Не  только отдельный  "салонъ вагонъ", и целый
поездъ могли для насъ подставить.
     На  полке лежитъ уже  ненужное оружие.  У  насъ  были  две двухстволки,
берданка,  малокалиберная винтовка и у Ирины -- маленький браунингъ, который
Юра  контрабандой  привезъ  изъ  заграницы...  Въ  лесу,  съ  его  радиусомъ
видимости  въ 40  -- 50 метровъ, это было бы  очень  серьезнымъ оружиемъ  въ
рукахъ людей,  которые  бьются за свою  жизнь.  Но здесь, въ  вагоне,  мы не
успели за него даже и хватиться.
     Грустно -- но уже все  равно.  Жребий былъ брошенъ, и игра проиграна въ
чистую...
     Въ вагоне распоряжается тотъ самый толстый  "инженеръ", который  тыкалъ
мне кольтомъ въ  физиономию. Зовутъ  его Добротинъ. Онъ разрешаетъ  мне подъ
очень  усиленнымъ  конвоемъ пойти въ  уборную,  и, проходя черезъ вагонъ,  я
обмениваюсь деланной улыбкой съ Борисомъ, съ Юрой... Все  они,  кроме Ирины,
тоже въ наручникахъ. Жалобно  смотритъ на меня Степушка. Онъ считалъ, что на
предательство  со стороны  Бабенки -- одинъ  шансъ на сто.  Вотъ этотъ одинъ
шансъ и выпалъ... {22}
     Здесь же и тоже въ наручникахъ сидитъ Бабенко съ угнетенной невинностью
въ бегающихъ глазахъ... Господи,  кому при такой роскошной мизансцене нуженъ
такой дешевый маскарадъ!..
     Поздно вечеромъ во внутреннемъ дворе ленинградскаго ГПУ Добротинъ долго
ковыряется ключемъ въ моихъ наручникахъ и никакъ не можетъ открыть ихъ. Руки
мои превратились въ подушки.  Борисъ, уже раскованный, разминаетъ кисти рукъ
и иронизируетъ: