верху которой было увязано
руководство по футболу съ рисункомъ на обложке,  понятнымъ всякому вохровцу,
прихватилъ еще и два копья и вышелъ изъ барака.
     Въ  сущности, не было никакихъ оснований предполагать,  что при  выходе
изъ  барака кто-нибудь  станетъ ощупывать  мой багажъ, хотя по правиламъ или
староста,  или дневальный обязаны  это сделать... Если  недреманное  око  не
знаетъ  о  нашемъ  проекте,  никто  насъ  обыскивать  не  посмеетъ: блатъ  у
Успенскаго. Если знаетъ, насъ захватятъ у тайника... Но все-таки изъ  дверей
барака  я  выходилъ не съ очень спокойной душой. Староста еще разъ  пожелалъ
мне счастливаго  пути. Дневальный, сидевший  на  {459} скамеечке  у  барака,
проделалъ ту же церемонию и потомъ какъ-то замялся.
     -- А жаль, что вы сегодня едете...
     Мне  почудилось  какое-то  дружественное, но  неясное предупреждение...
Чуть-чуть перехватило духъ... Но дневальный продолжалъ:
     -- Тутъ письмо я отъ жены получилъ... Такъ,  значитъ, насчетъ ответу...
Ну, ужъ когда приедете, такъ  я васъ  попрошу... Юра? Нетъ, молодой еще онъ,
что его въ такия дела мешать...
     Отлегло...  Поднялся  на  горку  и  въ  последний  разъ  посмотрелъ  на
печальное место  страннаго  нашего жительства. Баракъ нашъ торчалъ какимъ-то
кособокимъ  гробомъ,  съ  покосившейся  заплатанной крышей,  съ  заклеенными
бумагой дырами  оконъ, съ дневальнымъ, понуро сидевшимъ у входа  въ  него...
Странная  вещь  -- во мне шевельнулось  какое-то  сожаление... Въ  сущности,
неплохо  жили  мы  въ  этомъ  бараке И много въ немъ было совсемъ  хорошихъ,
близкихъ  мне русскихъ людей.  И  даже  нары  мои показались мне  уютными. А
впереди въ лучшемъ случае --  леса, трясины, ночи подъ холоднымъ карельскимъ
дождемъ... Нетъ, для приключений я не устроенъ...
     Стоялъ  жаркий июльский  день. Я  пошелъ  по сыпучимъ  улицамъ Медгоры,
прошелъ базаръ и площадь, тщательно всматриваясь въ толпу и выискивая въ ней
знакомыя  лица, чтобы обойти  ихъ  сторонкой, несколько  разъ  оборачивался,
закуривалъ, разсматривалъ афиши и местную газетенку, расклеенную на столбахъ
и стенахъ (подписка  не принимается за отсутствиемъ  бумаги), и все смотрелъ
--  нетъ ли  слежки?  Нетъ, слежки  не было --  на этотъ  счетъ глазъ у меня
наметанный. Прошелъ  вохровскую заставу у выхода изъ поселка -- застава меня
ни о чемъ не спросила -- и вышелъ на железную дорогу.
     Первыя  шесть верстъ  нашего маршрута шли по железной  дороге: это была
одна изъ многочисленныхъ предосторожностей на всякий случай. Во время нашихъ
выпивокъ  въ Динамо  мы установили, что  по  полотну железной дороги  собаки
ищейки не работаютъ вовсе: паровозная топка сжигаетъ все доступные собачьему
нюху следы. Не следовало пренебрегать и этимъ.
     Идти было трудно: я былъ явственно перегруженъ -- на мне было не меньше
четырехъ  пудовъ  всякой ноши...  Одна  за другой  проходили версты --  вотъ
знакомый поворотъ,  вотъ мостикъ черезъ прыгающую  по  камнямъ  речку, вотъ,
наконецъ,  телеграфный столбъ  съ  цифрой 25/511, откуда въ лесъ сворачивало
какое-то  подобие  тропинки,  которая  несколько  срезала  путь   къ  пятому
лагпункту. Я на всякий  случай  оглянулся  еще разъ -- никого  не было --  и
нырнулъ въ кусты, на тропинку.
     Она  извивалась  между  скалъ  и  корягъ  -- я  обливался  потомъ  подъ
четырехпудовой  тяжестью  своей  ноши,  и вотъ, передъ  поворотомъ тропинки,
откуда нужно было нырять въ окончательную  чащу, вижу: навстречу мне шагаетъ
патруль изъ двухъ оперативниковъ...
     Былъ моментъ  пронизывающаго ужаса:  значитъ -- подстерегли... {460}  И
еще более острой обиды: значитъ -- они оказались умнее. Что же теперь?... До
оперативниковъ   шаговъ   двадцать...   Мысли   мелькаютъ   съ   сумасшедшей
быстротой...  Броситься  въ  чащу?  А Юра? Ввязаться  въ драку? Ихъ  двое...
Почему только двое? Если бы этотъ патруль былъ снаряженъ специально для меня
оперативниковъ было бы больше -- вотъ отрядили же въ вагоне № 13 человекъ по
десяти  на  каждаго  изъ боеспособныхъ  членовъ  нашего  "кооператива"...  А
разстояние все  сокращается... Нетъ,  нужно идти  прямо.  Ахъ,  если  бы  не
рюкзакъ,  связывающий  движения...  Можно  было  бы:  схватить   одного   и,
прикрываясь имъ, какъ щитомъ, броситься на  другого и обоихъ сбить  съ ногъ.
Тамъ, на земле  обе  ихъ винтовки  были  бы  ни  къ  чему  и мое джиу-джитсу
выручило  бы меня  еще  одинъ разъ -- сколько  разъ оно меня уже выручало...
Нетъ, нужно идти прямо, да и поздно уже сворачивать -- насъ отделяетъ шаговъ
десять...
     Сердце колотилось, какъ сумасшедшее. Но,  повидимому, снаружи  не  было
заметно ничего, кроме лица, залитаго потомъ.
     Одинъ изъ оперативниковъ поднесъ руку къ  козырьку и не безъ приятности
осклабился.
     -- Жарковато, товарищъ Солоневичъ... Что-жъ вы не поездомъ?..
     Что это? Издевочка?
     -- Режимъ экономии. Деньги за билетъ въ кармане останутся...
     --  Да, оно,  конечно.  Лишняя пятерка -- оно, смотришь,  и поллитровка
набежала... А вы -- на пятый?
     -- На пятый.
     Я  всматриваюсь  въ  лица  этихъ оперативниковъ.  Простыя  картофельныя
красноармейския  рожи   --  на  такой  роже  ничего   не   спрячешь.  Ничего
подозрительнаго.  Вероятно,  оба  эти  парня  не  разъ  видали,  какъ  мы съ
Подмоклымъ  шествовали после динамовскихъ всенощныхъ  бдений,  наверно,  они
видали  меня  передъ  строемъ  роты  оперативниковъ, изъ которой  я выбиралъ
кандидатовъ  на вичкинский курортъ  и на спартакиаду, вероятно, они  знали о
великомъ моемъ блате...
     -- Ну, счастливо... --  Оперативникъ опять поднесъ руку къ козырьку,  я
проделалъ нечто вроде этого  -- я шелъ безъ шапки -- и патруль  проследовалъ
дальше...  Хрустъ  ихъ  шаговъ  постепенно замеръ  вдали...  Я  остановился,
прислушался... Нетъ, ушли, пронесло...
     Я положилъ на землю часть своей ноши, прислонился рюкзакомъ къ какой-то
скале. Вытеръ потъ.  Еще прислушался, нетъ,  ничего. Только сердце колотится
такъ,  что,  кажется, изъ  третьяго  отдела слышно... Свернулъ  въ чащу,  въ
кусты,  где  ужъ   никакие  обходы  не   были  мыслимы   --   все  равно  въ
десяти-двадцати шагахъ ничего не видать...
     До  нашего  тайника  оставалось  съ  полверсты. Подхожу  ужасомъ  слышу
какой-то неясный  голосъ  --  вроде песни. То ли  это  Юра  такъ не во время
распелся, то ли, чортъ его знаетъ что... Подползъ на карачкахъ къ небольшому
склону,  въ конце {461} котораго, въ чаще огромныхъ, непроходимо разросшихся
кустовъ, были запрятаны все наши дорожныя сокровища и где долженъ ждать меня
Юра. Мелькаетъ что-то бронзовое, похожее  на  загорелую спину Юры... Неужели
вздумалъ принимать  солнечныя ванны  и  петь Вертинскаго. Съ  него станется.
Охъ, и идиотъ же! Ну, и скажу же я ему несколько теплыхъ словъ...
     Но  изъ   чащи  кустарника  раздается  нечто  вроде  змеинаго  шипения,
показываются Юрины очки, и Юра делаетъ жестъ: ползи скорей сюда. Я ползу.
     Здесь, въ  чаще кустарника,  -- полутьма, и снаружи  решительно  ничего
нельзя разглядеть въ этой полутьме.
     -- Какие-то мужики, --  шепчетъ Юра, --  траву косятъ, что ли... Скорей
укладываться и драпать...
     Голоса стали  слышнее. Какие-то  люди что-то делали шагахъ въ 20-30 отъ
кустовъ.  Ихъ  пестрыя  рубахи  время отъ  времени  мелькали  въ  просветахъ
деревьевъ... Да, нужно было укладываться и исчезать.
     Мячъ,  копья,  литературу, сетку  я зарылъ въ мохъ, и  изъ подо  мха мы
вырыли наши  продовольственные  запасы, сверху обильно  посыпанные мохоркой,
чтобы  какой-нибудь  заблудили  песъ  не  соблазнился неслыханными  запахами
торгсиновскаго сала и торгсиновской колбасы... Въ лихорадочной и  молчаливой
спешке мы запихали  наши вещи въ  рюкзаки. Когда я навьючилъ на себя свой, я
почувствовалъ, что я перегруженъ: въ  рюкзаке опять было не меньше  четырехъ
пудовъ. Но сейчасъ -- не до этого...
     Изъ  чащи кустарника ползкомъ  по траве и зарослямъ  мы  спустились еще
ниже, въ русло какого-то почти пересохшаго ручейка, потомъ по этому руслу --
тоже  ползкомъ -- мы  обогнули небольшую гряду, которая окончательно закрыла
насъ отъ взглядовъ  неизвестныхъ посетителей  окрестностей  нашего  тайника.
Поднялись  на ноги,  прислушались.  Напряженный слухъ  и  взвинченные  нервы
подсказывали тревожные оклики: видимо, заметили.
     -- Ну, теперь нужно во все лопатки, -- сказалъ Юра.
     Двинулись во  все лопатки. По  "промфинплану"  намъ  нужно было перейти
каменную  гряду верстахъ въ пяти  отъ  железной дороги и потомъ  перебраться
черезъ узкий протокъ, соединяющий цепь озеръ -- верстахъ въ пяти отъ  гряды.
Мы шли, ползли, карабкались,  лезли; потъ заливалъ очки, глаза лезли на лобъ
отъ усталости,  дыхание прерывалось  -- а мы все  лезли. Гряда  была  самымъ
опаснымъ местомъ. Ея вершина была оголена  полярными бурями, и  по ея хребту
прогуливались вохровские  патрули  -- не  часто, но  прогуливались. Во время
своихъ разведокъ  по этимъ местамъ я разыскалъ неглубокую поперечную щель въ
этой гряде, и мы поползли по этой щели, прислушиваясь къ каждому звуку и  къ
каждому  шороху. За грядой стало спокойнее. Но въ безопасности --  хотя бы и
весьма  относительной  --  мы  будемъ  только  за  линией озеръ.  Еще гряда,
заваленная буреломомъ, отъ нея --  окаянный спускъ  къ озеру  --  гигантския
розсыпи камней, покрытыхъ мокрымъ, скользкимъ мхомъ.  Такия места я  считалъ
самой опасной частью нашего путешествия. При тяжести  нашихъ рюкзаковъ {462}
поскользнуться на такихъ камняхъ и, въ  лучшемъ случае, растянуть  связки на
ноге -- ничего не стоило... Тогда пришлось бы засеть на  месте  происшествия
на неделю-две.  Безъ достаточныхъ  запасовъ продовольствия это  означало  бы
гибель. Потому-то мы и захватили такую массу продовольствия.
     Часамъ  къ пяти  мы  подошли къ  озеру,  спустились внизъ,  нашли  нашъ
протокъ,  перебрались черезъ него  и вздохнули более или  менее свободно. По
пути -- въ  частности, передъ первой грядой --  мы перемазывали наши подошвы
всякой сильно пахнувшей  дрянью, такъ что никакия ищейки не могли бы  пройти
по нашимъ следамъ...  За протокомъ слегка  присели  и  передохнули. Обсудили
инцидентъ  съ предполагаемыми крестьянами около нашего тайника и  пришли  къ
выводу, что  если бы  они насъ  заметили и  если бы у нихъ  были агрессивныя
намерения  по нашему  адресу  --  они  или  побежали  бы  къ железной дороге
сообщить  кому  надо  о  подозрительныхъ  людяхъ  въ  лесу,  или   стали  бы
преследовать насъ.  Но ни въ  томъ, ни въ  другомъ случае они не остались бы
около нашего тайника и  не стали бы перекликаться... Это -- одно.  Второе --
изъ  лагеря мы ушли окончательно.  Никто ничего не заподозрилъ. Срокъ нашихъ
командировокъ  давалъ все  основания  предполагать,  что  насъ  хватятся  не
раньше,  чемъ черезъ пять  дней -- Юрина командировка  была действительна на
пять  дней. Меня могутъ хватиться раньше --  вздумаетъ Успенский послать мне
въ Кемь  или въ Мурманскъ какой-нибудь  запросъ или какое-нибудь поручение и
выяснить, что тамъ меня и слыхомъ не слыхать...  Но это очень мало вероятно,
темъ  более, что по командировке  я долженъ объехать шесть  местъ... И  Юрой
сразу же  после истечения срока его командировки  не заинтересуется никто...
Въ  среднемъ -- неделя намъ обезпечена. За эту неделю верстъ минимумъ сто мы
пройдемъ,  считая,  конечно, по  воздушной линии...  Да,  хорошо  въ  общемъ
вышло...  Никакихъ  недреманныхъ  очей и  никакихъ  таинственныхъ  дядей изъ
третьяго отдела... Выскочили!...
     Однако, лагерь  все-таки  былъ еще  слишкомъ  близко. Какъ  мы  ни были
утомлены, мы прошли еще около часу на западъ, набрели на глубокую и довольно
широкую внизу расщелину,  по дну которой переливался маленький ручеекъ, и съ
чувствомъ  великаго   облегчения  сгрузили  наши  рюкзаки.  Юра  молниеносно
разделся, влезъ въ какой-то  омутокъ ручья  и сталъ смывать съ  себя  потъ и
грязь. Я сделалъ то же -- разделся и влезъ въ воду; я отъ пота  былъ мокрымъ
весь, съ ногъ до головы.
     -- А ну-ка,  Ва, повернись,  что  это у тебя такое?  -- вдругъ спросилъ
Юра, и въ голосе его было безпокойство. Я повернулся спиной...
     --  Ахъ,  чортъ возьми... И какъ же  ты  этого не заметилъ?.. У тебя на
пояснице -- сплошная рана...
     Я провелъ ладонью по пояснице.  Ладонь  оказалась въ крови, и по обеимъ
сторонамъ позвоночника  кожа  была сорвана до  мышцъ. Но никакой  боли я  не
почувствовалъ раньше, не чувствовалъ и теперь.
     Юра укоризненно  суетился,  обмывая рану, прижигая  ее иодомъ  {463}  и
окручивая  мою поясницу бинтомъ -- медикаментами на  дорогу мы были снабжены
не  плохо -- все по тому же "блату". Освидетельствовали рюкзакъ.  Оказалось,
что   въ  спешке   нашего  тайника   я  ухитрился  уложить  огромный  кусокъ
торгсиновскаго сала такъ, что острое ребро его подошвенной кожи во все время
хода  било  меня  по пояснице, но  въ  возбуждении этихъ часовъ я  ничего не
чувствовалъ.  Да и  сейчасъ  это казалось  мне такой мелочью,  о которой  не
стоитъ и говорить.
     Разложили  костеръ  изъ  самыхъ  сухихъ  ветокъ, чтобы  не  было  дыма,
поставили на костеръ кастрюлю съ гречневой кашей и съ основательнымъ кускомъ
сала. Произвели тщательную  ревизию нашего багажа, безпощадно  выкидывая все
то, безъ чего можно было обойтись, --  мыло, зубныя щетки, лишния трусики...
Оставалось все-таки пудовъ около семи...
     Юра со сладострастиемъ запустилъ ложку въ кастрюлю съ кашей.
     -- Знаешь, Ватикъ, ей Богу, не плохо...
     Юре  было  очень  весело. Впрочемъ,  весело было  и мне. Поевъ,  Юра съ
наслаждениемъ растянулся во всю свою длину и сталъ смотреть въ яркое, летнее
небо. Я  попробовалъ  сделать  то же  самое,  легъ  на  спину -- и  тогда къ
пояснице словно  кто-то  прикоснулся  раскаленнымъ железомъ.  Я выругался  и
перевернулся на животъ. Какъ это я теперь буду тащить свой рюкзакъ?
     Отдохнули. Я  переконструировалъ  ремни рюкзака такъ, чтобы его  нижний
край не доставалъ до поясницы. Вышло плохо. Грузъ въ четыре пуда, помещенный
почти на шее, создавалъ очень неустойчивое  положение -- центръ тяжести былъ
слишкомъ высоко, и по камнямъ гранитныхъ розсыпей приходилось идти, какъ  по
канату.  Мы отошли версту отъ места нашего  привала  и стали устраиваться на
ночлегъ.  Выбрали   густую  кучу  кустарника  на  вершине  какого-то  холма,
разостлали на земле одинъ  плащъ, прикрылись  другимъ, надели накомарники  и
улеглись въ надежде, после столь утомительнаго и богатаго переживаниями дня,
поспать  въ полное свое удовольствие. Но со сномъ не вышло ничего.  Миллионы
комаровъ, весьма  разнообразныхъ по  калибру,  но совершенно одинаковыхъ  по
характеру опустились  на  насъ  плотной густой  массой. Эта  мелкая  сволочь
залезала въ мельчайшия щели одежды,  набивалась въ уши и въ носъ, миллионами
противныхъ голосовъ  жужжала надъ нашими лицами.  Мне тогда казалось, что въ
такихъ условияхъ  жить вообще нельзя  и нельзя идти, нельзя  спать... Черезъ
несколько дней  мы  этой сволочи почти не  замечали  --  ко всему привыкаетъ
человекъ  -- и  пришли  въ  Финляндию  съ  лицами,  распухшими, какъ  тесто,
поднявшееся на дрожжахъ.
     Такъ промучились  почти  всю  ночь.  Передъ  разсветомъ оставили всякую
надежду  на  сонъ, навьючили рюкзаки и  двинулись дальше  въ предразсветныхъ
сумеркахъ по  мокрой  отъ  росы траве.  Выяснилось еще  одно  непредвиденное
неудобство. Черезъ несколько минутъ ходьбы брюки промокли насквозь, прилипли
къ ногамъ и связывали каждый шагъ. Пришлось идти въ трусикахъ. {464}
     Невыспавшиеся  и  усталые,  мы уныло  брели  по склону  горы, вышли  на
какое-то покрытое  туманомъ болото, перешли черезъ  него, увязая по бедра въ
хлюпающей  жиже,   снова  поднялись  на  какой-то  гребень.  Солнце  взошло,
разогнало туманъ и  комаровъ; внизу  разстилалось  крохотное  озерко,  такое
спокойное,  уютное  и  совсемъ  домашнее,  словно  нигде  въ  мире  не  было
лагерей...
     -- Въ сущности, теперь бы самое время поспать, -- сказалъ Юра.
     Забрались въ кусты,  разложили  плащъ. Юра посмотрелъ  на  меня взоромъ
какого-то открывателя Америки.
     -- А ведь, оказывается, все-таки драпанули, чортъ его дери...
     -- Не кажи гопъ, пока не перескочилъ...
     --  Перескочимъ. А  ей-Богу, хорошо. Если бы еще по двухстволке, да  по
парабеллюму... вотъ была бы жизнь.

        ПОРЯДОКЪ ДНЯ

     Шли мы  такъ. Просыпались передъ разсветомъ,  кипятили  чай, шли  до 11
часовъ. Устраивали привалъ, варили кашу, гасили костеръ и, отойдя на версту,
снова укладывались спать. На техъ местахъ, где  раскладывались костры, мы не
ложились никогда: дымъ и  светъ  костра могли быть замечены,  и какой-нибудь
заблудший въ  лесахъ активистъ, вынюхивающий беглецовъ, или урка, ищущий еды
и   паспорта,    или    приграничный    мужикъ,    отсеянный   отъ   всякихъ
контръ-революционныхъ плевелъ и  чающий заработать куль муки, могли бы пойти
на костеръ и застать насъ спящими.
     Вставали часовъ въ пять и снова шли до темноты.  Снова привалъ съ кашей
и ночлегъ. Съ ночными привалами было плохо.
     Какъ мы  ни прижимались другъ къ другу,  какъ мы  ни укутывались всемъ,
что у насъ было, мокрый холодъ приполярной ночи пронизывалъ насквозь. Потомъ
мы приноровились. Срезывали ножами  целыя полотнища  моха и накрывались имъ.
За воротъ забирались целые  батальоны  всякой насекомой  твари,  хвои, комки
земли, но было тепло.
     Нашъ  суррогатъ  карты   въ  первые  же   дни  обнаружилъ  свою  полную
несостоятельность.  Реки на карте и  реки въ натуре  текли каждая  по своему
усмотрению,  безъ  всякаго  согласовании   съ  советскими  картографическими
заведениями. Впрочемъ, и досоветския карты были не лучше. Для первой попытки
нашего  побега въ  1932  году я раздобылъ  трехверстки этого  района. Такихъ
трехверстокъ у меня было три варианта: оне совпадали другъ съ другомъ только
въ самыхъ общихъ чертахъ,  и даже  такая река, какъ Суна, на каждой изъ нихъ
текла по особому.
     Но это насъ не смущало: мы действовали по принципу некоего героя  Джека
Лондона: что бы тамъ ни случилось, держите прямо на западъ. Мы держали прямо
на западъ. Одинъ изъ  насъ шелъ впереди, проверяя направление или по солнцу,
или  по компасу, другой шелъ шагахъ  въ  двадцати  сзади,  выправляя  мелкия
извилины  пути.  А  этихъ  извилинъ  было   очень  много.  Иногда  въ  {465}
лабиринтахъ озеръ, болотъ  и протоковъ  приходилось делать  самыя запутанныя
петли и  потомъ съ великимъ трудомъ возстанавливать затерянную прямую нашего
маршрута.  Въ результате  всехъ этихъ  предосторожностей -- а можетъ быть, и
независимо отъ нихъ --  мы черезъ шестнадцать сутокъ петлистыхъ  скитаний по
тайге вышли точно въ намеченное место.  Ошибка верстъ въ тридцать къ  северу
или къ югу могла бы намъ дорого обойтись: на юге граница делала петлю, и мы,
перейдя  ее и  двигаясь  по  прежнему на западъ, рисковали снова попасть  на
советскую территорию и, следовательно, быть вынужденными перейти границу три
раза.  На  троекратное везенье  расчитывать  было  трудно. На севере  же  къ
границе   подходило  стратегическое  шоссе,  на  немъ  стояло  большое  село
Поросозеро, въ селе была пограничная комендатура, стояла большая пограничная
часть, что-то вроде полка, и туда соваться не следовало.
     Дни шли  однообразной чередой. Мы двигались медленно. И торопиться было
некуда, и  нужно  было расчитывать свои силы  такъ, чтобы тревога,  встреча,
преследование  никогда  не  могли  бы  захватить  насъ  уже выдохшимися,  и,
наконецъ, съ нашими рюкзаками особенной скорости развить было нельзя.
     Моя  рана  на  спине   оказалась  гораздо  более  мучительной,  чемъ  я
предполагалъ. Какъ я ни устраивался  со своимъ рюкзакомъ,  время отъ времени
онъ  все-таки  сползалъ  внизъ и срывалъ  подживающую  кожу.  После  долгихъ
споровъ я принужденъ былъ  переложить  часть моего груза въ Юринъ рюкзакъ --
тогда на Юриной  спине оказалось  четыре пуда, и  Юра еле выволакивалъ  свои
ноги...