въ день нашей  отправки  изъ
Питера. Та же цепь стрелковъ охраны и  пулеметы на треножникахъ. Кругомъ  --
поросшая мелкимъ ельникомъ равнина, какие-то захолустные, заметенные снегомъ
подъездные пути.
     Насъ  выгружаютъ, строятъ и  считаютъ.  Потомъ  снова  перестраиваютъ и
пересчитываютъ. Начальникъ  конвоя  мечется,  какъ  угорелый, отъ колонны къ
колонне:  двое  арестантовъ пропало.  Впрочемъ,  при такихъ порядкахъ  могло
статься, что ихъ и вовсе не было.
     Мечутся и конвойные. Дикая ругань. Ошалевшие въ конецъ мужички тыкаются
отъ  шеренги  къ  шеренге,  окончательно  разстраивая  и  безъ  того  весьма
приблизительный    порядокъ   построения.   Опять   перестраиваютъ.    Опять
пересчитываютъ...
     Такъ мы стоимъ часовъ пять и промерзаемъ до костей. Полураздетые  урки,
несмотря на свою красноиндейскую выносливость, совсемъ еле  живы. Конвойные,
которые почти такъ же замерзли, какъ и мы, съ каждымъ часомъ свирепеютъ  все
больше. То тамъ, то здесь люди валятся на снегъ.  Десятокъ  нашихъ  больныхъ
уже свалились. Мы  укладываемъ  ихъ  на рюкзаки,  мешки и всякое борохло, но
ясно, что они скоро замерзнутъ. Наши  мероприятия,  конечно, снова нарушаютъ
порядокъ  въ колоннахъ, следовательно, снова  портятъ  весь подсчетъ.  Между
нами и конвоемъ возникаетъ  ожесточенная дискуссия. Крыть матомъ и приводить
въ порядокъ прикладами людей  въ очкахъ  конвой  все-таки не  решается. Намъ
угрожаютъ арестомъ и обратной отправкой въ Ленинградъ. Это, конечно, вздоръ,
и  ничего съ  нами  конвой  сделать  не можетъ.  Борисъ заявляетъ, что  люди
заболели  еще  въ  дороге,  что стоять  они  не  могутъ.  Конвоиры подымаютъ
упавшихъ  на  ноги,  те  снова  валятся на земь. Подходятъ  какие-то люди въ
лагерномъ одеянии, -- какъ  потомъ оказалось,  приемочная  коммиссия лагеря.
Насквозь  промерзший  старичекъ  съ колючими усами  оказывается начальникомъ
санитарной части лагеря. Подходитъ начальникъ  конвоя и  сразу набрасывается
на Бориса:
     -- А вамъ какое дело? Немедленно станьте въ строй!
     Борисъ заявляетъ, что онъ  -- врачъ и, какъ врачъ, не можетъ допустить,
чтобы люди замерзали единственно вследствие {58} полной нераспорядительности
конвоя. Намекъ на "нераспорядительность" и  на посылку жалобы  въ Ленинградъ
несколько тормозитъ начальственный разбегъ чекиста. Въ результате длительной
перепалки  появляются лагерныя сани, на  нихъ нагружаютъ  упавшихъ,  и обозъ
разломанныхъ саней и дохлыхъ клячъ съ погребальной медленностью исчезаетъ въ
лесу. Я потомъ узналъ, что до лагеря живыми доехали все-таки не все.
     Какая-то команда. Конвой забираетъ свои пулеметы и залезаетъ въ вагоны.
Поездъ, гремя  буферами,  трогается  и уходитъ на  западъ.  Мы  остаемся  въ
пустомъ  поле. Ни конвоя, ни пулеметовъ.  Въ  сторонке отъ дороги, у костра,
греется полудюжина какой-то публики  съ винтовками  --  это, какъ оказалось,
лагерный ВОХР (вооруженная охрана) -- въ просторечии  называемая "попками" и
"свечками"...  Но онъ насъ  не охраняетъ. Да и  не  отъ чего  охранять. Люди
мечтаютъ не о бегстве -- куда бежать въ  эти заваленныя снегомъ поля, -- а о
тепломъ угле и о горячей пище...
     Передъ колоннами возникаетъ  какой-то расторопный  юнецъ съ побелевшими
ушами и въ лагерномъ бушлате  (родъ полупальто на вате). Юнецъ обращается къ
намъ  съ  речью  о  предстоящемъ  намъ  честномъ  труде, которымъ мы  будемъ
зарабатывать   себе   право   на  возвращение   въ   семью   трудящихся,   о
социалистическомъ  строительстве,  о  безклассовомъ  обществе  и  о  прочихъ
вещахъ, столь  же  уместныхъ  на  20  градусахъ  мороза  и  передъ замерзшей
толпой... какъ и во всякомъ другомъ  месте.  Это обязательные  акафисты  изъ
обязательныхъ  советскихъ  молебновъ, которыхъ  никто  и нигде  не  слушаетъ
всерьезъ,  но  отъ  которыхъ никто  и  нигде  не  можетъ  отвертеться. Этотъ
молебенъ заставляетъ людей еще полчаса дрожать на морозе... Правда, изъ него
я окончательно и твердо  узнаю, что мы попали на Свирьстрой, въ Подпорожское
отделение Беломорско-Балтийскаго Комбината (сокращенно ББК).
     До  лагеря  --  верстъ   шесть.  Мы  полземъ   убийственно  медленно  и
кладбищенски уныло. Въ хвосте колонны плетутся полдюжина вохровцевъ и дюжина
саней, подбирающихъ  упавшихъ:  лагерь  все-таки заботится  о  своемъ живомъ
товаре. Наконецъ, съ горки мы видимъ:
     Вырубленная въ лесу поляна. Изъ подъ снега  торчатъ пни. Десятка четыре
длинныхъ  досчатыхъ барака...  Одни  съ крышами; другие  безъ крышъ.  Поляна
окружена   колючей   проволокой,  местами   уже   заваленной...   Вотъ  онъ,
"концентрационный"       или,       по      оффициальной       терминологии,
"исправительно-трудовой"  лагерь  -- место, о которомъ  столько трагическихъ
шепотовъ ходитъ по всей Руси...

        ЛИЧНАЯ ТОЧКА ЗРеНиЯ

     Я уверенъ въ томъ,  что  среди двухъ  тысячъ людей, уныло шествовавшихъ
вместе съ  нами  на  Беломорско-Балтийскую  каторгу,  {59} ни у кого не было
столь оптимистически бодраго настроения, какое было у насъ трехъ. Правда, мы
промерзли, устали, насъ тоже не очень ужъ лихо волокли наши ослабевшия ноги,
но...
     Мы  ожидали разстрела и  попали  въ концлагерь.  Мы  ожидали  Урала или
Сибири, и попади въ районъ полутораста-двухсотъ  верстъ до  границы. Мы были
уверены,  что намъ не  удастся удержаться всемъ вместе -- и вотъ мы пока что
идемъ рядышкомъ. Все, что насъ ждетъ дальше, будетъ легче того, что осталось
позади.  Здесь  -- мы выкрутимся.  И такъ,  въ  сущности,  недолго  осталось
выкручиваться: январь, февраль... въ июле  мы  уже будемъ где-то въ лесу, по
дороге къ границе...  Какъ это все  устроится -- еще  неизвестно,  но мы это
устроимъ...  Мы   люди  тренированные,  люди  большой   физической   силы  и
выносливости,  люди, не  придавленные  неожиданностью  ГПУ-скаго приговора и
перспективами  долгихъ  летъ  сиденья,  заботами  объ  оставшихся   на  воле
семьяхъ... Въ общемъ -- все наше  концлагерное  будущее представлялось  намъ
приключениемъ суровымъ  и опаснымъ, но  не лишеннымъ даже  и некоторой  доли
интереса.  Несколько более  мрачно былъ  настроенъ Борисъ, который  видалъ и
Соловки  и  въ  Соловкахъ  видалъ  вещи, которыхъ  человеку  лучше  бы и  не
видеть... Но  ведь тотъ  же  Борисъ даже  и изъ Соловковъ выкрутился, правда
потерявъ более половины своего зрения.
     Это настроение бодрости и, такъ сказать, боеспособности въ значительной
степени определило и наши лагерныя впечатления, и нашу лагерную судьбу. Это,
конечно, ни въ какой степени не значитъ, чтобы эти впечатления и  эта судьба
были обычными для лагеря. Въ подавляющемъ большинстве случаевъ, вероятно, въ
99 изъ  ста, лагерь для человека является  катастрофой.  Онъ  его ломаетъ  и
психически, и физически -- ломаетъ  непосильной работой,  голодомъ, жестокой
системой, такъ сказать,  психологической  эксплоатации,  когда человекъ самъ
выбивается изъ  последнихъ силъ,  чтобы сократить срокъ своего пребывания въ
лагере,  --  но все же, главнымъ  образомъ, ломаетъ  не  прямо,  а косвенно:
заботой  о семье. Ибо семья  человека, попавшаго въ  лагерь, обычно лишается
всехъ гражданскихъ правъ и  въ первую очередь --  права на продовольственную
карточку.  Во многихъ случаяхъ это означаетъ голодную смерть. Отсюда -- вотъ
эти  неправдоподобныя  продовольственныя  посылки  изъ  лагеря  на  волю,  о
которыхъ я буду говорить позже.
     И  еще одно обстоятельство: обычный советский  гражданинъ очень  плотно
привинченъ къ своему месту и  вне этого  места видитъ  очень мало. Я не былъ
привинченъ  ни къ какому месту и виделъ въ России очень много. И если лагерь
меня  и поразилъ,  такъ только  темъ  обстоятельствомъ, что  въ немъ не было
решительно ничего особеннаго.  Да, конечно,  каторга. Но  где же въ  России,
кроме Невскаго и  Кузнецкаго, нетъ  каторги? На постройке  Магнитостроя такъ
называемый "энтузиазмъ"  обошелся  приблизительно  въ  двадцать  две  тысячи
жизней. На  Беломорско-Балтийскомъ канале  онъ  обошелся около  ста  тысячъ.
Разница,  конечно,  есть,  но  не  такая   ужъ,  по  советскимъ  масштабамъ,
существенная. {60}  Въ лагере  людей разстреливали въ большихъ количествахъ,
но те,  кто считаетъ, что о  всехъ разстрелахъ публикуетъ советская  печать,
совершаютъ некоторую ошибку. Лагерные бараки -- отвратительны, но  на воле я
видалъ  похуже  и  значительно  похуже. Очень  возможно, что  въ процентномъ
отношении  ко  всему  лагерному населенно количество  людей,  погибшихъ  отъ
голода, здесь выше, чемъ, скажемъ, на Украине, -- но съ голода мрутъ и тутъ,
и тамъ. Объемъ  "правъ"  и безграничность безправия, -- примерно, такие  же,
какъ и на воле.  И здесь,  и  тамъ есть масса всяческаго начальства, которое
имеетъ полное право или прямо разстреливать, или косвенно сжить со свету, но
никто не имеетъ права ударить, обругать или обратиться на  ты. Это, конечно,
не значитъ, что въ лагере не бьютъ...
     Есть люди, для  которыхъ  лагеря  на много  хуже воли, есть  люди,  для
которыхъ  разница  между лагеремъ и  волей  почти незаметна,  есть  люди  --
крестьяне, преимущественно  южные, украинские,  -- для которыхъ лагерь лучше
воли. Или, если хотите, -- воля хуже лагеря.
     Эти очерки -- несколько  оптимистически  окрашенная фотография лагерной
жизни.  Оптимизмъ исходитъ  изъ моихъ личныхъ переживаний  и мироощущения, а
фотография -- оттого, что для антисоветски настроеннаго читателя агитация не
нужна,  а советски настроенный -- все равно ничему не поверитъ. "И  погромче
насъ были витии"... Энтузиастовъ не убавишь, а умнымъ -- нужна не  агитация,
а фотография. Вотъ, въ меру силъ моихъ, я ее и даю.

        ВЪ БАРАКе

     Представьте себе грубо сколоченный досчатый гробообразный ящикъ, длиной
метровъ въ 50 и шириной метровъ въ 8. По середине одной изъ длинныхъ сторонъ
прорублена дверь. По середине каждой изъ короткихъ -- по окну.  Больше оконъ
нетъ. Стекла выбиты, и дыры позатыканы всякаго рода  тряпьемъ. Таковъ баракъ
съ внешней стороны.
     Внутри,  вдоль длинныхъ  сторонъ барака, тянутся ряды сплошныхъ наръ --
по два этажа  съ каждой стороны.  Въ  концахъ барака -- по железной печурке,
изъ  техъ,  что зовутся  времянками, румынками,  буржуйками  --  нехитрое и,
кажется,  единственное  изобретение  эпохи военнаго  коммунизма.  Днемъ  это
изобретение не  топится вовсе, ибо предполагается, что все  население барака
должно  пребывать на работе. Ночью надъ этимъ изобретениемъ сушится и тлеетъ
безконечное и безымянное вшивое  тряпье --  все, чемъ только  можно обмотать
человеческое тело, лишенное обычной человеческой одежды.
     Печурка  топится всю  ночь. Въ  радиусе трехъ  метровъ отъ  нея  нельзя
стоять,  въ  разстоянии  десяти  метровъ  замерзаетъ  вода. Бараки сколочены
наспехъ изъ сырыхъ сосновыхъ  досокъ. Доски  разсохлись, въ стенахъ -- щели,
въ одну  изъ  ближайшихъ къ моему  ложу я свободно просовывалъ  кулакъ. Щели
забиваются всякаго  рода тряпьемъ, но его мало, да и во время периодическихъ
{61}  обысковъ  ВОХР  тряпье  это   выковыриваетъ  вонъ,  и   ветеръ   снова
разгуливаетъ  по бараку.  Баракъ  освещенъ  двумя  керосиновыми  коптилками,
долженствующими освещать хотя бы окрестности  печурокъ. Но такъ какъ стеколъ
нетъ, то лампочки мигаютъ этакими  одинокими светлячками. По вечерамъ, когда
баракъ начинаетъ  наполняться пришедшей съ  работы мокрой  толпой (баракъ въ
среднемъ  расчитанъ  на 300  человекъ),  эти  коптилки  играютъ  только роль
маяковъ,  указующихъ  иззябшему  лагернику  путь  къ  печурке  сквозь  клубы
морознаго пара и махорочнаго дыма.
     Изъ мебели --  на баракъ  полагается  два  длинныхъ, метровъ по десять,
стола и четыре такихъ же скамейки. Вотъ и все.
     И вотъ мы, после  ряда приключений и  передрягъ, угнездились, наконецъ,
на нарахъ, разложили свои рюкзаки, отнюдь не распаковывая  ихъ, ибо по всему
бараку шныряли урки, и смотримъ на  человеческое месиво, съ криками, руганью
и драками, расползающееся по темнымъ закоулкамъ барака.
     Повторяю,  на воле  я видалъ  бараки  и похуже. Но этотъ оставилъ особо
отвратительное  впечатление.  Бараки  на подмосковныхъ  торфяникахъ были  на
много  хуже уже по одному тому, что они были семейные. Или землянки рабочихъ
въ Донбассе.  Но тамъ походишь, посмотришь,  выйдешь  на  воздухъ,  вдохнешь
полной грудью и скажешь: ну-ну, вотъ тебе и  отечество трудящихся... А здесь
придется не  смотреть, а жить. "Две разницы"...  Одно -- когда зубъ болитъ у
ближняго вашего, другое -- когда вамъ не даетъ житья ваше дупло...
     Мне  почему-то  вспомнились  прения и комиссии по проектированию новыхъ
городовъ.  Проектировался новый  социалистический  Магнитогорскъ --  тоже не
многимъ замечательнее  ББК. Баракъ для мужчинъ, баракъ для  женщинъ. Кабинки
для выполнения  функций по воспроизводству  социалистической рабочей силы...
Дети забираются  и родителей знать не  должны. Ну, и  такъ далее. Я обозвалъ
эти  "функций" социалистическимъ  стойломъ.  Авторъ  проекта  небезызвестный
Сабсовичъ, обиделся  сильно,  и  я  уже подготовлялся  было къ значительнымъ
неприятностямъ,  когда въ защиту  социалистическихъ производителей выступила
Крупская, и проектъ  былъ объявленъ "левымъ  загибомъ".  Или, говоря точнее,
"левацкимъ  загибомъ."  Коммунисты не могутъ допустить,  чтобы въ этомъ мире
было   что-нибудь,   стоящее   левее   ихъ.   Для   спасения   девственности
коммунистической  левизны  пущенъ въ  обращение  терминъ  "левацкий".  Ежели
уклонъ вправо -- такъ это будетъ "правый  уклонъ". А ежели влево -- такъ это
будетъ уже "левацкий". И причемъ, не уклонъ, а "загибъ"...
     Не знаю, куда загнули въ лагере: вправо  или въ "левацкую" сторону.  Но
прожить  въ этакой  грязи,  вони,  тесноте,  вшахъ,  холоде  и голоде целыхъ
полгода? О, Господи!..
     Мои не  очень оптимистическия размышления прервалъ чей-то пронзительный
крикъ:
     -- Братишки... обокрали... Братишечки, помогите...
     По тону слышно,  что украли  последнее. Но какъ тутъ  поможешь?.. Тьма,
толпа, и въ толпе змейками шныряютъ урки. Крикъ {62} тонетъ въ общемъ шуме и
въ  заботахъ  о своей собственной  шкуре и  о  своемъ  собственномъ мешке...
Сквозь дыры потолка на насъ мирно капаетъ тающий снегъ...
     Юра вдругъ почему-то засмеялся.
     -- Ты это чего?
     -- Вспомнилъ Фредди. Вотъ его бы сюда...
     Фредъ   --   нашъ   московский  знакомый  --   весьма   дипломатический
иностранецъ.  Плохо  поджаренныя утренния  гренки портятъ ему  настроение на
весь день... Его бы сюда? Повесился бы.
     -- Конечно, повесился бы, -- убежденно говоритъ Юра.
     А  мы  вотъ  не  вешаемся. Вспоминаю свои ночлеги  на  крыше вагона, на
Лаптарскомъ перевале и даже въ Туркестанской "красной Чай-Ханэ"... Ничего --
живъ...

        БАНЯ И БУШЛАТЪ

     Около часу ночи насъ разбудили крики:
     -- А ну, вставай въ баню!..
     Въ бараке стояло человекъ тридцать вохровцевъ: никакъ не отвертеться...
Спать хотелось смертельно. Только  что какъ-то обогрелись, плотно прижавшись
другъ къ другу и накрывшись всемъ, чемъ можно. Только что начали дремать  --
и вотъ... Точно не могли другого времени найти для бани.
     Мы  топаемъ  куда-то версты  за  три,  къ какому-то  полустанку,  около
котораго имеется баня. Въ  лагере съ баней строго. Лагерь боится эпидемий, и
"санитарная   обработка"    лагерниковъ    производится    съ    безпощадной
неуклонностью.   Принципиально   бани    устроены   неплохо:   вы   входите,
раздеваетесь, сдаете  платье на хранение, а  белье --  на  обменъ на чистое.
После мытья выходите въ другое  помещение, получаете платье и  чистое белье.
Платье,  кроме  того,  пропускается  и черезъ  дезинфекционную камеру.  Бани
фактически  поддерживаютъ  некоторую  физическую чистоту.  Мыло,  во всякомъ
случае, даютъ, а на коломенскомъ заводе даже повара месяцами обходились безъ
мыла: не было...
     Но скученность и тряпье делаютъ борьбу "со вшой" деломъ безнадежнымъ...
Она плодится и множится, обгоняя всякия плановыя цифры.
     Мы  ждемъ  около  часу  въ очереди,  на  дворе,  разумеется. Потомъ, въ
предбаннике двое юнцовъ съ  тупыми машинками лишаютъ насъ всякихъ волосяныхъ
покрововъ, въ томъ числе  и техъ, съ которыми обычные  "мирские" парикмахеры
дела никакого не имеютъ. Потомъ, после проблематическаго мытья -- не хватило
горячей воды  --  насъ  выпихиваютъ  въ какую-то  примостившуюся  около бани
палатку, где такъ же холодно, какъ и на дворе...
     Белье мы получаемъ только черезъ полчаса,  а платье изъ дезинфекции  --
черезъ часъ. Мы мерзнемъ такъ, какъ и въ теплушке не мерзли... Мой соседъ по
нарамъ  поплатился воспалениемъ  легкихъ.  Мы  втроемъ  целый  часъ усиленно
занимались боксерской тренировкой -- то, что называется  "бой съ  тенью",  и
выскочили благополучно. {63}
     После  бани,  дрожа  отъ  холода  и  не  попадая  зубомъ  на  зубъ,  мы
направляемся  въ  лагерную  каптерку,  где  намъ  будутъ  выдавать  лагерное
обмундирование. ББК -- лагерь привиллегированный. Его подпорожское отделение
объявлено сверхударной  стройкой  -- постройка гидростанции на  реке  Свири.
Следовательно, на какое-то обмундирование, действительно, расчитывать можно.
     Снова   очередь  у  какого-то  огромнаго   сарая,  изнутри  освещеннаго
электричествомъ. У дверей -- "попка" съ винтовкой. Мы  отбиваемся отъ толпы,
подходимъ къ попке, и я говорю авторитетнымъ тономъ:
     -- Товарищъ -- вотъ этихъ двухъ пропустите...
     И самъ ухожу.
     Попка пропускаетъ Юру и Бориса.
     Черезъ пять минутъ я снова подхожу къ дверямъ:
     -- Вызовите мне Синельникова...
     Попка чувствуетъ: начальство.
     -- Я, товарищъ, не могу... Мне здесь приказано стоять, зайдите сами...
     И я захожу. Въ сарае все-таки теплее, чемъ на дворе...
     Сарай  набитъ плотной толпой. Где-то въ глубине его  -- прилавокъ, надъ
прилавкомъ мелькаютъ какия-то одеяния и слышенъ  неистовый гвалтъ. По закону
каждый новый лагерникъ долженъ  получить  новое казенное обмундирование, все
съ  ногъ до головы. Но обмундирования вообще  на  хватаетъ, а новаго -- темъ
более. Въ  исключительныхъ случаяхъ  выдается  "первый  срокъ", т.е. совсемъ
новыя вещи,  чаще  -- "второй  срокъ" старое, но не рваное. И въ большинстве
случаевъ  -- "третий срокъ": старое и рваное. Приблизительно половина новыхъ
лагерниковъ не получаетъ вовсе ничего -- работаетъ въ своемъ собственномъ...
     За  прилавкомъ мечутся человекъ пять какихъ-то каптеровъ, за отдельнымъ
столикомъ сидитъ некто вроде заведующаго.  Онъ-то и устанавливаетъ, что кому
дать  и какого  срока.  Получатели торгуются  и  съ  нимъ,  и  съ каптерами,
демонстрируютъ  "собственную"  рвань,  умоляютъ  дать  что-нибудь  поцелее и
потеплее.  Глазъ  завсклада  пронзителенъ  и  неумолимъ,  и  приговоры  его,
повидимому, обжалованию не подлежатъ.
     -- Ну, тебя по роже видно, что  промотчикъ3, -- говоритъ онъ  какому-то
урке. -- Катись катышкомъ.
     -- Товарищъ начальникъ!.. Ей-Богу...
     -- Катись, катись, говорятъ тебе. Следующий.
     "Следующий" нажимаетъ  на урку плечомъ. Урка кроетъ матомъ. Но  онъ уже
отжатъ отъ прилавка, и ему  только и остается, что на почтительной дистанции
потрясать кулаками и позорить завскладовскихъ родителей.  Передъ завскладомъ
стоитъ огромный и совершенно оборванный мужикъ. {64}

     3  Промотчикъ  --  человекъ проматывающий,  пропивающий,  проигрывающий
казенное обмундирование. Это преимущественно уголовники.

     -- Ну, тебя, сразу видно, мать безъ  рубашки родила. Такъ  съ техъ поръ
безъ рубашки  и ходишь?  Совсемъ  голый...  Когда это васъ,  сукиныхъ детей,
научатъ -- какъ берутъ въ ГПУ, такъ сразу бери изъ дому все, что есть.
     -- Гражданинъ начальникъ, -- взываетъ крестьянинъ,  -- и дома, почитай,
голые ходимъ. Детишкамъ, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечемъ...
     -- Ничего, не плачь, и детишекъ скоро сюда заберутъ.
     Крестьянинъ получаетъ второго и третьяго срока бушлатъ, штаны, валенк