днаго пути мне пришлось  пересечь
какую-то  просеку въ лесу со слабо  обозначенной тропинкой.  Углубившись  въ
лесъ дальше, я черезъ полчаса  услышалъ сзади себя звуки собачьяго лая.  Эти
звуки, какъ морозъ, пробежали у меня по коже... Погоня!...
     Обогнать  собаку   --   безнадежно...  Ну-ка,  хлоръ-пикринъ,  дружище,
выручай,  не дай погибнуть... Я добежалъ до небольшой  прогалины и, дойдя до
средины, где  росло несколько  кустиковъ,  залилъ свои следы доброй  порцией
ядовитой  жидкости.  Потомъ я  побежалъ  дальше,  сделалъ  большой  крюкъ  и
подошелъ къ полянке сбоку, метрахъ въ  300. Сзади меня была небольшая речка,
которая  на  всякий  случай была  мне последней  надеждой  --  текучая  вода
заметаетъ всякий следъ...
     Притаившись за кустомъ, я минутъ черезъ 20  увидалъ, какъ изъ  лесу  по
направлению  моего  следа  выбежала большая  сторожевая  собака и,  опустивъ
голову, направилась  по моему следу прямо къ кустамъ. Сердце у меня замерло.
Неужели мой хлоръ-пикринъ не будетъ действовать? Но ведь тогда я безпомощенъ
передъ  любой  собакой,  почуявшей  мой  следъ. А  въ приграничной полосе на
каждой просеке налажены постоянные обходы солдатъ съ собаками...
     Собака бежитъ прямо къ кустамъ... Все ближе... Вотъ она ткнулась носомъ
во  что-то  и вдругъ, какъ бы  отброшенная  невидимой пружиной, отскакиваетъ
назадъ. По ея суетливымъ, порывистымъ движениямъ видно, что  она  ошеломлена
этимъ запахомъ.  Изъ кустовъ  неслышно выходитъ  солдатъ  и  съ  удивлениемъ
смотритъ, какъ собака третъ морду о траву  и мечется во все стороны. Попытки
заставить ее идти впередъ --  тщетны, и красноармеецъ, внимательно осмотревъ
местность   и  поставивъ  веху,  торопливо  уходитъ  назадъ,  сопровождаемый
собакой. Несмотря на явную опасность положения  и возможность организованной
погони, я {508} въ восторге. Мой хлоръ-пикринъ  действуетъ! "Собачья угроза"
перестаетъ тенью висеть надъ моей головой!

        ВСТРеЧА

     Я застрялъ. Впереди  -- цепь озеръ, связанныхъ протоками  и болотами...
Съ одной и съ другой  стороны видны  деревни. Обойти трудно и опасно:  время
жатвы, и весь крестьянский народъ на поляхъ.  А путь на северъ лежитъ черезъ
озера...
     Ну, что-жъ! Значитъ, опять и опять вплавь!  Я осторожно выхожу изъ леса
на лугъ, покрытый кустами, чтобы высмотреть место переправы на утро. Подхожу
къ  берегу  и  -- о, ужасъ! --  вижу, какъ  изъ прибрежныхъ кустовъ  на меня
удивленно и испуганно  смотритъ... человеческое лицо... "Попался", мелькаетъ
у меня въ голове. "Конецъ"...
     Въ этой приграничной местности каждый житель обязанъ немедленно донести
на ближайший  постъ ГПУ о всякомъ  незнакомомъ человеке.  Сейчасъ же облава,
погоня и...  аминь...  Я мгновенно соображаю, что въ такомъ положении бежать
-- худший  выходъ. Поэтому  я нахожу въ  себе  силы  приветливо улыбнуться и
сказать:
     -- Здорово, товарищъ!
     Испугъ  на лице человека сменяется недовериемъ и настороженностью, но я
ободряюсь  все  больше:  человекъ  одинъ  и въ крестьянскомъ  костюме...  На
крайний случай придется ему полежать связаннымъ и  съ заткнутымъ ртомъ  пару
дней.
     -- Не знаете-ли, далеко еще до деревни Видлино?
     -- Не...  Не знаю,  --  отвечаетъ крестьянинъ,  сорокалетний,  обросший
бородой, босой человекъ въ рваной одежде, опоясанный веревкой.
     -- А вы кто такой будете?
     -- Я-то  -- спокойно отвечалъ  я. -- А я землемеръ съ Олонца.  Въ вашей
деревне землеустроительная комиссии была уже?
     --  Не.  Не  знаю,  --  мрачно  и  по-прежнему  недоверчиво   отвечаетъ
крестьянинъ.
     -- Ахъ, чортъ возьми -- сержусь я. -- Неужели еще не пришли? А я-то отъ
нихъ отбился, думалъ, что они здесь.  Хотелъ вотъ осмотреть погоревший лесъ,
да заблудился...
     Я  знаю,   какъ  тяжело  приходится  теперь  крестьянству  при   новыхъ
порядкахъ,  когда  ихъ  почти   силой   заставили  коллективизировать   свое
хозяйство. Знаю,  что вопросъ о своей земле, о своемъ  хозяйстве для каждаго
крестьянина  --  самый жгучий  и назревший. Поэтому  я  стараюсь отвлечь его
подозрения въ томъ, что я беглецъ, и спрашиваю:
     -- Да разве вамъ въ деревне еще не объявили насчетъ передела земли?
     -- Какого  передела?  -- оживляется  крестьянинъ.  --  Неужто опять  въ
колхозы всехъ загонять будутъ?
     -- Да нетъ. Землю по старому, по  справедливому, распределять будутъ...
Вотъ у  меня  тутъ и  инструменты съ собой, -- указываю  я на  свою сумку...
{509}
     Разговоръ   принимаетъ  нужное  мне   направление.   Подогревъ  вопросы
крестьянина  несколькими   фантастическими,   но  розовыми  сообщениями  объ
улучшении деревенской жизни, я говорю съ досадой:
     --  Вотъ, вотъ... Дело  нужное и спешное... Тамъ  меня ждутъ, а  я вотъ
черезъ эту дурацкую реку перебраться не могу...
     --   Такъ  вамъ   въ  Ипполитово,   значитъ?  --   переспрашиваетъ  мой
собеседникъ. -- А у меня тутъ лодка. Я васъ перевезу.
     Вотъ это называется удача!
     Во время  переезда крестьянинъ, захлебываясь отъ  волнения и путаясь въ
словахъ,  разсказываетъ  о   голодной  жизни  деревни,  о  несправедливости,
терроре... Я утешаю его своими фантазиями, и  къ берегу мы подъезжаемъ почти
друзьями. Онъ беретъ съ меня обещание  остановиться  у  него  въ  хате и  на
прощанье крепко пожимаетъ мне руку.
     Скрывшись въ лесу, я облегченно вздыхаю. Могло бы быть много хуже...

        СТОЙ!

     Солнце бьетъ своими лучами прямо въ лицо. Я иду уже на западъ. По моимъ
приблизительнымъ расчетамъ граница должна быть  не дальше 20-30  клм. Теперь
передо мной самая опасная зона -- пустынная, перерезанная страшными для меня
просеками,   тропинками,  дорогами   и   телефонными  столбами...  Ни   одно
государство въ мире не охраняетъ такъ свои границы, какъ СССР...
     Тяжело достаются последние десятки километровъ! Ноги изранены и опухли.
Тело ноетъ отъ усталости. На плечахъ ремни сумки давно уже растерли кровавыя
полосы. Лицо  опухло отъ  укусовъ комаровъ. Черезъ всю щеку идетъ шрамъ  отъ
остраго сука, распоровшаго мне лицо при падении въ лесныхъ заросляхъ...
     250 километровъ! Какъ это легко написать и выговорить. Какой  маленькой
выглядитъ эта дистанция на карте! А какъ тяжела она въ  жизни, въ карельской
тайге   и  болотахъ,  когда  километръ  лесныхъ  зарослей  приходится  часто
преодолевать несколько часовъ, а топкое болото обходить несколько сутокъ...
     Но несмотря  на все тяжести пути,  испытания и опасности,  на  душе все
звучнее  пело  ощущение  силы,  бодрости и жизнерадостности.  Чортъ  возьми,
неужели,  мне старому скауту, "серому  волку",  охотнику  и  спортсмену,  не
выдержать этого похода?..
     Вотъ  перехожу  широкую, длинную  болотистую  поляну. Еще светло.  Лучи
солнца пронизываютъ гущу высокаго леса, до котораго осталось уже немного.
     Комары роемъ  вьются около  лица, порой заглушая  все  остальные звуки.
Увязающия ноги тяжело переступаютъ въ густой мокрой траве. И вдругъ крикъ:
     -- Эй, стой!
     Этотъ  крикъ  не только  не  остановилъ  меня, но  какъ  электрическимъ
разрядомъ рванулъ къ лесу... 30 метровъ... Успею ли?
     Еще  крикъ, и гулкий выстрелъ прорезываетъ тишину... По  {510}  старому
опыту  стрелка  я  мгновенно  определяю,  что стреляетъ  военная винтовка не
ближе, чемъ въ 200 метрахъ...  Ладно... Богъ не выдастъ -- Чека не съестъ!..
Ходу!
     Лесъ  уже близко. Надъ головой знакомымъ  звукомъ щелкнула  по стволамъ
пуля. Гулъ  выстрела  еще  катился  по лесу,  когда  я  нырнулъ  въ  сумракъ
деревьевъ.  Бегомъ  я  одолелъ   еще  полкилометра,   окропилъ  свои   следы
хлоръ-пикриномъ и самымъ форсированнымъ маршемъ пошелъ дальше...
     На  сердце было неспокойно. Разумеется, за мной  будетъ послана погоня.
Хуже всего то, что  ночь застала меня въ дикомъ лесу, по которому въ темноте
идти было невозможно. А до утра сторожевые посты времени терять не будутъ.
     Очевидно, приказание  объ  облаве было  передано  по  телефону  во  все
деревни,  лежавшия  между  местомъ  нашей встречи и  границей, ибо днемъ  съ
вершины холма я заметилъ кучку разсыпавшихся въ цепь людей, медленно идущихъ
мне навстречу.  Спрятаться? Это сделать было  бы нетрудно  въ такихъ густыхъ
лесахъ и обломкахъ скалъ... Но собаки?.. Оне ведь почуютъ меня везде...
     Назадъ хода тоже не было. И съ той стороны могла бы быть погоня... Надо
было изворачиваться... Недалеко влево  текла речка съ болотистыми  берегами.
Судя по медленному передвижению людей, у меня было еще полчаса времени. Если
бы  мне  удалось переправиться черезъ  речку,  я поставилъ бы между  собой и
преследователями  такой   барьеръ,  который  имъ   не   скоро   удалось   бы
перешагнуть...
     Я  бросился къ реке.  Къ  моей  радости,  на  берегу  валялось  дерево,
очевидно,  вывернутое  и  принесенное   сюда  половодьемъ.   Съ   громаднымъ
напряжениемъ я стащилъ его въ воду, на его ветви уложилъ все то, что боялось
воды: продовольствие, часы, компасъ и, не раздеваясь, вошелъ въ воду.
     Въ  сапоги  хлынула вода. Все глубже.  До  пояса, до  плечъ,  до шеи...
Б-р-р-ръ...  Плыть пришлось  немного -- метровъ  20, но плыть, таща за собой
дерево  и не теряя ни минуты. Подплывъ  къ  берегу, я снялъ вещи, оттолкнулъ
дерево на средину  реки и  бегомъ пустился  въ лесъ...  И было пора.  Черезъ
минуту показались люди  --  шеренга крестьянъ подъ  командой солдата. На мое
счастье, собаки въ этой группе не было, и съ замирающимъ сердцемъ я следилъ,
какъ последние люди облавы скрылись въ лесу...
     Еще одна опасность осталась позади... А сколько ихъ впереди? ..
     Къ вечеру налетели тучи и  полилъ дождь.  Опять  струи воды  залили мои
следы, и я почувствовалъ себя во временной безопасности отъ погони.

        СМЕРТЕЛЬНЫЙ ГАЗЪ

     Последние десятки километровъ... Все ближе...
     Какъ  разъ передъ границей  полосами,  вперемешку  съ {511} болотистыми
местами,  пошли  крупные  хвойные  леса, загроможденные буреломомъ.  Стволы,
сучья,  пни,  кустарникъ,  молодая поросль --  все  это  делало  путь  очень
труднымъ.  То  ползкомъ подъ упавшими  деревьями,  то  обходя,  то перелезая
черезъ баррикады наваленныхъ стволовъ, я  медленно двигался  впередъ, будучи
въ такомъ лесу въ безопасности, но рискуя сломать ногу въ любой моментъ.
     Беда  пришла  совсемъ  неожиданно. Перебираясь черезъ  кучу поваленныхъ
бурей стволовъ, я почувствовалъ,  что гнилое дерево  поддается подъ ногой и,
качнувшись  въ сторону,  ударился  бокомъ  о  стволъ  сосенки. Внезапно  изъ
кармана раздался хрустъ раздавленнаго стекла.
     Молнией  мелькнула мысль --  бутылка  хлоръ-пикрина...  Боже  мой! Меня
начинаетъ  обливать  та  жидкость,  быть   около  которой  можно  только  въ
противогазе.  Черезъ  несколько секундъ  ядовитый газъ  охватитъ меня своимъ
зловещимъ  объятиемъ.  Два-три  вздоха,  обморокъ,  и  черезъ  минуту-две --
смерть... И это въ дикомъ лесу, когда я въ плаще, связанномъ снаряжениемъ...
     Я отчаяннымъ  вздохомъ  захватилъ въ  легкия запасъ воздуха,  мгновенно
отстегнулъ и  отбросилъ  назадъ  спинную сумку, отрывая пуговицы, сорвалъ съ
себя  злополучный  плащъ  и  рванулся  впередъ  съ  колотящимся  сердцемъ  и
разрывающимися легкими.
     Какъ  я  не сломалъ  себе  ногъ  въ  своихъ  безумныхъ  прыжкахъ черезъ
буреломъ -- не могу понять... Помню только, какъ въ полуообмороке я бросился
на землю метрахъ въ 30-ти, задыхаясь и хватая воздухъ открытымъ ртомъ...
     Эта быстрота бегства, да  еще плотность брезента  плаща, не позволившая
жидкости смочить платье, -- спасли меня.
     Отдышавшись, я  выбралъ длинную жердь и  осторожно сталъ подкрадываться
къ своимъ  вещамъ, заходя со  стороны ветра. Увидевъ  плащъ, опять задержалъ
воздухъ въ легкихъ, подбежалъ къ нему,  зацепилъ жердью, забросилъ на стволъ
поваленнаго  дерева  и убежалъ.  Черезъ пять  минутъ я такимъ  же  способомъ
перевернулъ  его  такъ,  чтобы  хлоръ-пикринъ  вылился изъ  кармана,  потомъ
выудилъ сумку  и провелъ целую ночь  безъ плаща,  дрожа  отъ  сырого  холода
болотнаго леса.
     Почти весь следующий день  я не рискнулъ одеть  плащъ  и тащилъ его  за
собой на веревке. Только къ вечеру, проветривъ его на ветру и на солнышке, я
смогъ одеть его.
     И вотъ теперь этотъ плащъ, едва не сделавшийся для меня саваномъ, -- со
мной. И когда  пережитое  кажется  сномъ,  я разворачиваю  его  съ  изнанки,
осматриваю пятно отъ  ядовитой жидкости и съ понятной гордостью  вглядываюсь
въ слова казеннаго штампа: "Свирьлагъ ОГПУ".

        ГРАНИЦА

     Не могу сказать,  когда я перешелъ границу. Просекъ пришлось пересекать
много.  На  каждой  изъ  нихъ  таились  опасности,  и  мне  не  было времени
вглядываться,  имеются ли  на  нихъ  пограничные  столбы,  разставленные  на
километръ другъ отъ друга. {512}
     Но все-таки  стали  замечаться  признаки чего-то  новаго.  Вотъ  черезъ
болото осушительныя канавы. Ихъ раньше не было. Но разве эти канавы не могли
быть прокопаны на какомъ-нибудь "образцовомъ совхозе ОГПУ"?
     Вотъ  на тропинке обрывокъ газеты. Языкъ  незнакомый. Финский? Но ведь,
можетъ  быть, это советская газета, изданная въ Петрозаводске на карельскомъ
языке.
     Вотъ вдали небольшое стадо овецъ. Можно ли сказать съ уверенностью, что
это -- финское хозяйство только потому, что въ Карелии я нигде не видалъ  ни
одной овцы?
     Или, вотъ -- старая коробка отъ папиросъ съ финской маркой. Но разве не
могъ пройти здесь советский пограничникъ, куря контрабандныя папиросы?
     Словомъ,  я  не зналъ  точно, где  я нахожусь, и решилъ идти впередъ до
техъ  поръ, пока есть силы и продовольствие  и  пока я не получу безспорныхъ
сведений, что я уже въ Финляндии.
     Помню,  свою  последнюю ночь  въ лесу  я  провелъ совсемъ  безъ сна  --
настолько были  напряжены  нервы. Близился моментъ, котораго я такъ страстно
ждалъ столько летъ...

        СПАСЕНЪ

     Къ вечеру  следующаго  дня,  пересекая  узелъ  проселочныхъ  дорогъ,  я
наткнулся  на  финскаго  пограничника.  Моментъ, когда  я  ясно  увиделъ его
нерусскую военную форму -- былъ для меня однимъ  изъ  счастливейшихъ въ моей
жизни...
     Я радостно бросился впередъ, совсемъ забывъ, что  представляю отнюдь не
внушающую доверия  картину: рослый парень  съ измученнымъ, обросшимъ бородой
лицомъ, въ  набухшемъ  и измятомъ плаще,  обвешанный сумками,  съ толстенной
палкой  въ руке.  Не  мудрено, что пограничникъ  не понялъ изъявления  моего
дружелюбия,  и ощетинился  своей  винтовкой.  Маленький  и щуплый,  онъ  все
пытался сперва словами, а потомъ движениями винтовки заставить меня  поднять
руки вверхъ. Славный парень!.. Онъ, вероятно,  и до  сихъ поръ не понимаетъ,
почему я и не подумалъ выполнить его распоряжения и весело смеялся, глядя на
его  суетливо  угрожающую винтовку.  Наконецъ,  онъ сталъ стрелять вверхъ, и
черезъ полчаса я  уже шелъ, окруженный солдатами  и крестьянами, въ  финскую
деревню.

        СРЕДИ ЛЮДЕЙ

     Я не  верилъ  въ  то,  что  Финляндия можетъ  меня выдать по требованию
советской  власти. Я  ведь не бандитъ,  не убийца  и не воръ. Я политический
эмигрантъ, ищущий покровительства въ стране, где есть свобода и право.
     Но я ожидалъ  недоверия, тюремъ, допросовъ, этаповъ  -- всего того,  къ
чему я такъ привыкъ въ СССР. И я верилъ -- что это неизбежныя, но  последния
испытания въ моей жизни. {513}
     Въ  маленькой  чистенькой  деревушке меня отвели  въ  баню,  где  я  съ
громаднымъ  облегчениемъ  разгрузился,  вымылся  и  сталъ  ждать  очередныхъ
событий.
     Много я  ждалъ,  но  того,  что со мной произошло  -- я никакъ не  могъ
ожидать.
     Въ раздевалку бани вошелъ какой-то благодушный финнъ, потрепалъ меня по
плечу, весело улыбнулся и пригласилъ жестомъ за собой.
     "Въ тюрьму переводятъ. Но  почему  безъ вещей?"  -- мелькнуло у меня въ
голове.
     На веранде уютнаго домика начальника охраны  уже стоялъ накрытый столъ,
и мои голодные глаза сразу же заметили, какъ  много вкуснаго на этомъ столе.
А последние дни я шелъ уже на половинномъ пайке -- пайке "беглеца".
     Я отвернулся и вздохнулъ...
     Къ  моему искреннему удивлению,  меня повели  именно къ  этому столу  и
любезно  пригласили  сесть. Хозяйка  дома,  говорившая  по русски, принялась
угощать меня невиданно вкусными вещами. За столомъ сидело нисколько мужчинъ,
дамъ и детей.  Все улыбались мне, пожимали руку, говорили непонятныя уму, но
такия понятныя сердцу ласковыя слова, и никто не намекнулъ ни интонацией, ни
движениемъ,  что я  арестантъ,  неизвестный,  подозрительный беглецъ, можетъ
быть, преступникъ...
     Все это хорошее человеческое отношение, все это внимание, тепло и ласка
потрясло меня. Какой контрастъ съ темъ, къ чему я привыкъ тамъ, въ СССР, где
homo homini lupus est.
     А вотъ здесь я  -- человекъ  вне  закона, нарушивший неприкосновенность
чужой границы, подозрительный незнакомецъ съ опухшимъ, исцарапаннымъ лицомъ,
въ  рваномъ платье -- я вотъ нахожусь не въ тюрьме,  подъ охраной штыковъ, а
въ доме  начальника  охраны,  среди его семьи... Я для  нихъ прежде всего --
человекъ...
     Сотрясенный этими мыслями и растроганный атмосферой внимания и ласки, я
почувствовалъ всемъ  сердцемъ, что я, действительно, попалъ въ иной миръ, не
только географически и политически отличающийся отъ советскаго, но и духовно
диаметрально противоположный -- миръ человечности и покоя... Хорошо, что мои
очки  не  дали  хозяевамъ заметить  влажность  моихъ глазъ.  Какъ  бы  смогъ
объяснить имъ я это чувство растроганнаго сердца, отогревающагося отъ своего
ожесточения въ этой атмосфере ласки?
     За  непринужденной  веселой  беседой,  охотно  отвечая на  все  вопросы
любознательныхъ  хозяевъ,   я  скоро  совсемъ   пересталъ  чувствовать  себя
загнаннымъ зверемъ, беглецомъ и преступникомъ и впервые за много, много летъ
почувствовалъ себя человекомъ, находящимся среди людей.
     Какия чудесно  радостныя  понятия  --  человечность  и  свобода, и какъ
безпросветна и горька жизнь  техъ,  чей путь  пересталъ  освещаться сияниемъ
этихъ великихъ маяковъ человечества... {514}

        ___

     Къ концу вечера, после обеда, показавшагося мне необыкновенно вкуснымъ,
моя милая хозяйка съ сердечной настойчивостью предлагала мне уже пятую чашку
кофе.
     Заметивъ, что я немного стесняюсь, она, наклонившись ко мне, неожиданно
тихо и ласково спросила:
     --  Пейте, голубчикъ.  Ведь вы, вероятно, давно  уже  не пили  кофе  съ
булочками?
     -- Четырнадцать летъ, -- ответилъ я. {515}

--------
        ЭПИЛОГЪ

        ГЕЛЬСИНГФОРСЪ. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЮРЬМА.

     Ко  мне  входитъ  спокойный,  вежливый  надзиратель  въ  пиджаке  и  съ
галстукомъ,  безъ  револьвера,  сжатыхъ челюстей  и  настороженнаго взгляда.
Улыбаясь, онъ знаками показываетъ, что нужно взять сумку  и выйти. Очевидно,
куда-то переводятъ... Я оглядываю  свою камеру,  въ которой я мирно  провелъ
две недели (Богъ дастъ -- последния тюремныя недели въ моей жизни) и выхожу.
Мягкий автомобиль мчитъ меня  по наряднымъ,  чистымъ улицамъ города... Да...
Это тебе  не  "Черный Воронъ"  и  ОГПУ...  Большое  здание.  "Etsiva  Keskus
Poliisi" -- Центральная Политическая Полиция.
     Въ комнате ожидания меня просятъ присесть. Нигде нетъ решетокъ, оружия,
часовыхъ... Чудеса!... Проходитъ несколько минутъ, и въ дверяхъ показывается
низенькая,  толстенькая  фигура   начальника  русскаго  отдела  политической
полиции,  а за нимъ... Боже мой!... за  нимъ... массивъ плечъ  брата, а  еще
дальше смеющееся лицо Юры...
     Обычно строгое и хмурое лицо нашего политическаго патрона сейчасъ мягко
улыбается. Онъ  сочувственно смотритъ на  наши  объятия и, когда  наступаетъ
секунда перерыва въ нашихъ вопросахъ и восклицанияхъ, спокойно говоритъ:
     -- О васъ  получены  лучшие  отзывы,  и правильность  вашихъ  показаний
подтверждена... Господа, вы свободны...

        НА НАСТОЯЩЕЙ ВОЛе

     Мы идемъ втроемъ, тесно подхвативъ другъ  друга подъ руки, по  широ