ециальныхъ  подозрений вызвать не
могъ.  Поэтому вохровецъ велъ себя несколько небрежно:  взялъ  винтовку подъ
мышку и протянулъ руку за моими документами. {452}
     Планъ  вспыхнулъ,  какъ  молния  --  со  всеми  деталями:  левой  рукой
отбросить въ  сторону штыкъ винтовки, правой --  ударъ кулакомъ въ солнечное
сплетение, потомъ вохровца -- въ Вичку, ну, и такъ далее. Я уже совсемъ было
приноровился къ удару -- и вотъ,  въ  кустахъ хрустнула ветка, я обернулся и
увидалъ второго вохровца съ  винтовкой  на изготовку.  Перехватило  дыхание.
Если бы  я этотъ хрустъ услыхалъ  на  секунду  позже,  я ухлопалъ бы перваго
вохровца, и  второй --  ухлопалъ бы меня... Проверивъ мои документы, патруль
ушелъ въ лесъ. Я пытался было удить дальше, но руки слегка дрожали...
     Такъ кончились мои попытки добыть оружие...

        ТЕХНИЧЕСКиЯ ПРЕДПОСЫЛКИ

     Дата  нашего побега -- полдень 28-го  июля 1934 года -- приближалась съ
какою-то, я бы сказалъ, космической неотвратимостью. Если при нашихъ первыхъ
попыткахъ  побега еще оставалось  некое ощущение "свободы воли": возможность
"въ случае  чего"  -- какъ  это было съ болезнью  Юры --  сразу дать  отбой,
отложить побегъ, какъ-то извернуться, перестроиться,  --  то  сейчасъ  такой
возможности не  было вовсе. Въ  12  часовъ дня 28-го июля Борисъ  уйдетъ изъ
своего Лодейнаго Поля въ лесъ, къ границе. Въ этотъ же полдень должны уйти и
мы. Если  мы  запоздаемъ -- мы  пропали.  Лодейное Поле  дастъ телеграмму въ
Медгору:  одинъ Солоневичъ  сбежалъ, присмотрите за  оставшимися. И тогда --
крышка. Или,  если бы  случилось событие, которое  заставило бы насъ съ Юрой
бежать на день раньше  Бориса, такую же телеграмму дала бы Медвежья  Гора въ
Лодейное Поле и съ такими же последствиями...
     Практически -- это не осложнило нашего побега. Но психически  жесткость
даты  побега все время висела  на душе: а вдругъ случится что-нибудь совсемъ
непредвиденное, вотъ вроде болезни -- и тогда что?
     Но ничего не случилось. Технически предпосылки складывались -- или были
подготовлены -- почти идеально. Мы были сыты, хорошо тренированы, въ тайнике
въ лесу было запрятано  несколько пудовъ продовольствия, были компасы,  была
такая свобода передвижения, какою не пользовалось даже и несчастное "вольное
население"  Карелии. Меня уже знали въ  лицо все эти вохровцы, оперативники,
чекисты и прочая сволочь -- могли спросить документы, но  придираться  бы ни
въ какомъ случае не стали...  А все-таки было очень тревожно...  Какъ-то  не
верилось: неужели все это -- не иллюзия?
     Вспоминалось,  какъ въ ленинградскомъ  ГПУ  мой  следователь,  товарищъ
Добротинъ,  говорилъ  мне  веско  и  слегка  насмешливо:  "Наши  границы  мы
охраняемъ крепко,  железной  рукой... Вамъ повезло, что  васъ арестовали  по
дороге... Если бы не мы, васъ все равно  арестовали бы, но только арестовали
бы пограничники -- а они, знаете, разговаривать не любятъ..."
     И потомъ -- съ презрительной улыбочкой: {453}
     -- И  --  неглупый же вы человекъ, Иванъ Лукьяновичъ, ну, какъ вы могли
думать,  что изъ Советской  России такъ просто уйти: взялъ и  ушелъ...  Могу
васъ уверить -- это дело  не такъ просто... Одному изъ  тысячи, быть можетъ,
удается...
     Въ свое  время  начальникъ  оперативной части  тов. Подмоклый  говорилъ
приблизительно  то  же самое. И  въ  сильно пьяномъ  виде,  разсказывая  мне
историю  побега  группы  туломскихъ  инженеровъ,  презрительно  оттопыривалъ
мокрыя отъ водки синия свои губы:
     -- Чудаки, а еще  образованные... Такъ  у  насъ же  сексотъ на  сексоте
сидитъ... Чудаки... Продовольствие въ  лесъ носили... А намъ  --  что? Пусть
себе носятъ...
     Мы тоже носили свое продовольствие въ  лесъ: не такая ужъ, оказывается,
новая  система...  И, можетъ быть,  товарищъ  Подмоклый, протягивая мне свою
стопку  и провозглашая: "ну, дай Богъ, въ  предпоследний",  где-то ухмылялся
про себя: "ну, ужъ  теперь-то ты бежишь въ последний  разъ -- таскай, таскай
свое продовольствие въ лесъ"...
     Какъ  разъ   передъ  побегомъ  я   узналъ  трагическую  историю   трехъ
священниковъ, которые пытались бежать изъ Повенца въ Финляндию: двое погибли
въ лесу  отъ голода, третий,  наполовину обезумевший отъ лишений, -- пришелъ
въ  какую-то  деревню  и сдался  въ пленъ  --  его  разстреляли даже  и безъ
следствия...

        ___

     Вспоминались разсказы какого-то "басмача" -- узбека, съ которымъ мы еще
зимой пилили ледъ на озере. Это былъ выкованный изъ тугой бронзы человекъ съ
изуродованнымъ  сабельными ударами  лицомъ  и  съ  неутолимой ненавистью  къ
большевикамъ. Онъ  пытался бежать три года  тому  назадъ, когда отношение къ
беглецамъ было снисходительное.  Онъ запутался въ  лабиринте озеръ, болотъ и
протоковъ и былъ схваченъ чекистами -- по его  словамъ -- уже по ту  сторону
границы...
     Все то, что разсказывали всякие чекисты  и активисты о попыткахъ побега
на западъ, къ финской границе, рисовало почти безнадежную картину. Но въ эту
картину я вносилъ весьма существенную поправку:  вся эта публика говоритъ  о
неудачныхъ попыткахъ и она ничего  не  говоритъ  -- да и ничего не знаетъ --
объ  удачныхъ.  Только потомъ, уже за границей, я узналъ, какъ мало  ихъ  --
этихъ удачныхъ  попытокъ.  За весь 1934 годъ ея  не перешелъ никто... Только
весной на  финской стороне былъ подобранъ  полуразложившийся трупъ человека,
который  перешелъ  границу,  но никуда дойти не  смогъ...  А  сколько такихъ
труповъ лежитъ въ карельской тайге?..
     Я считалъ, что мои планы побега разработаны  досконально. Передъ первой
попыткой побега была сделана разведка: персидской  границы -- по обе стороны
Каспийскаго  моря; польской  границы --  у Минска;  латвийской границы  -- у
Пскова и финляндской границы -- въ Карелии... Шли, можно сказать, наверняка,
а --  вотъ,  оба раза  {454}  провалились...  Сейчасъ мне кажется,  что  все
подготовлено  идеально, что  малейшия  детали предусмотрены,  что  на всякую
случайность  заранее подготовленъ  соответствующий трюкъ...  Словомъ  --  съ
точки зрения логики  -- все въ порядке. Но  -- что, если моя логика окажется
слабее логики ГПУ?..  Что, если  все  наши затеи -- просто детская игра подъ
взоромъ   недреманнаго   ока...  Что,   если  какими-то,  мне  неизвестными,
техническими  способами ГПУ  великолепно знаетъ  все:  и  нашу  переписку съ
Борисомъ, и нашъ тайникъ въ лесу, и то, какъ Юра сперъ компасы въ техникуме,
и то,  какъ я тщетно пытался  ухлопать  Левина  для  того,  чтобы  раздобыть
оружие?.. Дело прошлое:  но  въ те дни провалъ нашего побега означалъ бы для
меня  нечто, если  не худшее, то  более  обидное,  чемъ смерть... У  каждаго
человека есть  свое маленькое тщеславие: если бы оказалось,  что ГПУ знало о
нашей подготовке  --  это  означало  бы,  что  я  совсемъ  дуракъ,  что меня
обставили и провели,  какъ  идиота, -- и потомъ  насъ  всехъ  снисходительно
разменяютъ  въ какомъ-то подвале третьей части  ББК ОГПУ... При одной  мысли
объ этомъ  глаза лезли на лобъ... Я утешалъ себя мыслью о  томъ, что вотъ мы
оба -- я и Юра -- сейчасъ тренированы и что до  "подвала" насъ ни  въ какомъ
случае не доведутъ. Но такой же уговоръ былъ и въ прошломъ году -- а сцапали
сонныхъ, безоружныхъ  и  безсильныхъ...  Правда, въ  прошломъ  году  Бабенко
врезался въ наши планы, какъ некий deus ex machina. Правда, отъ  Бабенки шла
реальная  угроза, которую  уже поздно  было  предотвратить...  Бабенко былъ,
видимо, весьма квалифицированнымъ сексотомъ: въ Салтыковке мы напоили его до
безчувствия и устроили  обыскъ на немъ и въ его вещахъ. Ничего не было,  что
могло  бы  подтвердить  наши  подозрения.  Но  подозрения  были. Сейчасъ  --
никакихъ подозрений нетъ...
     Но есть какое-то липкое ощущение -- пуганная  ворона и куста боится, --
что вотъ  все  наши планы -- детская  игра передъ лицомъ всемогущей  техники
ГПУ...
     Технику эту  я, слава Тебе, Господи,  знаю  хорошо: восемнадцать летъ я
отъ этой техники  выкручивался и,  судя по  тому,  что я сейчасъ не на  томъ
свете,  а  въ Финляндии  --  выкручивался  не  плохо. Технику  эту я  считаю
нехитрой техникой, техникой расчитанной на ротозеевъ. Или -- что еще обиднее
-- техникой, расчитанной на нашихъ великолепныхъ подпольщиковъ: возьмется за
эту работу русский офицеръ, человекъ смелый, какъ смерть,  человекъ, готовый
идти на любую пытку -- а вотъ выпьетъ -- и прорвется... И -- кончено...
     Словомъ  -- техника работы ГПУ  -- техника нехитрая... Молодецъ противъ
овецъ... То, что  мы оказались  овцами, -- это  не делаетъ  особой  чести ни
намъ, ни  ГПУ... Въ  порядке изучения  этой  техники -- много  литровъ водки
выпилъ я со всякими  чекистами, все они и хвастались, и  плакали. Хвастались
всемогуществомъ  ГПУ и плакали, что имъ  самимъ отъ этого всемогущества нетъ
никакого житья...  Нужно  быть  справедливымъ  и  къ  врагу: жизнь  средняго
работника ГПУ --  это страшная  вещь, это жизнь  пана Твардовскаго,  который
продалъ свою  душу  чорту.  Но чортъ  {455}  пана Твардовскаго хоть  чемъ-то
платилъ оному пану при его жизни. ГПУ, въ  сущности, ничего  не платитъ  при
жизни, а документъ о продаже души все время тычетъ въ носъ... Я понимаю, что
это  звучитъ  несколько  фантастически  и  малоправдоподобно,  но  въ  двухъ
случаяхъ   моей   жизни  мне  удалось  выручить  изъ  работы  въ  ГПУ  двухъ
коммунистовъ -- одинъ изъ нихъ работалъ въ ГПУ десять летъ...  Нетъ, технику
работы ГПУ я зналъ хорошо... Но  въ эти дни, передъ побегомъ, все мое знание
заслонялось внелогичной, нелепой, подсознательной тревогой...
     Насколько  я могу  вспомнить -- я ни о чемъ,  кроме побега, не  думалъ.
Вероятно, Юра --  тоже.  Но ни  онъ, ни  я  о  побеге не  говорили ни слова.
Валялись въ траве у речки, грелись  на  солнышке, читали  Вудворта. Юра былъ
настроенъ весьма по майнридовски и всякими  окольными  путями старался  дать
мне понять, какъ будетъ великолепно, когда мы, наконецъ, очутимся въ лесу...
Въ эти  последние  лагерные  месяцы Юра катался, какъ сыръ въ масле,  завелъ
дружную компанию вичкинскихъ ребятъ, резался съ ними въ шахматы и волейболъ,
тренировался  въ  плаваньи, собирался  ставить новый  русский рекордъ на сто
метровъ,  елъ за троихъ  и на  голыхъ  доскахъ нашихъ  наръ  засыпалъ,  какъ
убитый...  И  отъ  юности  своей,  и  отъ  солнца,  и  отъ  прочаго,  что въ
человеческой жизни уже неповторимо, какъ-то сказалъ мне:
     -- А знаешь, Ва, въ сущности, не такъ плохо жить и въ лагере...
     Мы лежали  на травке за речкой Кумсой -- после купанья, после маленькой
потасовки,  подъ  яркимъ  июльскимъ  небомъ...  Я  оторвался  отъ  книги   и
посмотрелъ на Юру. Къ моему удивлению, онъ даже не сконфузился -- слишкомъ у
него "силушка по  жилочкамъ переливалась". Я спросилъ: а кто  еще  живетъ въ
лагере  такъ,  какъ  мы съ  тобой  живемъ? Юра  согласился:  никто.  Даже  и
Успенский  такъ не живетъ... Успенский работаетъ, какъ волъ,  а мы ничего не
делаемъ.
     -- Ну, Ватикъ, я не говорю, чтобы не бежать, бежать, конечно, нужно. Но
-- не такъ плохо и здесь...
     -- А ты вспомни подпорожский УРЧ и профессора Авдеева.
     Юра смякъ. Но  его вопросъ  доставилъ мне  несколько очень мучительныхъ
часовъ великаго соблазна.
     И въ самомъ  деле -- на кой чортъ бежать?  Въ лагере я буду жить --  въ
соответствии  съ  моими личными  вкусами  къ  жизни, а  вкусы  эти  довольно
просты... Проведу спартакиаду, получу въ свое заведывание команду охотниковъ
(была  и  такая  охотничья  команда  изъ  привиллегированныхъ  заключенныхъ,
поставлявшая рябчиковъ  и  медведей  къ  чекистскому  столу),  Юру устрою въ
Москву  --  вместо  того,  чтобы подставлять  его  кудрявую  головешку  подъ
чекистский  наганъ...  Побегъ Бориса можно остановить... Успенский, конечно,
сможетъ перетащить его сюда. Будемъ таскаться на охоту вместе съ Борисомъ...
Стоитъ  ли  подставлять  все наши головы? Словомъ --  это были часы великаго
упадка и малодушия.  Они  скоро прошли...  Подготовка  шла своимъ  чередомъ.
{456}
     Подготовка же эта заключалась въ следующемъ:
     Все, что нужно было на дорогу, мы уже припасли: продовольствие, одежду,
обувь, компасы,  медикаменты и прочее. Все это было получено  путемъ  блата,
кроме компасовъ, которые Юра просто сперъ въ техникуме. На оружие мы махнули
рукой. Я утешалъ  себя темъ, что встреча съ  кемъ-нибудь въ карельской тайге
--  вещь  чрезвычайно  мало  правдоподобная,  --  впоследствии мы  на  такую
"чрезвычайно  мало  правдоподобную  вещь" все-таки  напоролись... Выйти  изъ
лагеря  было совершенно просто. Несколько труднее  было  выйти  одновременно
вдвоемъ  -- и  въ особенности на  югъ.  Еще труднее  было выйти вдвоемъ и съ
вещами, которыя у насъ еще оставались въ бараке.  И, наконецъ, для страховки
на всякий случай,  нужно было  сделать такъ, чтобы меня и Юры  не такъ скоро
хватились бы...
     Все это вместе взятое было довольно сложно технически. Но въ результате
некоторыхъ  мероприятий   я  раздобылъ  себе  командировку  на  северъ,   до
Мурманска, срокомъ на две недели, Юре -- командировку въ Повенецъ и Пиндуши,
срокомъ  на  пять  дней  ("для  организации  обучения  плаванью"),  себе  --
командировку  на пятый лагпунктъ,  то-есть на  югъ,  срокомъ  на три дня  и,
наконецъ, -- Юре пропускъ  на рыбную ловлю, тоже на югъ... Нашъ тайникъ былъ
расположенъ къ югу отъ Медвежьей Горы...
     Я былъ уверенъ, что передъ этимъ днемъ -- днемъ побега -- у меня снова,
какъ это было передъ прежними побегами въ Москве, нервы дойдутъ до какого-то
нестерпимаго зуда, снова будетъ безсонница,  снова будетъ ни  на  секунду не
ослабевающее  ощущение,  что  я что-то  проворонилъ,  чего-то  недосмотрелъ,
что-то  переоценилъ, что за малейшую  ошибку придется, можетъ быть,  платить
жизнью -- и не только моей, но и Юриной... Но ничего не было: ни нервовъ, ни
безсонницы... Только когда я добывалъ путаныя командировки, мне померещилась
ехидная  усмешечка въ лице заведующаго административнымъ  отделомъ.  Но  эти
командировки  были  нужны:   если  о  нашихъ   планахъ,   действительно,  не
подозреваетъ  никто,  то командировки  обезпечатъ  намъ минимумъ  пять  дней
свободныхъ отъ поисковъ и преследования,  и тотъ же срокъ  Борису -- на тотъ
случай, если  у  него  что-нибудь заестъ... Въ течение  пяти-семи  дней насъ
никто разыскивать не будетъ. А черезъ пять дней мы будемъ уже далеко...
     У меня  были все основания предполагать, что когда Успенский узнаетъ  о
нашемъ  побеге,  узнаетъ  о  томъ, что  вся  уже почти  готовая  халтура  со
спартакиадой,  съ  широковещательными  статьями  въ   Москву,  въ  ТАСС,  въ
"братския компартии", съ вызовомъ въ  Медгору московскихъ  кино-операторовъ,
пошла  ко всемъ  чертямъ, что  онъ, "соловецкий Наполеонъ", попалъ въ весьма
идиотское положение,  онъ полезетъ на стенку, и насъ будутъ искать далеко не
такъ,  какъ ищутъ  обычныхъ  бегуновъ...  Человекъ  грешный  --  я  далъ  бы
значительную часть своего  гонорара для того, чтобы посмотреть на физиономию
Успенскаго въ тотъ моментъ, когда ему доложили, что Солоневичей  и следъ уже
простылъ...
     Ночь передъ побегомъ я проспалъ, какъ убитый. Вероятно, {457} благодаря
ощущению полной  неотвратимости побега  --  сейчасъ никакого  выбора уже  не
было...  Рано утромъ -- я еще дремалъ --  Юра разбудилъ меня. За его  спиной
былъ рюкзакъ съ  кое-какими  вещами, которыя  по  ходу  делъ ему нужно  было
вынести изъ  лагеря и выбросить  по дороге...  Кое-кто изъ соседей по бараку
околачивался возле.
     -- Ну, значитъ, Ва, я еду...
     Оффициально  --  Юра  долженъ  былъ  ехать на  автобусе  до Повенца.  Я
высунулся изъ подъ одеяла.
     --  езжай.  Такъ не  забудь зайти  въ Повенце  къ Беляеву -- у него все
пловцы на учете. А вообще -- не засиживайся...
     --  Засиживаться не  буду. А  если что-нибудь  важное -- я  тебе въ КВО
телефонирую...
     -- Меня ведь не будетъ. Звони прямо Успенскому...
     -- Ладно. Ну, селямъ алейкюмъ.
     -- Алейкюмъ селямъ...
     Длинная фигура  Юры исчезла  въ рамке барачной  двери... Сердце какъ-то
сжалось... Не исключена возможность, что Юру я вижу въ последний разъ...

        ИСХОДЪ ИЗЪ ЛАГЕРЯ

     По  нашему плану  Юра долженъ былъ выйти  изъ  барака  несколько раньше
девяти утра -- въ девять  утра отходилъ автобусъ на Повенецъ --  оставить въ
некоемъ месте свой  декоративный узелокъ съ вещами, достать въ другомъ месте
удочки и идти на югъ,  къ нашему  тайнику. Я долженъ былъ выйти въ 12 часовъ
-- часъ отправления поезда на югъ -- взявъ съ собой еще оставшияся въ бараке
вещи и продовольствие и двинуться къ тому же тайнику. Но что -- если у этого
тайника уже торчитъ ГПУ-ская  засада? И какъ быть, если Юру просто задержатъ
по дороге какие-нибудь рьяные оперативники?
     Я слезъ съ наръ. Староста барака, бывший коммунистъ и нынешний лагерный
активистъ, изъ  породы  людей,  которая  лучше  всего определяется терминомъ
"дубина", спросилъ меня безразличнымъ тономъ:
     -- Что -- тоже въ командировку едете?
     -- Да. До Мурманска и обратно.
     -- Ну, желаю приятной поездки...
     Въ  этомъ  пожелании мне  почудилась скрытая ирония...  Я  налилъ  себе
кружку кипятку, подумалъ и сказалъ:
     -- Особеннаго удовольствия не видать... Работы будетъ до чорта...
     -- Да, а все же -- хоть на людей посмотрите...
     И потомъ безъ всякой логической связи:
     -- А хороший парнишка, вашъ Юра-то... Вы все-таки поглянывайте, какъ бы
его тутъ не  спортили...  Жалко будетъ парня... Хотя,  какъ вы съ Успенскимъ
знакомые -- его, должно, скоро выпустятъ... {458}
     Я хлебалъ  кипятокъ и однимъ уголкомъ глаза тщательно прощупывалъ  игру
каждаго мускула на дубоватомъ лице старосты... Нетъ, ничего подозрительнаго.
А на такомъ лице все-таки было бы заметно... О Юре  же онъ говоритъ такъ, на
всякий случай, чтобы сделать приятное человеку, который "знакомый" съ самимъ
Успенскимъ...  Поболтали еще. До моего выхода остается еще три часа -- самые
долгие три часа въ моей жизни...
     Упорно  и  навязчиво  въ  голову лезли  мысли о какомъ-то таинственномъ
дяде, который  сидитъ  где-то  въ дебряхъ третьяго отдела,  видитъ все  наши
ухищрения, "какъ  сквозь стеклышко",  и даетъ намъ  время и  возможность для
коллекционирования всехъ  необходимыхъ  ему уликъ...  Можетъ быть,  когда  я
получалъ свою параллельную командировку на  югъ, дядя позвонилъ въ Адмотделъ
и  сказалъ: "выписывайте,  пущай  едетъ"... И  поставилъ  у  нашего  тайника
вохровский секретъ...
     Для того, чтобы отвязаться отъ этихъ мыслей, и  для того, чтобы сделать
все  возможныя  попытки  обойти  этого  дядю,  буде   онъ   существовалъ  въ
реальности, я набросалъ две маленькия  статейки о спартакиаде въ "Перековку"
и въ лагерную радио-газету, занесъ ихъ, поболталъ  со  Смирновымъ, далъ  ему
несколько  газетно-отеческихъ  советовъ,  получилъ  несколько  поручений  въ
Мурманскъ, Сегежу и Кемь и -- что  было  совсемъ ужъ неожиданно --  получилъ
также  и  авансъ въ  35  рублей  въ  счетъ  гонораровъ за  выполнение  этихъ
поручений...  Это  были последния  советския  деньги, которыя я  получилъ въ
своей  жизни и  на  нихъ  сделалъ  свои  последния  советския  покупки:  два
килограмма сахара и три пачки махорки. Полтинникъ еще остался...
     Вышелъ изъ  редакции  и, къ крайнему своему неудовольствию, обнаружилъ,
что  до полудня  остается  еще полтора часа. Пока я ходилъ въ  обе редакции,
болталъ со  Смирновымъ, получалъ  деньги -- время тянулось такъ  мучительно,
что, казалось,  полдень  совсемъ  уже  подошелъ.  Я  чувствовалъ, что  этихъ
полутора часовъ я полностью не выдержу.
     Пришелъ въ баракъ.  Въ бараке было почти пусто. Влезъ на нары, сталъ на
нихъ, на верхней  полке, закрытой  отъ взглядовъ снизу,  нагрузилъ  въ  свой
рюкзакъ  оставшееся продовольствие  и вещи -- ихъ  оказалось гораздо больше,
чемъ  я предполагалъ  -- взялъ  съ  собой  для камуфляжа волейбольную сетку,
футбольный мячъ, связку спортивной литературы, на