Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
-- Ничего, Ватикъ, посижу, пойдемъ вместе.
У меня оставалось работы минутъ на пять. Когда я вынулъ изъ машинки
последние листы, то оказалось, что Юра уселся на полъ, прислонился спиной къ
стене и спитъ. Будить его не хотелось. Нести въ палатку? Не донесу. Въ
комнате была лежанка, на которой подремывали все, у кого были свободные
полчаса, въ томъ числе и Якименко. Нужно взгромоздить Юру на эту лежанку,
тамъ будетъ тепло, пусть спитъ. На полу оставлять нельзя. Сквозь щели пола
дули зимние сквозняки, наметая у карниза тоненькие сугробики снега.
Я наклонился и поднялъ Юру. Первое, что меня поразило -- это его
страшная тяжесть. Откуда? Но потомъ я понялъ: это не тяжесть, а моя
слабость. Юрины пудовъ шесть брутто казались тяжелее, чемъ раньше были
пудовъ десять.
Лежанка была на уровне глазъ. У меня хватило силы поднять Юру до уровня
груди, но дальше не шло никакъ. Я положилъ Юру на полъ и попробовалъ
разбудить. Не выходило ничего. Это былъ уже не сонъ. Это былъ, выражаясь
спортивнымъ языкомъ, коллапсъ...
Я все-таки изловчился. Подтащилъ къ лежанке ящикъ опять поднялъ Юру,
взобрался съ нимъ на ящикъ, положилъ на край ладони и, приподнявшись,
перекатилъ Юру на лежанку. Перекатываясь, Юра ударился вискомъ о край
кирпичнаго изголовья... Тоненькая струйка крови побежала по лицу. Обрывкомъ
папиросной бумаги я заклеилъ ранку. Юра не проснулся. Его лицо было похоже
на лицо покойника, умершаго отъ долгой и изнурительной болезни. Алыя пятна
крови резкимъ контрастомъ подчеркивали мертвенную синеву лица. Провалившияся
впадины глазъ. Заострившийся носъ. Высохшия губы. Неужели это конецъ?..
Впечатление было такимъ страшнымъ, что я наклонился и сталъ слушать
сердце... Нетъ, сердце билось... Плохо, съ аритмией, но билось... Этотъ
короткий, на несколько секундъ, ужасъ окончательно оглушилъ меня. Голова
кружилась и ноги подгибались. Хорошо бы никуда не идти, свалиться прямо
здесь и заснуть. Но я, пошатываясь, вышелъ изъ УРЧ и сталъ спускаться съ
лестницы. По дороге вспомнилъ о нашемъ списке для Чекалина. Списокъ
относился къ этапу, который долженъ былъ отправиться завтра или, точнее,
сегодня. Ну, конечно, Чекалинъ этотъ списокъ взялъ, какъ и прежние списки. А
вдругъ не взялъ? Чепуха, почему бы онъ могъ не взять! Ну, а если не взялъ?
Это былъ нашъ рекордный списокъ -- на 147 человекъ... И оставлять его въ
щели на завтра? Днемъ могутъ заметить... И тогда?..
Потоптавшись въ нерешительности на лестнице, я все-таки поползъ
наверхъ. Открылъ дверь въ неописуемую урчевскую уборную, просунулъ руку.
Списокъ былъ здесь.
Я чиркнулъ спичку. Да, это былъ нашъ списокъ (иногда бывали записки отъ
Чекалина -- драгоценный документъ на всякий {165} случай: Чекалинъ былъ
очень неостороженъ). Почему Чекалинъ не взялъ его? Не могъ? Не было времени?
Что-жъ теперь? Придется занести его Чекалину.
Но при мысли о томъ, что придется проваливаться по сугробамъ куда-то за
две версты до Чекалинской избы, меня даже ознобъ прошибъ. А не пойти? Завтра
эти сто сорокъ семь человекъ поедутъ на БАМ...
Какие-то обрывки мыслей и доводовъ путано бродили въ голове. Я вышелъ
на крыльцо.
Окна УРЧ отбрасывали белые прямоугольники света, заносимые снегомъ и
тьмой. Тамъ, за этими прямоугольниками, металась вьюжная приполярная ночь.
Две версты? Не дойду. Ну его къ чертямъ! И съ БАМомъ, и со спискомъ, и съ
этими людьми. Имъ все равно погибать: не по дороге на БАМ, такъ где-нибудь
на Лесной Речке. Пойду въ палатку и завалюсь спать. Тамъ весело трещитъ
печурка, можно будетъ завернуться въ два одеяла -- и въ Юрино тоже... Буду
засыпать и думать о земле, где нетъ разстреловъ, БАМа, девочки со льдомъ,
мертвеннаго лица сына... Буду мечтать о какой-то странной жизни, можетъ
быть, очень простой, можетъ быть, очень бедной, но о жизни на воле. О
невероятной жизни на воле... Да, а списокъ-то какъ?
Я не безъ труда сообразилъ, что я сижу на снегу, упершись спиной въ
крыльцо и вытянувъ ноги, которыя снегъ уже замелъ до кончиковъ носковъ.
Я вскочилъ, какъ будто мною выстрелили изъ пушки. Такъ по идиотски
погибнуть? Замерзнуть на дороге между УРЧ и палаткой? Распустить свои нервы
до степени какого-то лунатизма? Къ чортовой матери! Пойду къ Чекалину. Спитъ
-- разбужу! Чортъ съ нимъ!
ПОСЛеДНиЕ ИЗЪ МОГИКАНЪ
Пошелъ. Путался во тьме и сугробахъ; наконецъ, набрелъ на плетень, отъ
котораго можно было танцевать дальше. Мыслями о томъ, какъ бы дотанцевать,
какъ бы не запутаться, какъ бы не свалиться -- было занято все внимание.
Такъ что возгласъ: "Стой, руки вверхъ!" -- засталъ меня въ состоянии
полнейшаго равнодушия. Я послалъ возглашающаго въ нехорошее место и побрелъ
дальше.
Но голосъ крикнулъ: "это вы?"
Я резонно ответилъ, что это, конечно, я.
Изъ вьюги вынырнула какая-то фигура съ револьверомъ въ рукахъ.
-- Вы куда? Ко мне?
Я узналъ голосъ Чекалина.
-- Да, я къ вамъ.
-- Списокъ несете? Хорошо, что я васъ встретилъ. Только что приехалъ,
шелъ за этимъ самымъ спискомъ. Хорошо, что вы его несете. Только послушайте
-- ведь вы же интеллигентный человекъ! Нельзя же такъ писать. Ведь это чортъ
знаетъ что такое, что фамилии -- а цифръ разобрать нельзя. {166}
Я покорно согласился, что почеркъ у меня, действительно, -- бываетъ и
хуже, но не часто.
-- Ну, идемъ ко мне, тамъ разберемся.
Чекалинъ повернулся и нырнулъ во тьму. Я съ трудомъ поспевалъ за нимъ.
Проваливались въ какие-то сугробы, натыкались на какие-то пни. Наконецъ,
добрели... Мы поднялись по темной скрипучей лестнице. Чекалинъ зажегъ светъ.
-- Ну вотъ, смотрите, -- сказалъ онъ своимъ скрипучимъ раздраженнымъ
голосомъ. -- Ну, на что это похоже? Что это у васъ: 4? 1? 7? 9? Ничего не
разобрать. Вотъ вамъ карандашъ. Садитесь и поправьте такъ, чтобы было
понятно.
Я взялъ карандашъ и уселся. Руки дрожали -- отъ холода, отъ голода и
отъ многихъ другихъ вещей. Карандашъ прыгалъ въ пальцахъ, цифры расплывались
въ глазахъ.
-- Ну, и распустили же вы себя, -- сказалъ Чекалинъ укоризненно, но въ
голосе его не было прежней скрипучести. Я что-то ответилъ...
-- Давайте, я буду поправлять. Вы только говорите мне, что ваши
закорючки означаютъ.
Закорюкъ было не такъ ужъ много, какъ этого можно было бы ожидать.
Когда все оне были расшифрованы, Чекалинъ спросилъ меня:
-- Это все больные завтрашняго эшелона?
Я махнулъ рукой.
-- Какое все. Я вообще не знаю, есть ли въ этомъ эшелоне здоровые.
-- Такъ почему же вы не дали списка на всехъ больныхъ?
-- Знаете, товарищъ Чекалинъ, даже самая красивая девушка не можетъ
дать ничего путнаго, если у нея нетъ времени для сна.
Чекалинъ посмотрелъ на мою руку.
-- Н-да, -- протянулъ онъ. -- А больше въ УРЧ вамъ не на кого
положиться?
Я посмотрелъ на Чекалина съ изумлениемъ.
-- Ну, да, -- поправился онъ, -- извините за нелепость. А сколько, по
вашему, еще остается здоровыхъ?
-- По моему -- вовсе не остается. Точнее -- по мнению брата.
-- Существенный парень вашъ братъ, -- сказалъ ни съ того, ни съ сего
Чекалинъ. -- Его даже работники третьей части -- и те побаиваются... Да...
Такъ, говорите, все резервы Якименки уже исчерпаны?
-- Пожалуй, даже больше, чемъ исчерпаны. На дняхъ мой сынъ открылъ
такую штуку: въ последние списки УРЧ включилъ людей, которыхъ вы уже по два
раза снимали съ эшелоновъ.
Брови Чекалина поднялись.
-- Ого! Даже -- такъ? Вы въ этомъ уверены?
-- У васъ, вероятно, есть старые списки. Давайте проверимъ. Некоторыя
фамилии я помню. {167}
Проверили. Несколько повторяющихся фамилий нашелъ и самъ Чекалинъ.
-- Такъ, -- сказалъ Чекалинъ раздумчиво. -- Такъ, значитъ, --
"Елизаветъ Воробей"?
-- Въ этомъ роде. Или сказка про белаго бычка.
-- Такъ, значитъ, Якименко идетъ уже на настоящий подлогъ. Значитъ, --
действительно, давать ему больше некого. Чортъ знаетъ что такое! Приемку
придется закончить. За такия потери -- я отвечать не могу.
-- А что -- очень велики потери въ дороге?
Я ожидалъ, что Чекалинъ мне ответитъ, какъ въ прошлый разъ: "Это не
ваше дело", но, къ моему удивлению, онъ нервно повелъ плечами и сказалъ:
-- Совершенно безобразныя потери... Да, кстати, -- вдругъ прервалъ онъ
самого себя, -- какъ вы насчетъ моего предложения? На БАМ?
-- Если вы разрешите, я откажусь.
-- Почему?
-- Есть две основныхъ причины: первая -- здесь Ленинградъ подъ бокомъ,
и ко мне люди будутъ приезжать на свидания, вторая -- увязавшись съ вами, я
автоматически попадаю подъ вашу протекцию (Чекалинъ подтверждающе кивнулъ
головой). Вы -- человекъ партийный, следовательно, подверженный всякимъ
мобилизациямъ и переброскамъ. Протекция исчезаетъ, и я остаюсь на
растерзание техъ людей, у кого эта протекции и привиллегированность были
бельмомъ въ глазу.
-- Первое соображение верно. Вотъ второе -- не стоитъ ничего. Тамъ, въ
БАМовскомъ ГПУ, я ведь разскажу всю эту историю со списками, съ Якименкой,
съ вашей ролью во всемъ этомъ.
-- Спасибо. Это значитъ, что БАМовское ГПУ меня разменяетъ при первомъ
же удобномъ или неудобномъ случае.
-- То-есть, -- почему это?
Я посмотрелъ на Чекалина не безъ удивления и соболезнования: такая
простая вещь...
-- Потому, что изо всего этого будетъ видно довольно явственно: парень
зубастый и парень не свой. Вчера онъ подвелъ ББК, а сегодня онъ подведетъ
БАМ...
Чекалинъ повернулся ко мне всемъ своимъ корпусомъ.
-- Вы никогда въ ГПУ не работали?
-- Нетъ. ГПУ надо мной работало.
Чекалинъ закурилъ папиросу и сталъ смотреть, какъ струйка дыма
разбивалась струями холоднаго воздуха отъ окна. Я решилъ внести некоторую
ясность.
-- Это не только система ГПУ. Объ этомъ и Маккиавели говорилъ.
-- Кто такой Маккиавели?
-- Итальянецъ эпохи Возрождения. Издалъ, такъ сказать, учебникъ
большевизма. Тамъ обо всемъ этомъ довольно подробно сказано. Пятьсотъ летъ
тому назадъ...
Чекалинъ поднялъ брови... {168}
-- Н-да, за пятьсотъ летъ человеческая жизнь по существу не на много
усовершенствовалась, -- сказалъ онъ, какъ бы что-то разъясняя. -- И пока
капитализма мы не ликвидируемъ -- и не усовершенствуется... Да, но насчетъ
БАМа вы, пожалуй, и правы... Хотя и не совсемъ. На БАМ посланы наши лучшия
силы...
Я не сталъ выяснять, съ какой точки зрения эти лучшия силы являются
лучшими... Собственно, пора было уже уходить, пока мне объ этомъ не сказали
и безъ моей инициативы. Но какъ-то трудно было подняться. Въ голове былъ
туманъ, хотелось заснуть тутъ же, на табуретке... Однако, я приподнялся.
-- Посидите, отогрейтесь, -- сказалъ Чекалинъ и протянулъ мне папиросы.
Я закурилъ. Чекалинъ, какъ-то слегка съежившись, селъ на табуретку, и его
поза странно напомнила мне давешнюю девочку со льдомъ. Въ этой позе, въ
лице, въ устало положенной на столъ руке было что-то сурово-безнадежное,
усталое, одинокое. Это было лицо человека, который привыкъ жить, какъ
говорится, сжавши зубы. Сколько ихъ -- такихъ твердокаменныхъ партийцевъ --
энтузиастовъ и тюремщиковъ, жертвъ и палачей, созидателей и опустошителей...
Но идутъ безпросветные годы -- энтузиазмъ выветривается, провалы
коммунистическихъ ауто-дафе давятъ на совесть все больнее, жертвы -- и свои,
и чужия, какъ-то больше опустошаютъ, чемъ создаютъ. Какая, въ сущности,
безпросветная жизнь у нихъ, у этихъ энтузиастовъ... Недаромъ одинъ за
другимъ уходятъ они на тотъ светъ (добровольно и не добровольно), на
Соловки, въ басмаческие районы Средней Азии, въ политизоляторы ГПУ: больше
имъ, кажется, некуда уходить...
Чекалинъ поднялъ голову и поймалъ мой пристальный взглядъ. Я не сделалъ
вида, что этотъ взглядъ былъ только случайностью. Чекалинъ какъ-то
болезненно и криво усмехнулся.
-- Изучаете? А сколько, по вашему, мне летъ?
Вопросъ былъ несколько неожиданнымъ. Я сделалъ поправку на то, что на
языке оффициальной советской медицины называется "советской изношенностью",
на необходимость какого-то процента подбадривания и сказалъ "летъ сорокъ
пять". Чекалинъ повелъ плечами.
-- Да? А мне тридцать четыре. Вотъ вамъ -- и чекистъ, -- онъ совсемъ
криво усмехнулся и добавилъ, -- палачъ, какъ вы говорите.
-- Я не говорилъ.
-- Мне -- не говорили. Другимъ -- говорили. Или, во всякомъ случае --
думали...
Было бы глупо отрицать, что такой ходъ мыслей действительно
существовалъ.
-- Разные палачи бываютъ. Те, кто идетъ по любви къ этому делу --
выживаютъ. Те, кто только по убеждению -- гибнутъ. Я думаю, вотъ, что
Якименко очень мало безпокоится о потеряхъ въ эшелонахъ.
-- А откуда вы взяли, что я безпокоюсь? {169}
-- Таскаетесь по ночамъ за моими списками въ УРЧ... Якименко бы
таскаться не сталъ. Да и вообще -- видно... Если бы я этого не виделъ, я бы
къ вамъ съ этими списками и не пошелъ бы.
-- Да? Очень любопытно... Знаете что -- откровенность за
откровенность...
Я насторожился. Но несмотря на столь многообещающее вступление,
Чекалинъ какъ-то замялся, потомъ подумалъ, потомъ, какъ бы решившись
окончательно, сказалъ:
-- Вы не думаете, что Якименко что-то подозреваетъ о вашихъ
комбинацияхъ со списками?
Мне стало безпокойно. Якименко могъ и подозревать, но если объ его
подозренияхъ уже и Чекалинъ знаетъ, -- дело могло принять совсемъ серьезный
оборотъ.
-- Якименко на дняхъ далъ распоряжение отставить моего сына отъ
отправки на БАМ.
-- Вотъ какъ? Совсемъ занимательно...
Мы недоуменно посмотрели другъ на друга.
-- А что вы, собственно говоря, знаете о подозренияхъ Якименки?
-- Такъ ничего, въ сущности, определеннаго... Трудно сказать. Какие-то
намеки, что ли...
-- Тогда почему Якименко насъ не ликвидировалъ?
-- Это не такъ просто. Въ лагеряхъ есть законъ. Конечно, сами знаете,
-- онъ не всегда соблюдается, но онъ есть... И если человекъ зубастый... По
отношению къ зубастому человеку... а васъ здесь целыхъ трое зубастыхъ...
Ликвидировать не такъ легко... Якименко человекъ осторожный. Мало ли какия у
васъ могутъ быть связи... А у насъ, въ ГПУ, за нарушение закона...
-- ... по отношению къ темъ, кто имеетъ связи...
Чекалинъ посмотрелъ на меня недовольно:
-- ... спуску не даютъ...
Заявление Чекалина вызвало необходимость обдумать целый рядъ вещей и,
въ частности, и такую: не лучше-ли при такомъ ходе событий принять
предложение Чекалина насчетъ БАМа, чемъ оставаться здесь подъ эгидой
Якименки. Но это былъ моментъ малодушия, попытка измены принципу: "все для
побега". Нетъ, конечно, "все для побега". Какъ-нибудь справимся и съ
Якименкой... Къ теме о БАМе не стоитъ даже и возвращаться.
-- Знаете что, товарищъ Чекалинъ, насчетъ закона и спуска, пожалуй,
нетъ смысла и говорить.
-- Я вамъ отвечу прежнимъ вопросомъ: почему на ответственныхъ местахъ
сидятъ Якименки, а не вы? Сами виноваты.
-- Я вамъ отвечу прежнимъ ответомъ: потому, что во имя приказа или,
точнее, во имя карьеры онъ пойдетъ на что хотите. А я -- не пойду.
-- Якименко только одинъ изъ винтиковъ колоссальнаго аппарата. Если
каждый винтикъ будетъ разсуждать...
-- Боюсь, что вотъ вы все-таки разсуждаете. И я -- тоже. Мы все-таки,
такъ сказать, продукты индивидуальнаго творчества. {170} Вотъ когда
додумаются делать людей на конвейерахъ, какъ винты и гайки, тогда будетъ
другое дело.
Чекалинъ презрительно пожалъ плечами.
-- Гнилой индивидуализмъ. Такимъ, какъ вы, хода нетъ.
Я несколько обозлился: почему мне нетъ хода? Въ любой стране для меня
былъ бы свободенъ любой ходъ.
-- Товарищъ Чекалинъ, -- сказалъ я раздраженно, -- для васъ тоже хода
нетъ. Потому что съ каждымъ вершкомъ углубления революции власть все больше
и больше нуждается въ людяхъ не разсуждающихъ и не поддающихся никакимъ
угрызениямъ совести -- въ Стародудцевыхъ и Якименкахъ. Вотъ именно поэтому и
вамъ хода нетъ. Эти эшелоны и эту комнатушку едва-ли можно назвать ходомъ.
Вамъ тоже нетъ хода, какъ нетъ его и всей старой ленинской гвардии. Вы
обречены, какъ обречена и она. То, что я попалъ въ лагерь несколько раньше,
а вы попадете несколько позже -- ничего не решаетъ. Вотъ только мне въ
лагере не изъ-за чего биться головой объ стенку. А вы будете биться головой
объ стенку. И у васъ будетъ за что. Во всемъ этомъ моя трагедия и ваша
трагедия, но въ этомъ и трагедия большевизма взятаго въ целомъ. Все равно
вся эта штука полнымъ ходомъ идетъ въ болото. Кто утонетъ раньше, кто позже
-- этотъ вопросъ никакого принципиальнаго значения не имеетъ.
-- Ого, -- поднялъ брови Чекалинъ, -- вы, кажется, целую политическую
программу развиваете.
Я понялъ, что я несколько зарвался, если не въ словахъ, то въ тоне, но
отступать было бы глупо.
-- Этотъ разговоръ подняли вы, а не я. А здесь -- не лагерный баракъ съ
сексотами и горючимъ материаломъ "массъ". Съ чего бы я сталъ передъ вами
разыгрывать угнетенную невинность? Съ моими-то восемью годами приговора?
Чекалинъ какъ будто несколько сконфузился за чекисткую нотку, которая
прозвучала въ его вопросе.
-- Кстати, а почему вамъ дали такой странный срокъ -- восемь летъ, не
пять и не десять...
-- Очевидно, предполагается, что для моей перековки въ честнаго
советскаго энтузиаста требуется ровно восемь летъ... Если я эти восемь летъ
проживу...
-- Конечно, проживете. Думаю, что вы себе здесь и карьеру сделаете.
-- Меня московская карьера не интересовала, а ужъ на лагерную -- вы
меня, товарищъ Чекалинъ, извините -- на лагерную -- мне ужъ совсемъ
наплевать. Проканителюсь какъ-нибудь. Въ общемъ и целомъ дело все равно
пропащее. Жизнь все равно испорчена вдрызгъ... Не лагеремъ, конечно. И ваша
-- тоже. Вы ведь, товарищъ Чекалинъ, -- одинъ изъ последнихъ могиканъ
идейнаго большевизма... Тутъ и дискуссировать нечего. Довольно на вашу
физиономию посмотреть...
-- А позвольте васъ спросить, что же вы вычитали на моей физиономии?
-- Многое. Напримеръ, вашу небритую щетину. Якименко {171} каждый день
вызываетъ къ себе казеннаго парикмахера, бреется, опрыскивается одеколономъ.
А вы уже не брились недели две, и вамъ не до одеколона.
-- "Быть можно дельнымъ человекомъ и думать о красе ногтей", --
продекламировалъ Чекалинъ.
-- Я не говорю, что Якименко не дельный. А только бываютъ моменты,
когда порядочному человеку -- хотя бы и дельному -- не до ногтей и не до
бритья... Вотъ вы живете чортъ знаетъ въ какомъ сарае... У васъ даже не
топлено... Якименко такъ жить не будетъ. И Стародубцевъ -- тоже... При
первой же возможности, конечно... У васъ есть возможность и вызвать
заключеннаго парикмахера, и приказать натопить печку.
Чекалинъ ничего не ответилъ. Я чувствовалъ, что моя безмерная усталость
начинаетъ переходить въ какое-то раздражение. Лучше уйти. Я поднялся.
-- Уходите?
-- Да, нужно все-таки хоть немного вздремнуть... Завтра опять эти
списки.
Чекалинъ тяжело поднялся со своей табуретки.
-- Списковъ завтра не будетъ, -- сказалъ онъ твердо. -- Я завтра устрою
массовую проверку здоровья этого эшелона и не приму его... И вообще на этомъ
приемку прекращу... -- Онъ протя